ордей за Лукьяном, а его и нету. Как мы отвернулись, так он, зараза, сразу проснулся и шасть домой. Мы следом… насилу успели, ты уж прости.
– Ерунда, с кем не бывает. – Ох и весела ты, доля Охотникова, скоро и не сочтешь, сколько раз заново родился. Отхватил бы колуном по затылку – и поминай как звали.
– Но хоть теперь-то пойдешь с нами? – Успокоившийся Кит лихо, по-богатырски подмигнул. – Молодым надобно… ээээ… свое до ума довести, а нам… Лукьяна запрем, чтоб чего не учудил, и за стол. Устинье, что дочь соблюла, почет оказать нужно.
– Хорош от меня сейчас почет будет, – Охотник глянул на свой рукав, а потом на колени. – От одежки так клобуком разит – гости разбегутся…
– А то Гордей тебе рубаху с портами не одолжит, а на руки тебе хоть бы и я полью. Беды-то! Ну, идешь?
– Лады, только Лукьяна про нечисть спрошу. Дыма-то без огня не бывает, может, и впрямь приметил что.
– Да никуда твой Лукьян не денется! – Воевода досадливо покосился на связанного, возле которого хлопотала Устинья. – Завтра спросишь, утро вечера мудренее. Ну или послезавтра, если посидим, как добрым людям подобает.
Посидели знатно, как положено, но Алеша поутру смог и Ежовича расспросить, и в седло вскочить. Кровь богатырская не только раны залечить помогает, но и быстро от похмелья отойти, вот воевода на крыльцо выползти не смог, хотя ночью то провожать рвался, то оползнями да обвалами пугал. Охотник клятвенно обещал избегать коварных осыпей и не лезть в пещеры, «коли там в потолке трещит», Кит подливал меду и грозил не пустить на порог, если засыплет.
К разочарованию Алеши, Фомкины горки вели себя смирно, и это начинало надоедать. Пещер, больших и малых, в невысоких меловых отрогах Тригорья хватало. В первой обнаружилась прорва летучих мышей, противных, но безвредных и совершенно бесполезных, вторая и третья оказались пустыми, хоть и глубокими, а в четвертой смарагдами сверкнули рысьи глаза, и Охотник, пятясь, выбрался наружу: крапчатое семейство его не занимало.
Он искал другое. След служившей каким-то торгашам нечисти, которая облюбовала одну из здешних нор. Это если верить сразу Лукьяну Ежовичу и клобуку, что скормил скряге байку о золоте. Притворяющиеся обогатителями демоны лгут по-умному, так, чтобы охочие до сокровищ простаки сперва в избу пустили, а затем и с душой расстались. Совсем уж бессовестным в обмен на кров да яичницу с маслом обещают обкрадывать соседей и тащить добро в дом новых хозяев, только у Лукьяна остатки совести все же имелись, а богатством Ежовичи в селе уступали разве что Гордею. Серебришком да медяками такого не проймешь, вот клобук и поднатужился – сочинил сказку про торгашей, у которых на подхвате нечисть, а раз так, воровать у них не зазорно.
Ежович на сделку согласился, и тварь обосновалась в доме. Само собой, никуда она не летала и никаких купцов не грабила, а сидела сиднем на своей бочке, жрала, гадила да наводила морок, ожидая, когда кормилец одуреет от призрачных сокровищ настолько, что решится отдать душу.
И все же Алеша Лукьяну верил, пусть и не во всем. Про воеводу Журавкин отец наврал со злости, но в любом вранье всегда есть крупица правды. Своих торговых дел Кит не таил, о странных разбойниках узнал вместе со Стояном и с тех пор был на глазах, Лукьяна до свадьбы не видел долго, а на самом празднике доверительных разговоров с бузотером не вел. Деревенские мальчишки ничего занятней охоты за Фомкиным кладом припомнить не могли, Ежович же орал про нанятую торгашами нечисть и свято верил в клобуково золото. Не на пустом же месте.
Мог ли черноярский демон знать о болтавшихся поблизости худах и волколаках, Алеша не представлял, в Китеже о таком не рассказывали, но тьма ко тьме липнет. Во время расспросов Ежович шипел, что купцы лес у воеводы лишь для вида скупают, а на деле о другом у них сговор. Кто его знает, вдруг дозволил им Кит в Фомкиных горах что-то в Кощеевы времена запрятанное искать, они нашли и теперь потихоньку вывозят? Ну а караулит находку нечисть, ведь добрым людям рядом с черным колдовством долго не продержаться. Себя Лукьян, без сомнения, причислял к добрым, а теперь еще и к несчастным – еще бы, золота лишился!
Того, что разобиженный дурак замыслил какое-то коварство, Алеша не опасался, мозгов не хватит и нрав не тот, такие напролом прут. С другой стороны, слишком уж многое в здешних краях сошлось: тут тебе и мурин с безногой тварешкой, и клобук, и Огнегор со своими задумками, и разбойники. Правда, за каким худом последним понадобилось нападать на дружинников, с которых и взять-то нечего? Подкараулили бы купеческий караван – было бы ясно, а тут… Глупость какая-то.
И откуда они в здешних краях вообще взялись, да еще так близко к заставе? Неужто Кит проморгал? Или так умело хоронились, что на глаза разъездам ни разу не попались? Дурных людей к дурным местам тянет часто, может, тут и обосновались, в этих горках разбойничьих? Местные сюда ходить опасаются, дружинники заезжают редко, а пещеры душегубам всегда были по душе. В них и следовало искать в первую очередь.
