Стежка выбралась из орешника, снова нырнула в красно-рыжий ольховник, попетляла, свернула в пылающий золотом молодой березняк… и вот тут-то хозяин Воронова леса вдруг нахмурился уже не шутейно и не по-доброму. Замер на месте как вкопанный. Повел из стороны в сторону рогатой головой, прислушался и шумно втянул ноздрями воздух.
– Неладно впереди, – глухо уронил он. – Бедой пахнет. Держись ближе.
Каталушка задрал мордашку, чутко вслушался в лесные звуки, и иголки у него на спине так и встали торчком. Висевший в воздухе запах палой листвы, хвои и грибов смешивался с непонятным душком, которым тянуло из зарослей, – слабым, но отчетливым. Пахло железом, засаленной и продымленной кожей, еще чем-то отвратно едким, мерзким и чужим – и всё это перебивал другой запах, от которого лесавкино сердчишко захолодело и часто-часто забилось от тревоги и страха.
Запах свежей крови.
Леший шагнул вперед, и тут же из-за березовых стволов, меж которыми исчезала в кустах тропинка, ему под копыта опрометью выкатились два серых шара. Развернулись, встопорщились колючками – и с плачущим тонким писком вжались в батюшкины ноги. Попрыгунюшку с Побегаюшкой трясло, иголки на загривках дыбились, мордочки обоих заливали слезы.
– Там… Там… – еле выдавил наконец сквозь плач кто-то из двойняшек.
Берестяй, торопливо, но бережно отстранив от себя детишек, ломанулся по тропе через подлесок не хуже тура. Уже ни от кого не таясь. Когда нужно, чащоба перед лесными хозяевами расступается. Березняк остался позади, Каталушка и опомниться не успел – даром что сам был скороходом хоть куда, коня мог обогнать и не раз, бывало, обгонял.
Впереди лежала луговина, окруженная лесом и заросшая еще зеленой, едва начавшей жухнуть травой. Истоптанной так, точно здесь буянило стадо кабанов. Чужая, острая вонь висела над поляной душным облаком, и всего сильней был густой запах крови.
Откуда ею несло, Каталушка увидел сразу. Посреди изгаженной луговины темнела куча кишок и требухи, над которой жужжали мухи. Тут же валялись отсеченные коровьи ноги и четыре рыже-пестрых рогатых головы. Зарезали и поспешно разделали буренок совсем недавно, а мясо, видать, завернули в их же шкуры да унесли с собой.
Но вовсе не это заставило лесавку обмереть от ужаса, а лешего – сдавленно зарычать и с бессильной яростью сжать огромные кулачищи, да так, что когти впились в покрытые шерстью ладони.
На краю поляны, шагах в пяти от них, под молоденькой рябинкой лежал мальчик. Худенький, светловолосый, в холщовой рубашке, сером кафтанчике и домотканых портах, выкрашенных отваром дубовой коры. Лежал на спине, неловко подогнув ноги. Откинутая правая рука крепко вцепилась в пучок травы, голова запрокинута, широко распахнутые глаза незрячими серыми льдинками смотрят в небо. Ветерок, гулявший по луговине, шевелил на макушке паренька растрепанный русый хохолок. Губы застыли в немом крике, по лицу, бескровно-белому, как березовая кора, ползали лесные муравьи.
Видно, заметив разбойников, парнишка бросился в березняк, но успел добежать лишь до опушки. Догнали его без труда. Сначала беглеца опрокинул наземь то ли чей-то кулак, то ли подножка, а потом на него обрушился удар, нанесенный наискось тяжелым клинком, – и скосил точно травинку. Развал страшной раны тянулся через всю грудь, от плеча до пояса. Рубашка на груди пастушка, под распахнутым кафтанчиком, была темно-алой, а земля вокруг намокла и почернела. Тело уже остыло, и помочь тут было ничем нельзя.
Возле убитого, жалобно скуля и повизгивая, суетился остроухий черно-белый щенок. Тыкался носом мальчику в бок, лизал похолодевшее лицо – и не понимал, упрямо не хотел понимать, почему человек не встает. Лохматого шкодника, похоже, на поляне не было, когда из чащи явилась смерть, – носился по лесу, облаивал птиц да белок. Иначе лежал бы теперь рядом с пастушком.
На лешего с лесавкой, что вышли из березняка, черно-белый малыш не обратил внимания. Он видел только хозяина. И не мог себя простить за то, что непоправимо опоздал, не оборонил, не защитил…
– Ох ты горюшко-о како-о-ое… – судорожно всхлипнул за спинами у Берестея и Каталушки кто-то из догнавших их двойняшек. – Это же Никитушка…
Хозяин Воронова леса, не оборачиваясь, подошел к пареньку и медленно наклонился. Ладонь лешего потрепала загривок скулящего щенка. Осторожно смахнула с заострившегося лица глупых муравьев и закрыла убитому глаза.
– Никиткой его зовут… – тяжело выдавил Берестяй, повернувшись к Каталушке. – Звали… Пастушок это из ближней деревеньки. Стадо у него маленькое было, он его к нам часто гонял. Тут трава сочнее… – хозяин Воронова леса осекся, точно сглатывая что-то твердое, застрявшее в горле. – Десять годков ему как раз сравнялось бы после Осенин. Хороший парень был, вежливый. Лесные законы уважал, кузнечика – и того бы зря не обидел. Как скотину пасти придет, всегда на пеньке пирожок для меня оставит али блин масленый… Я ему и плеточку сплел да подарил – вон, лежит…
Кожаная пастушья плеточка с ременной петлей на крепкой ясеневой рукояти валялась тут же, у тела. Втоптанная в землю. Сперва Каталушке показалось, что наступил на нее тяжелый сапог… но нет, на след сапога отпечаток, оставшийся на земле, не походил совсем. Его оставило копыто – раздвоенное, как у леших. Только, если глаза не обманывали лесавку, подкованное. Подкова, видать, тоже была странная какая-то, вроде бы шипастая.
