«Не трогай их, – прошелестело листьями в голове у Миленки. – Пропусти. Эти люди – твоей пуще не враги».
«Люди лесу – всегда враги, – ответ прозвучал, точно треск скованного морозом дерева. – Всегда зло. Не пропущу. Убью».
«Не убивай, – шелестящий голос стал мягче, но настойчивей. – Ты их и так напугал, Старший. Они уйдут – и расскажут про твою силу. Чтобы другие люди тоже тебя боялись – и не тревожили».
«Не проси, Младший, – скрипучий голос стоял на своем. Но Миленке показалось: в нем промелькнула нотка сомнения. – Зачем тебе их защищать?»
«С ними два маленьких человека: они выросли в моем лесу. Я ручаюсь за них, это хорошие дети. И в остальных тоже нет зла: посмотри им в души сам. Они – те, кто сражается с Тьмой. А иномирные твари, слуги Тьмы – для леса враги много страшнее, чем люди. Разве не так, Старший?»
Тишина над поляной повисла долгая и звенящая. Такая, бывает, накрывает лесную чащу перед грозой.
«Так, Младший, – наконец, проскрипело в ответ. – Хорошо. Пусть уходят. Но пусть дадут слово, что сюда больше не придут».
– Даем! – громко и твердо сказал Добрыня, привстав в стременах.
Вторя ему, заржал Бурушко. Следом – прочие кони. Миленка поняла: мысленный разговор лесных Хозяев слышали они все – и люди, и лошади, не только она одна.
Пущевик махнул рукой-веткой, и ельник на западном краю поляны расступился. Стало видно: там продолжается тропа, которая привела их в Пущевиков Лог. Кажется, она даже стала шире.
«Не возвращайтесь, – пророкотало на прощание в спины людям, въезжающим под своды леса. – Никогда».
Вековые ели, шумевшие на опушке Черной пущи, остались позади, и Терёшка вздохнул полной грудью. Лес сразу сделался веселее и приветливее, а когда небо вовсю зарозовело, тропа выбежала из красно-золотого осинника на вырубку. За ней начинался наезженный проселок, который вывел отряд прямо на Кулиговский тракт.
Солнце уже выкатилось из-за мощных горных хребтов на востоке, когда русичи и алырцы наконец увидели Сухман-реку. Широкая, полноводная, она неспешно текла между крутых, белых, скалистых берегов. За рекой желтели сжатые поля, а за ними виднелась кайма обширных лесов у подножия Верших гор, что тянулись от самой реки далеко на северо-восток, почти до Светозарных пиков.
Тракт огибал Моховый лес и выводил прямо к переправе, где поднимались к небу дымки́ над избами села Толучеева, большого и богатого. Его осенний торг в округе далеко славился, хоть и сильно уступал знаменитой Воронецкой ярмарке.
К реке лепились несколько окруженных огородами изб, а у переправы стоял постоялый двор. Обнесенный бревенчатым тыном, большой, с высоким жилым подклетом и конюшнями. Несмотря на ранний час, и у его ворот, и у парома уже суетились люди.
– Здесь ты, государыня, с триозерцами встретиться и условилась? – кивнул в сторону постоялого двора Добрыня, обернувшись в седле к царице.
Мадина кивнула в ответ. Неохотно и хмуро, но, видать, она успела решить для себя: лгать богатырю бесполезно.
– Они меня уже дня два как поджидать должны.
– Добро, значит, тут и побеседуем с тобой да с ними ладом да по душам. А заодно перекусим и отдохнем, пока время есть… И к вам, Терёшка и Милена, у меня тоже разговор будет, – продолжил великоградец. – Вы с нами в Бряхимов поехать не хотите?
От неожиданности Терёшка, державшийся за пояс воеводы, даже покачнулся в седле. Бурушко фыркнул, мотнул гривой и заржал – раскатисто и, кажется, одобрительно. А у Миленки глаза распахнулись на пол-лица.
– Мы у вас теперь в долгу – и того не забудем. Но в Алырском царстве сможете вы, ребята, Великому Князю еще больше пользы принести, – пояснил Добрыня. – А в Китеж вы до зимы всяко успеете. Как с посольством своим разберусь, сам прослежу, чтобы вы туда попали, слово мое крепко. Так что не отказывайтесь сразу, подумайте.
Терёшка поглядел из-за спины воеводы на Миленку, сидевшую в седле Воронца впереди Яромира. Та – на Терёшку. От того, что предложил им Добрыня, у обоих просто дух захватило. Парень вдруг понял: вот оно и сбылось – то, что ему напророчила берегиня Ветлинка. Они с подружкой и мир посмотрят, и себя людям покажут. А еще что-то шепнуло ему: Китеж-град от них и вправду никуда не денется и непременно их дождется.
– А чего тут думать, – решительно сказал Терёшка. – Раз надо, то я согласен. Миленка, ты тоже?
Ответ в глазах подружки парень прочел еще до того, как она так же решительно кивнула: «Согласна».
Канун праздника
Осень в вышегорские леса входит незаметно. Замелькает в зеленых косах берез первый желтый лист, а там и оглянуться не успеешь, как заревут по чащобам олени, потянутся к югу журавлиные и гусиные клинья – и подойдет год к перелому. К празднику Осеннего солнцеворота, открывающему дорогу зиме.
Для многих нечистиков Белосветья Осенний солнцеворот – знак, что подошел срок готовиться к зимнему сну. Время духам-лесожителям укладываться на боковую до весны под коряги и выворотни, забиваться в дупла да под мох, уходить на дно речных омутов и болотных трясин. Ну а как перед этим напоследок не погулять и не потешиться хорошенько, не повеселиться всласть – да соседей в гости радушно не зазвать?