«Приехали, – доложил в отличие от хозяина следивший за дорогой Буланыш. – Вот твои осыпи, вот водопадик, а вот и куча каменная».
– Спасибо, дружище. – Алеша сунул руку в Аленин кисет и, вытащив очередной леденец, протянул верному спутнику. – Отдохни пока, водички попей. Я скоро.
«Осыпи, – заботливо, что твой Кит, напомнил конь. – Гляди, куда ногу ставить. Мне к тебе не забраться. Самому придется».
– Как заберусь, так и выберусь, – заверил китежанин, оглядывая уже изрядно занесенную землицей каменную кучу.
Никаких сапог из нее больше не торчало, как-никак десять лет прошло. Для очистки совести Охотник обошел вокруг невольной могилы охочих до золота дурней и начал взбираться вверх, не забывая пробовать ногой выпирающие камни. Узкая, засыпанная щебнем тропка вела сперва к прыгающему по белесым валунам ручью, потом уходила в сторону к вершине холма, который при желании можно было назвать небольшой горой, разделенной почти надвое узкой сырой расщелиной. По дну ее струился мутный быстрый ручей, в зеленые ото мха склоны впивались упрямые колючие кустики, названия которых Алеша не знал. Местечко было не из приятных, и богатырь чуть ли не с удовольствием свернул к прятавшейся за уступом кособокой дыре.
Влезать в пещеру пришлось чуть ли не на карачках, но внутри оказалось повыше. Китежанин постоял у входа, вслушиваясь в зябкую пустоту, и, не ожидая ничего примечательного, из чистого упрямства пошел вперед. Как ни странно, пещера заканчиваться не собиралась, через пару десятков шагов она вильнула и сумерки сменились ночью. Лезть глубже смысла не имело, разбойникам места здесь явно не хватало, да и не протиснулись бы чудин с переворотнем в столь узкий лаз.
Богатырь зевнул и совсем уж собрался вернуться, но в глубине хрипло булькнуло. Странный, ни на что не похожий звук оборвался и тут же повторился, перейдя в низкий, отрывистый… нет, лаем это назвать было трудно. Казалось, в глубине пещеры сыпет невнятными проклятьями свихнувшийся, вообразивший себя собакой водяной.
Звуки и сами по себе были страшными, а эхо делало их еще страшнее. Не будь Алеша Охотником, он, может, и испугался бы, но сейчас ему стало досадно. Искать худов с оборотнями и нарваться на в общем-то безобидную нечисть. Впрочем, такую ли безобидную? Искателей разбойничьих сокровищ по большому счету угробили обосновавшиеся здесь кладовик на пару со своим псом-лаюном. Сунувшиеся в пещеру олухи услыхали жуткий лай, бросились очертя голову наутек и стронули похоронивший их обвал.
– Погоди, приятель, – пообещал китежанин не прекращавшему голосить лаюну, – сейчас вернусь. Только гостинчик прихвачу.
Охотнику положено безо всякой жалости уничтожать любых хоть сколько-нибудь вредоносных тварей, а Алеше к тому же надоело гонять летучих мышей. Да и Лукьяна подразнить будет весело. Дескать, вон, гляди, настоящее золото сколько лет чуть ли не под носом лежало. Был бы пошустрее, стало б твоим, а так князю отойдет. Хотя нет, не стоит дурака лишний раз ярить, Журавка уже не его, так он на жене и младших выместит. А вот сероглазой Аленке перстенек подарить на счастье да на память можно, авось слегка успокоится разбитое сердечко.
«Быстро вернулся, – мотнул гривой напившийся Буланко. – Куда едем?»
– Все-то тебе ехать, – хмыкнул богатырь, роясь в седельных сумках. – Клад тут, похоже. Причем нечистый. Может, Фомкин, может, и нет, разобраться надо.
«Подпругу ослабь, – новость богатырского коня особо не взволновала. – Попасусь. На другом бережку клевер не отцвел».
– И то дело, – кивнул китежанин. – Ты уж прости, Буланыш, но сласти я твои забираю. Для дела нужны.
«Ладно уж. Потом отдашь…»
– Куда я денусь?
«Леденец-то напоследок дай. Красный».
– Хоть два.
«Давай два».
Уже знакомая дорога короче даже с набитым заплечным мешком. У входа в лаюнову пещеру Алеша понял, что его учуяли и ждут, – ожившие наколки доложили о творящейся волшбе: кладовик как мог защищал свои сокровища, но мог он немного, то ли дело леший в своем лесу.
Китежанин, слегка морщась от оглушительного квакающего лая, упорно шел вперед узким виляющим проходом, промытым иссохшей подземной речкой. Заблудиться здесь не вышло бы и при желании, не наросло на потолке и каменных сосулек, которые кладовики, поднатужившись, могут обрушить на грабителей. Каменные своды, надо отдать им должное, зловеще потрескивали, а по стенам ползали змеи и огромные сколопендры. Иди богатырь с факелом, гады сошли бы за настоящих, только Алеше хватало его наколок. Живых змей в сумраке было бы не разглядеть, а морок он и ночью морок, и днем.
Высохшее русло, очередной раз повернув, расширилось, но не слишком: у богатого хозяина погреб больше. Китежанин завертел головой и приметил в углу сундук, который пытался загородить некто хлипкий и длиннорукий в большой шапке.