Так бывает, от своих таишь, а чужому выложишь. Слез Алена пролила, захлебнуться впору. Только не по милой подруженьке Журавушке, а по себе и своей любви, горькой, долгой да безответной. Оказалось, что любит Аленка Кузьму, который сегодня на Журавушке и женится.
– Ты не думай, – всхлипнула девушка, утирая глаза, – не бросал меня Кузьма… Это я по нему сохну, он-то на меня ни разочка не взглянул даже. Все на Журавку свою, а она – на него. Вместе ж росли, семьями дружили. До зимы дядька Гордей с дядькой Лукьяном, отцом Журавкиным, почитай, братьями были.
– И что зимой стряслось? – спросил китежанин, облегчая рассказ. – Поссорились?
– Только с чего, не понять, – словно бы пожаловалась спутница. – Дядьку Лукьяна ровно одурманил кто. Нет, он и раньше прижимистый был, в урожайный год гнилого яблочка не выкинет, так то с испуга давнишнего. Он малым совсем был, когда у них, у Ежовичей то есть, изба со всем добром сгорела. В чем на улицу выскочили, с тем и остались. Корчмарь… отец дядьки Гордея погорельцев приютил, пока еще отстроились, добро нажили. Сейчас-то у них усадьба как бы не лучшая на деревне, но дядька Лукьян все равно каждую нитку считает, и к нему, такому, привыкли… Не любили, как Гордея или там воеводу твоего, но уважали.
– Бывает. И что же Лукьян Ежович натворил?
– Запретил Журавке за Кузьму идти, ни с того ни с сего. Говорит, жениха получше сыщу. На золоте пить-есть будете… Все, даже тетка Устинья, подумали, шутит он так. Не по-доброму, конечно, но он и прежде гадости понарошку говорил, мало ли? Да только он всерьез. Журавка ему, что люб ей Кузьма, только дядька Лукьян…
– Уперся, – подсказал Алеша. – А не могло быть, что его и впрямь одурманили?
– Кто? – Слегка успокоившаяся девушка вновь всхлипнула. – Зимой дело было, чужих никого, а у нас всегда все… по-доброму.
– Да, у вас все по-доброму, вижу. Дальше-то что?
Дальше взбрыкнувший Ежович запер посмевшую ему перечить дочку в избе и вдребезги разругался с, как тогда думалось, несостоявшейся родней. В селе подивились, поахали да и занялись своими делами, а бедолага Алена, понадеявшись на чудо, принялась расшивать кисет. Ясное дело, чтоб насыпать орехов да поднести на вечерках своему ненаглядному.
– Ну не казался он несчастным, – будто оправдывалась бедняжка, – вот я и подумала… Отцы сосватали, отцы и передумали, жениться-то все равно надо, так я… не хуже других. Стерпится, слюбится, я бы его… для него… Слушай, пойду я! Я ведь больной сказалась, чтоб не видеть, как Кузьма Журавку в избу поведет. Пусть у них все хорошо будет.
– Пусть. Выходит, Лукьян снова передумал? Раз свадьбу таки играют.
– Какое там! – Девушка дернула свои бусы, но нитка оказалась хорошей, выдержала. – Тайком они все устроили. Тетка Устинья помогла, мать Журавкина. Нет, сперва хотели по-честному: сватов заслали, так дядька Лукьян их даже на двор не пустил, на улице говорили. Я сама слышала. Сваты всё как водится, дескать, у вас товар, у нас купец, а дядька Лукьян будто с цепи сорвался. Как закричит, что не для того дочек растил и не видать нищебродам его золота…
– Золота, значит? – ухватился за напрашивающееся объяснение Охотник. – А не мог он клад найти?
– На Фомкины горки он и впрямь хаживал, – припомнила Алена. – Только, если б добыл что, на селе бы прознали. Такое не скроешь. Мамка моя думает, он Журавку за воеводу твоего прочил, за Тита Титыча. Он-то к ним завсегда захаживал, гостинцы носил.
– Может, и так. – Денежки у воеводы водились, хоть и не такие, чтоб пить-есть на золоте. – Так прогнал, говоришь, Ежович сватов?
– Прогнал, – девушка в который раз утерла слезы.
Пора было ее отпускать, не ровен час увидит кто «болящую» под березкой с чужаком за руку. И не помочь ведь горемыке, не объяснить ничего, а объяснишь, того хуже. Многим проще в реку броситься, чем в безответной любви признаться.
– Спасибо тебе, Алена, за рассказ, – было дело, таскал он с собой для красных девиц платки да колечки, надо бы опять возить. – И впрямь иди, раз уж хвораешь. Спасибо тебе за кисет, память будет.
– Я не…
– Память о том, что малых да немощных защищать надо. А ведьмы из тебя и впрямь не выйдет, это я тебе как Охотник говорю. Злости в тебе нет и зависти, а без них к Тьме не сунешься.
Аленин взгляд китежанин спиной чувствовал долго, но не обернулся, думал о Ежовиче. То, что люди порой дурить начинают, не новость, только зачем было себя перед всей деревней позорить, сватов от добрых людей не пускать? Боялся, что дочка, отца не послушав, рушники подаст, ну так запер бы в подклет, сказал, что болеет, налил бы по чарке да и выпроводил с почетом. Глупо… Разве что скрывал Ежович что-то или кого-то. Золото вот приплел, с чего – тоже неясно. Стоян говорит, Огнегор за дорогу в Лукоморье монет не пожалеет, а прознатчикам есть, спать где-то надо. Летел же к кому-то мурин…
С загадочным Лукьяном следовало познакомиться. Воевода старого знакомца проведать не откажется, а если тот опять не отворит ворот? Что ж, будет повод навестить Ежовичеву усадьбу уже без приглашения.