– Кто… содеял-то такое?.. – прошептал Каталушка, дрожмя дрожа как осиновый листок.
Зрачки лешего, злого и мрачного, как грозовая туча, сузились.
– Худы это были, – отрывисто рыкнул Берестяй.
Он уже осматривал другие следы на поляне, и полумедвежье-получеловеческое лицо, заросшее серой шерстью, на глазах каменело.
– Текри, – бросил наконец леший. Точно выругался черным словом. – С десяток. Быстро шли… и, видать, волшба их прикрывала чья-то сильная. Не то кто-нибудь из наших непременно бы погань почуял – да мне доложил… Наткнулись на мальца да на его коров, ну и… свежатины добыть решили.
Теперь глаза Берестяя полыхали, как изумрудные уголья. Ярым и страшным пламенем. Лесавку, поймавшего этот взгляд, так и потянуло свернуться-сжаться в клубочек.
Сунув два когтистых пальца в пасть, леший громко свистнул. Переливчато – и так, что с березок на краю луговины посыпалась листва. По лесу пошло гулять гулкое протяжное эхо, застонал в кронах ветер, залепетали что-то сбросившие осеннюю дрему кусты.
Помощники, которых созывал Берестяй, долго себя ждать не заставили. Замерший неподвижным столбиком Каталушка не отрываясь глядел, как они заполняют луговину. Деревяники – шагающие на ногах-корнях замшелые сучковатые колоды, поросшие грибами-трутовиками, на вид неловкие да неуклюжие, но, когда надо, способные цепко оплести корнями врага и выпить досуха. Кустины-кущаники – младшие братья деревяников, похожие на растрепанные метлы: руки-ветви этих лесожилов, вцепившись в жертву, уже ее не выпустят. Листовики – юркие да шустрые, смахивающие на охапки пестрой осенней листвы, из которой торчат темные глазки-орешки…
Каталушка хорошо знал, каким грозным может быть в бою это причудливое лесное воинство. Знал и то, сколь люто ненавидит оно худов, стремящихся извратить и загадить землю Белосветья и несущих всему живому ужас и смерть… Это людям неведомо, какие битвы, скрытые от человечьих глаз, случаются в чащобах меж лесожителями и Чернобожьими тварями. А Старошумье и Вышегорье таких битв успели повидать немало.
– Возьмешь двух деревяников, Шуршала, – отнесете Никитку в село, – приказал Берестяй одному из листовиков. – К знахарю тамошнему, ты его знаешь. Негоже мальчонке тут-то лежать. Объяснишь, что случилось… Мы с людьми в мире живем, но смертоубийство в нашем лесу приключилось, нам и ответ держать.
Щенок, прижавшийся к телу хозяина, словно понял, что велел леший. Тоненько завыл, и в плаче задравшей к небу морду собаки звучали такие тоска да мука, что Каталушка аж опять захолодел.
– А ты, – повернулся Берестяй к лесавке, – к батюшке Боровладу поспешай и не мешкай. На праздник я приду, но главное – обскажи ему всё как есть, как видел. Пусть за владениями своими следит в оба. Неспроста худы в наших краях снова объявились. Зачастили они по Руси шастать, не к добру это.
А потом хозяин Воронова леса снял с перевязи дубину. В могучих лапищах она казалась перышком.
– Этот десяток текрей недалеко ушел, – прорычал леший своему воинству. – И не уйдет теперь. В погоню!
Что-то найдешь, что-то потеряешь
Осень – пора свадеб. Как заслышатся над убранными полями кличи обережных журавлей, так веселье и начинается, были бы красна девица да молодец-удалец! Чем гостей потчевать, найдется, а нет – сами гости и принесут, молодым на радость, себе в удовольствие. В селе Светлые Ручьи, с которым Тригорская застава который год жила душа в душу, имелись и жених с невестой, и лучшие в округе меды. Не смени Великий Князь воеводу, гуляли бы сейчас ратники с сельчанами, но Несмеяна застолий не одобряла, а сшибка с разбойниками поленицу сразу и разозлила, и оскорбила. Воину угодить в ловушку всегда зазорно, а тут людей потеряла, коней не сберегла, да и сама уцелела лишь чудом, какой уж тут праздник! Вместо свадьбы тригорцы кто в дозорах сухари ключевой водой запивал, а кто на ратном дворе соломенные чучела копьями тыкал.
В Светлые Ручьи отправились лишь старый воевода с молодым Охотником. Стоян отговорился срочными письмами в Великоград и Китеж. Уважавший и князя, и писанину Тит Титыч объяснению поверил, Алеша – нет, но смолчал. Если напарник захочет, как-нибудь сам расскажет об истинной причине… не на трезвую голову, само собой.
Сам Алеша приглашение принял с охотой: помотаться по округе он так и так собирался. Торчать на заставе бывшему княжьему богатырю хотелось немногим больше, чем проворонившему собственное счастье Стояну гулять на чужой свадьбе, да и понять, откуда и зачем принесло в Тригорье давешних разбойничков, не мешало.