Хозяева Старошумья, его владыка-лесовик и батюшка-леший Боровлад, свято блюли вековечный обычай. Добрых знакомцев из Воронова леса, что у Вышегорья, ни тот, ни другой никак не могли обойти приглашением на сходку в честь Осенин. Со здешним лешим Берестяем Боровлад водил дружбу с незапамятных пор, а без друга закадычного и праздник не праздник, и хмельная брага из сока березового в круговой чаше и та не сладка. Вот и отправил загодя старошумский леший к Берестяю гонца резвого да дорожку в Воронов лес хорошо знающего – чадо свое младшенькое, Каталушку-Обгонялушку.
– Батюшка Боровлад передать велели: просят они тебя на гостеваньице пожаловати со всем семейством. С хозяюшкой-красавушкой – да с детушками-лапушками. Угощеньице-столованьице большое затевается, – тараторил похожий на ушастого ежика лесавка, едва поспевая на своих коротких лапках за широко шагающим по тропе хранителем Воронова леса. – Новостями обменятися хотим свеженькими, попировати да поплясати, в кости с гостюшками дорогими на спор поиграть. Ужо как хорошо-то будет!
– Глядите, опять вас вчистую обставлю, – усмехнулся в густую бороду Берестяй, сверкнув клыками. – Гнать вам, старошумцам, белок в Вышегорье стадами. Как зайцев в прошлом году.
Он чуть пригнулся и отвел могучей когтистой лапой у себя с дороги красно-золотую ветку ольхи. Каталушка шмыгнул розоватым носом, дернул ушами и в какой раз уважительно подумал: уж на что батюшка Боровлад силушкой да могутностью не обижен, но Берестяй ростом и статью ему не уступит, а в плечах, пожалуй, даже малость пошире. Ручищи, покрытые кудлатой серой шерстью, запросто из вот этой самой ольховой ветки сок выжмут; рога – огромные, круто выгнутые, как у зубра матерого; седые волосы, связанные узлом на макушке, спускаются ниже лопаток. За спиной у Берестяя покачивалась на кожаной перевязи громадная суковатая дубина. Не то чтоб он кого-то в своем лесу опасался, но для порядка, да и красиво оно.
Правое надбровье и веко лешего пересекала белая проплешина старого шрама – норов у него в молодости был ох до чего буйный да драчливый. С годами Берестяй остепенился, взял жену и украсил косматый плащ из медвежьей шкуры шляпками красных мухоморов; как положено добропорядочному женатому лешему, кучей детишек обзавелся… но тем, кто учинял обиды лесу, с ним по-прежнему было лучше не встречаться. Таких непрошеных гостей-охальников Берестяй, распаляясь яростью, не миловал.
– Батюшка, а батюшка, дозволь словечко молвить! – Один из Берестяевых детишек-двойняшек, что катились колючими серыми клубочками впереди по тропе, развернулся и остановился. Встал на задние лапки, выпятил толстое розовое брюшко. Каталушка этих непосед вечно путал. Вот и сейчас так и не сообразил, кто же из них подал голос – Попрыгунюшка-Поскакунюшка или Побегаюшка-Поспешаюшка.
– Ну, молви, – ровно нехотя дозволил Берестяй.
Мальцов-сынишек, народившихся позапрошлой весной после целого выводка дочек, Берестяй обожал, хотя воспитывать старался в строгости.
– А в Рогатый Двор нам с братанюшкой в этот раз сходить дозволишь? Больно уж любопытственно с Каталушкиным-то дружком-переворотнем знакомство свести. Да с сестрицей его.
– Это уж, репьи-приставалы, как его тятька скажет, – сдвинул лохматые брови леший, кивнув в сторону гостя.
– Батюшка Боровлад против ничегошеньки не обронят, – немедленно заверил лесавка. – Аленушка с Иванушкой нам, лесожителям, все равно что свои. Добра-пользушки Старошумью много делают, спасибушко им. Вон, недавно целое гнездилище-то упырей у нас в лесу извели. Им еще богатырь один пособил захожий – ничего себе парень, уважительный. А уж как Ванька Каталушке пузико чешет – любо-дорого да мило-распрекрасно, не нарадоватися! Вам бы сюда таких же защитничков пригласити – бедушек бы не знали.
– Много лесных хозяев собираете на сходку? – перебил лесавку Берестяй. – А то, правда твоя, неспокойно что-то нынче по чащобам… Веселье – весельем, да потолковать бы сообща и об этом надобно.
– Окрестных леших батюшка всех созвали, – утвердительно хрюкнул Каталушка.
– То дело, – Берестяй огладил концы бело-серой бородищи, скрепленные тремя костяными резными зажимами. – Коли к соседям в гости не выбираться, от скуки, глядишь, и мхом зарасти недолго. Хорошо всё же нам, лешим. Мы на подъем легкие, из своих владений отлучаться можем, ежели надобность есть. Не то что лесовики да пущевики.
Попрыгунюшке и Побегаюшке прислушиваться к разговору старших, перекинувшемуся на скучное, тем временем поднадоело. Оба, свернувшись клубками, резво покатили наперегонки по обочинам тропы и исчезли в орешнике. Только опавшие листья взметнулись позади желто-бурым вихрем – пополам с пылью и сухими еловыми иголками.
Каталушке страсть как хотелось припустить вслед за двойняшками да показать непоседливым малявкам, кто тут самый быстрый, чтобы носы не слишком-то задирали. Но перед дядькой Берестяем приходилось блюсти вежество: в гостях – не дома.