Решив, что делать, Алеша собрался всласть повеселиться, но судьба выкинула очередное коленце. Сквозь причитающий о расплетшей косы подруженьке девичий хор прорвался низкий мужской рык. Портить свадьбу кроме отца невесты было некому, и китежанин для скорости сиганул через ближайший забор.
Добраться до места было делом пары минут, но богатырь опоздал, буяна уже скрутили. Осанистый, еще не старый бородач, рвался из рук чернявого парня с достойными молотобойца плечами, а рядом возвышался насупленный Кит.
– Подержи-ка его, – с ходу велел он, – не дело, когда зять тестю руки крутит, а отпускать рановато.
– Лады, – перенять у жениха добычу оказалось проще простого, чернявый явно знал и как схватить, и как выпустить. – Случилось что?
– Ну ты и спросил, – хохотнул воевода. – Не серчай, потом расскажу. А ты, Лукьян, кончай жилы Устинье мотать. Не захотел по-хорошему, а оно все одно по-хорошему будет, только без тебя! Нет на Руси того закону, чтобы девок с сужеными разлучать. Дочка тебе не курица, захотел, к петуху пустил, захотел, сварил, да и опоздал ты. Не твоя уже Журавка, а мужнина, и я тому свидетель. Ну как, уймешься или запереть? Где у тебя погреб, я не забыл, посидишь, охолонешь, а завтра, как проспимся, выпустим.
– Нет! – Для убедительности Ежович мотнул головой, словно боднул кого невидимого. – Думал, друг ты мне… Думал, поймешь, ну да худ с вами со всеми! Только не видать Журавке от меня ни перышка, хочет жить голодранкой, пусть ее.
– Это у Гордея-то голодранкой? – не поверил своим ушам Кит. – Точно белены объелся…
– Моя белена не твое дело, – огрызнулся Лукьян. – Скажи своему парубку, чтоб пустил, не трону. Но ноги твоей в моем доме больше не будет!
– Нужно больно, – воевода наклонился, вглядываясь в злое раскрасневшееся лицо. – Ты, главное, сиди смирно, праздник людям не порть! А услышу, что Устинью с младшенькими изводишь, в поруб кину. Понял ли?
Лукьян так понял, что аж зубы скрипнули, а вот Алеша не понимал уже ничего. На одержимого Ежович не походил, на колдуна тем более, но с чего-то домовитый хозяин, сговоривший дочку за сына старого друга, человека явно не бедного, одурел, причем нелепо. Взял Огнегорово золото и решил, что зажиточный харчевник для него теперь беден? Но подсылы улыбчивы да сладкоречивы, по крайней мере пока дело не сладят, а дорогу в Лукоморье колдун все еще не нашел. Сыскал клад разбойника Фомки? Алена права, такого шила в мешке не утаишь. Кто-нибудь бы да заметил, что Ежович несколько дней пропадал, а потом сам не свой вернулся. И почему он к себе никого пускать не хочет? Стоило Киту пригрозить буяну его же собственным погребом, как тот пошел на попятный. Скрывает что-то Лукьян, что-то нехорошее.
– Ладно, Алеша, – тоже о чем-то думавший Кит трепанул Охотника по плечу. – Ну его… Пошли к столу.
Запнувшийся было праздник выправился. Присмиревший отец невесты уселся рядом со своей уставшей хозяйкой, девушки с песнями и причитаниями вывели закутанную в белый с алым плат Журавку. Вечный, как сама плодоносная осень, обряд покатился своим чередом, но Алеша хоть и улыбался, и поддакивал, думал о злющем мужике и захлопнутых перед носом сватов воротах. «Ноги твоей в моем доме не будет…» Это он воеводе, с которым хлеб-соль водил и за которого, по словам Алены, чуть ли не дочку прочил. Нечисто тут дело, ой нечисто.
– Добрая, – окликнул Алеша ту самую румяную болтушку, что принялась выхвалять невесту вперед матери, – не подскажешь, где этот ваш Лукьян живет. Воевода мне его наказал после пира домой отвести да покараулить, а то мало ли?
Уже слегка хмельная и оттого еще более разговорчивая бабенка подсказала – да так, что Охотник узнал и сколь высок у Ежовичей забор, и как цепного кобеля кличут.
В сумерках усадьба казалась опрятной и спокойной, разве что Волчок забрехал, но его Алеша унял быстро. Охотники знают, как заставить собаку замолчать, а хорошие сторожевые чуют, если чужак замышляет недоброе. Алеша не замышлял.
Быстро обойдя кругом двора, китежанин подошел к хлеву и замер, почти слившись со стеной. Пес успокоился и, звякнув своей цепью, убрался в конуру, куры, как им и положено, уже спали. В хлеву блеяла дурная коза, светлели заботливо побеленные стволы яблонь и настырно несло свежим пометом – хозяева под зиму удобряли огород. Возиться с дерьмом в день дочерней свадьбы можно лишь с немалой злости, но злости у Лукьяна как раз хватало. Охотник поморщился, еще немного послушал и поклонился «куриной лапке» – пушистой сосновой ветке, по обычаю прилаженной к стене.
– Друг дорогой, хозяин дворовой, – негромко окликнул богатырь, вытаскивая плошку и наливая в нее лучшего Гордеева меда. – Выйди-покажись, медком сладким угостись, не чинись.
Обычно охочие до свадебных харчей доможилы чиниться и не думают, но здешний дворовой объявляться не торопился, только неподалеку словно бы вздохнуло. Охотник малость выждал, вслушиваясь в крепнущее козье блеянье. Котиться, что ли, собралась? Если так, хороший дворовой может медком и пожертвовать, то есть не пожертвовать, а отложить угощение на потом. Тогда придется соваться в избу и улещивать домового.