Прозвучало это надменно – и опять с вызовом.
– У нас с тобой, государыня, еще будет время об этом потолковать, – голос Добрыни стал жестким. – А сейчас собирайся. Хочешь или не хочешь – с нами поедешь. Место вы для ночлега дурное приглядели, нельзя тут оставаться. Слава про эту пущу идет нехорошая. Неужто ты, добрый молодец, не видел, когда дорогу до Сухман-реки выбирал, куда вас с хозяйкой худ несет?
– Алырцев лесом не испугаешь, – угрюмо отозвался телохранитель царицы. На великоградцев он смотрел сумрачно, исподлобья, ладони с рукояти сабли не снимал, но с тем, что Добрыня сейчас кругом прав, явно был про себя согласен. – На удачу понадеялись…
– Помолчи, Тимофей, – брови Мадины сдвинулись. – Хорошо. Будь, по-твоему, Добрыня Никитич. Потолкуем с тобой, но – с условием: едем в Толучеево. Мне сперва встретиться надо с теми, кто меня там ждет, а то родня моя в Триозерье с ума сойдет, не ведая, что со мной по дороге сталось. Там я сама и решу, как теперь быть да что делать…
Отдаленные птичьи крики, похожие на воронье карканье, раздались внезапно. Приближались они стремительно, становясь всё резче и оглушительнее. Мадина осеклась, не договорив. Тимофей и русичи тоже встревоженно, с недоумением заозирались, вглядываясь в темноту между деревьями.
Лес застонал. По верхушкам елей прокатился гул, и из чащи ударило тугим холодным порывом ветра, который заставил людей задохнуться и вскинуть руки к лицам. Пламя в костре затрепетало и пригнулось к земле, отчаянно заржали кони.
Новый порыв ветра разметал и погасил костер. Точно кто-то дохнул на разведенный людьми огонь из темноты и его задул. На тропе светилась теперь лишь тусклая россыпь умирающих красных углей.
Миленка так и не поняла: то ли сверху, из гущи еловых крон, упали на них и закружились над кострищем и над отрядом беспорядочно мечущиеся в воздухе крылатые тени, то ли вынеслись стаей из чащи.
Птицы были огромными. Намного крупнее обычных воронов. Да и на воронов они не очень-то походили. Маховые перья на крыльях у них были окаймлены белым, на плечах и на головах тоже светились в темноте четкие белоснежные отметины. Лишь вокруг глаз оперение оставалось черным. Из-за этого голова каждой птицы напоминала своей расцветкой жуткий череп. Лапы – когтистые, длинные клювы щелкают…
Стая налетела на русичей и алырцев, громко и сипло каркая. Птиц было десятка два, но поначалу опешившим путникам померещилось: их – втрое больше. На лошадей и людей обрушились удары клювов и острых когтей. Одна из птиц пронеслась прямо перед мордой истошно заржавшего Воронца. Тяжелое крыло хлестнуло Миленку по голове. Она вскрикнула и припала лицом к шее коня.
– Сороки-вороны! – услышала внучка знахарки голос Молчана.
– Уходим! – гаркнул Добрыня, заслонивший собой Мадину. – Тимофей, коня государыне – да прикрой ее! Яромир, в седло!
Об этих птицах Миленке приходилось слышать не раз. И от бабки Глафиры, и от хозяйки-вештицы, не к ночи будь она помянута. О том, что это – не просто птицы, а создания волшебные, внучка знахарки тоже знала. Гнездятся сороки-вороны в зачарованных лесах да в диких пущах, а лесовикам и пущевикам помогают охранять заповедные чащобы от непрошеных гостей. Могут до смерти человека заклевать, если стаей накинутся.
Свистнула в воздухе стрела, за ней – вторая. Это побратим Добрыни успел выхватить из саадака лук. Тетиву Казимирович надел на него на всякий случай, когда они только въезжали в пущу, – как чуял, что пригодится. Но тут же Василий забористо выругался: стремительные и быстрые, птицы носились в воздухе черно-белыми молниями, и оба раза он промахнулся.
Вскрикнул и Терёшка. Он подобрал во мху увесистую сухую палку и запустил ею в сороку-ворону, которая заложила круг над головой Бурушки. Палка угодила в цель метко, но птица этого как будто даже не ощутила. Кувыркнулась в воздухе и с яростным карканьем взмыла вверх. Зато еще одна сорока-ворона стукнула обидчика подруги клювом по макушке. Хорошо, шапка удар смягчила.
Баламут, отмахнувшись мечом от очередной налетевшей сверху крылатой разбойницы, торопливо сунул клинок в ножны и вскочил на Воронца позади Миленки. Она услышала, как молодой богатырь зашипел сквозь зубы от боли: рана на бедре, хоть Вышеславич и не подавал виду, еще ныла. Здоровой рукой парень крепко приобнял Миленку, прижимая ее к себе.
Тимофей тем временем подсадил Мадину в седло ее кобылицы – и уже вдевал ногу в стремя своего чубарого. Добрыня зашвырнул Терёшку на широкую спину Бурушки, крикнул ему: «Держись за пояс!» – и вспрыгнул на коня впереди мальчишки.
– За мной! – загремел его зычный голос, перекрывая птичьи вопли и лошадиное ржание.
Сумасшедшую короткую скачку во весь опор сквозь ночную Черную пущу Миленка потом вспоминала долго. Узкая тропа закладывала петли между елями, по лицам хлестали ветки, грозя выстегать глаза. Надрывая глотки и не умолкая, орали над головами сороки-вороны. А закончилось всё как-то сразу. Еловые стволы расступились, и впереди открылась широкая поляна, заросшая папоротником. Туда-то сороки-вороны их и гнали. Едва между деревьями мелькнул просвет, птицы начали отставать. Вскоре карканье и хлопанье крыльев остались позади.
Когда отряд выбрался на поляну, Миленка даже охнула. Над головой у них чернело небо, переливаясь сияющей звездной росой. Смотрели они на него словно со дна глубокого колодца. А на другом краю поляны опять дыбилась зубчатой стеной еловая чаща.
– Ну, хоть куда-то нас вывело, – с облегчением пробормотал Василий, вытирая кровь со щеки. Ему тоже досталось от птичьих когтей. – Знать бы еще только куда.
Сзади прерывисто вздохнула в седле Мадина.
– Я про эту поляну слыхал, – отозвался Терёшка. – Говорят, она – как раз в самой середине пущи. Ее так и зовут: Пущевиков Лог. А на летний солнцеворот на ней папоротник зацветает.
– Слава Белобогу. Значит, полпути одолели, – негромко вымолвил Молчан.
– Так-то оно так, да нам бы тут не задерживаться, – беспокойство в голосе Терёшки аж звенело. – Гневается пущевик, когда сюда люди забредают.
Миленка, еще не отошедшая от скачки через лес, вздрогнула и поежилась, невольно прижавшись к Яромиру теснее. Ей бабка Глафира рассказывала то же самое. Перед внучкой знахарки та опять встала словно живая. Теплый свет в серых, мудрых и ласковых глазах, морщинистое лицо, темное от солнца, повязанный низко над самыми бровями синий плат, узловатые пальцы, споро разбирающие охапку трав, наваленных в горнице на столе, рассыпчатый говорок… Вспомнив бабку и ее рассказы про Черную пущу, Миленка с острой тревогой подумала: ох, дурное место выбрали для ночлега алырцы, забравшись почти в самое сердце владений пущевика. Как бы вконец не озлили они здешнего хозяина своим самовольством.
Подумала – и точно напророчила.
Колыхнулись верхушки вековых елей на той стороне поляны. Словно кто-то невидимый раздвинул их, пробираясь через чащобу. Похолодевшей Миленке сразу вспомнилось, как бабка ей объясняла: вот так, невидимкой, пущевик по лесу и ходит, просачиваясь между стволами точно вода. Иначе ему сквозь густую чащу просто не продраться. Он ведь – громадный, ростом – выше самых высоких деревьев. Настоящий свой облик хозяин пущи принимает, только когда хочет показаться людям.
И он захотел.
В холодном свете звезд невидимая фигура стала обретать плоть. То, что вышло из ельника на поляну, само было отчасти похоже на корявую и кряжистую столетнюю елку, лишенную хвои, покрытую замшелой корой, – и толщиной обхватов этак в пять. Деревья на опушке едва доставали пущевику до плеча, а его многопалые руки-ветви свисали почти до земли. На лице, заросшем спутанной моховой бородой, черным льдом отсвечивали глаза. Рта у хозяина пущи не было. Шея тонула в широченных плечах, а над низким лбом, тесно переплетаясь друг с другом, расходились в разные стороны сухие сучья, тянущиеся из головы, точно из елового пня. Перевитые космами лишайника, напоминали они сразу и растрепанное гнездо какой-то исполинской птицы, и причудливую корону.
Пущевик остановился. Взглядом, от которого у Миленки кровь похолодела в жилах, смерил замерших на другом краю поляны людей и коней. Наклонился – и легко, без натуги, выдернул из земли одной рукой громадный еловый пень. С корнями. Как выдергивают осот из огородной грядки.
Миленка знала, что пущевик сам по себе не злой и не добрый. Для него главное – чтобы было в его владениях спокойно и тихо. И чтобы не тревожили их люди – существа мелкие, вредные, суетливые и надоедливые, которые приходят в лес с топорами, огнем, луками и капканами. Защищая от них свою чащобу, хозяин не пощадит никого. Ни старого, ни малого, ни немощного. Прихлопнет, как человек лаптем – таракана. Равнодушно. Без злорадства, но и без жалости.
Пень просвистел в воздухе и ударился оземь рядом с ними. Пущевик промахнулся совсем чуть-чуть. Или не промахнулся?.. Предупреждал?..
– Назад, в лес! – крикнул Добрыня, натягивая поводья.
И осекся. Тропинки, которая вывела их в Пущевиков Лог, больше не было. Чаща сомкнулась сплошным частоколом: ни единого просвета. А пущевик уже неспешно двинулся к ним через поляну.
Богатыри выхватили мечи, готовясь к бою. Тимофей потянул из ножен саблю.
И тут еловые лапы за спинами людей закачались. Точно ветер пробежал по опушке. Из чащобы навстречу пущевику выступила высокая статная фигура, от которой исходило золотое сияние. Голову пришельца увенчивали ветвистые оленьи рога. Белая борода, разделенная на три части и переплетенная вьющимися побегами дикого хмеля, закрывала всю грудь. Длинные седые волосы были собраны в пучок на затылке, одежды цвета весенней листвы ниспадали до земли. В правой руке пришелец сжимал посох, украшенный живыми кленовыми листьями и гроздьями рябины.
– Дебрень, лесовик-батюшка!.. – сипло прохрипел Терёшка. – Пришел всё же за нас слово замолвить…
Там, где ступал хозяин Мохового леса, распускались белые цветы и лезла ввысь и вширь изумрудная зелень. Дебрень-лесовик даже не посмотрел на замерший в изумлении отряд, но встал на середине поляны, заслонив собой людей. Его глаза встретились с глазами пущевика. Тот помедлил – и тоже остановился.