По толпе снова пробежал ропот.
– Ой, ратуйте! Онфим правду сказал: звери вы, не люди! – раздался в задних рядах звенящий, рвущий сердце женский вскрик.
– Да ты ошалел, урод? Что тебе малявка-то эта сделала? – один из четверки стоявших чуть поодаль чернобронников тоже потемнел лицом.
Стражник даже подался вперед. Может быть, он и окоротил бы злобного дурня, решившего выслужиться перед хозяином, но его опередили. Кривой бугай полетел в грязь, прихватив по дороге еще одного подручного торгаша и оказавшегося на пути зазевавшегося горожанина, – всегда спокойный Молчан не выдержал, рванулся к кривому и ударил. Тоже не сильно, хоть и был вне себя от ярости – придержал все-таки руку, боясь убить.
– Парень, не лезь под ноги, сами разберемся! – крикнул Данилович Терёшке, заметив краем глаза, что тот, выпустив руку Миленки, дернулся к нему на подмогу.
Бермята Догадович всплеснул белыми рукавами, отпрыгивая в сторону и прячась за спиной высокого слуги. Чернобронники, стоявшие рядом, сначала опешили, но быстро взяли себя в руки и двинулись к Молчану разом, с двух сторон, обнажив клинки и выставив вперед круглые щиты.
– К оружию, братцы! – завопил кто-то из них.
– Эх, пошла потеха! – радостно, от уха до уха, осклабился Яромир, заступая дорогу чернобронникам.
В отличие от алырцев, оружия богатыри обнажать не стали – знали, что коли булатная сталь покинет ножны, прольется много крови. Молчан просто, без затей, раскидывал противников – как в присказке: «Раз махнет рукой – станет улица, а другой махнет – переулочек». Баламут отбивал выпады чернобронников снятым с пояса мечом в ножнах, заодно успевая зубоскалить и работать левым кулаком как молотом.
Очень скоро Гопоновы орлы почувствовали на своей шкуре, что это такое – летать. Удар – и верзила-стражник, прикрывшийся щитом, отправился в полет на две косые сажени[25] в сторону, вопя от боли: тяжелый кулак Яромира разбил в щепки дерево щита и, похоже, сломал незадачливому вояке руку. Мгновение спустя к товарищу присоединился второй чернобронник, с сытой раскормленной рожей и красным носом выпивохи – пытался пырнуть Молчана в бок, но русич сначала ловким приемом его обезоружил, потом врезал кулаком прямо по темечку шлема – и добавил ногой, мощно пнув согнувшегося обжору в пузо. Тот, нелепо размахивая руками, кувыркнулся в воздухе и сбил с ног еще троих нападавших.
Державших Онфима стражников Яромир уложил наземь парой быстрых ударов – те, похоже, даже не сообразили, что произошло, их просто унесло в разные стороны, и очухались они уже в луже у колодца. Последний из оставшихся на ногах чернобронников – тот самый, что пожалел дочку чеботаря – решил судьбу не искушать. Бросил меч и щит на землю и поднял руки ладонями вперед: сдаюсь, мол.
Терёшка даже опомниться не успел. Драка закончилась, едва начавшись.
– Непотребство! Непотребство учинили! – раздался сиплый голос.
Молчан вперил тяжелый взгляд в Бермяту, который, потрясая не знавшим боя кулаком, выглядывал из-за спины единственного оставшегося на ногах верзилы-слуги и шипел:
– На царскую стражу напали, людей покалечили! Ни стыда, ни совести у вас, великоградцев, нет!
– Пущай увечными лекарь займется, – громко сказал Молчан, потирая костяшки пальцев. – Видит Белобог, не хотели мы драки, но ни один русич не стерпит, чтобы дитя малое обижали!
За живое разгневанного Даниловича задело, не иначе. До самого нутра проняло. Обычно он так длинно не разговаривал, а цветистых речей и вовсе избегал.
– Про совесть и стыд заговорил, немочь бледная? Эй, народ честной, а вы-то как гнусь такую терпите? – выпалил Яромир, обводя взглядом толпу горожан. Неподвижную, точно морозом скованную. – Ваши-то стыд и совесть где, а? Или вам всем тут своя рубаха ближе к телу – пусть себе над соседом измываются да уродствуют, лишь бы меня не трогали?
Алырцы молчали. Кто-то – потупив взгляд, кто-то – злобно сверля глазами чужаков. Но Терёшка заметил: были в толпе и те, кто глядел на богатырей с неприкрытым восхищением, а на побитых и вывалянных в грязи стражников, стонущих и ругающихся, – без всякой жалости, не пряча злых усмешек.
Возле шмыгающей разбитым носом девчушки уже стоял на коленях что-то ей шепчущий Онфим, рядом замерли другие его ребятишки. Миленка подбежала к ним, помогла подняться и захлопотала, унимая капающую сразу из двух носов кровь. Терёшка кинулся вслед за подружкой, поддержал под локоть что-то буркнувшего Онфима. Чеботарь дышал с хрипом, в груди у него клокотало.
– Я этого так не спущу! – продолжал грозиться из-за чужой спины Тугой Кисет.
Страх у него малость пошел на убыль, а вот лицо меняла терять не желал, храбрился, но как-то беспомощно. Выглядело это так смешно, что Терёшке вдруг его стало даже немного жалко. Хоть и этакой брезгливой жалостью – никакого сочувствия к Бермяте у парня не было ни капли, пусть даже бородач был по здешним законам сто раз прав.
– Я самому царю Гопону напишу, он уж с вами сладит, с огурялами[26]! Будете знать, как руку на алырцев подымать!
– Хорош верещать! – отрезал Молчан.
Яромир отвязал от пояса кошель и швырнул его под ноги Бермяте.
– Там семь златников великоградских, – раздельно произнес Вышеславич, с брезгливостью глядя в полыхнувшие алчностью глаза. – Расходы твои покроют сполна. Оставь мужика в покое и проваливай, пока я меч из ножен не потянул!
Тугой Кисет живо подхватил кошель, угрюмо развязал кожаные завязки и пересчитал вытряхнутое на ладонь золото.
– В расчете вы теперь с Онфимом? – отрывисто спросил Молчан.
– В расчете, – прошипел Бермята, и из его глаз плеснуло такой смесью ненависти с довольством, что Терёшке стало не по себе. Нет, рановато он пожалел белую гнусь, та, похоже, не столько смешна, сколько опасна!
– Что, рад, соседушка? – Тугой Кисет уставился на Онфима, утешавшего плачущую дочурку. – Не радуйся. Ко мне ж ведь опять и приползешь на карачках, когда твоим пащенкам жрать нечего станет… Ни гроша тогда тебе не дам, вешай котомку на шею да ступай побираться! А девчонка твоя годика через четыре, погоди еще, или по рукам с голоду пойдет, или веселым домом закончит. Кто дочку такого батюшки засватает, голытьбу-бесприданницу?
Он плюнул под ноги и швырнул пустой кошель наземь, снова бросив на Онфима взгляд, в котором так и читалось: «Мы с тобой еще поквитаемся». Молчан сощурился, двинулся к торгашу, и Бермята, повернувшись, споро порысил прочь. Следом заторопился и верзила-работник, за которым гуськом поковыляли еле поднявшиеся на ноги сотоварищи.
Толпа, сгрудившаяся у корчмы, тоже начала расходиться.
– Не дождешься! Слышишь? – Онфим, которого обнимала за плечи дочка, выкрикнул это в спину Бермяте так, что Терёшка вздрогнул.
Смотреть на чеботаря было страшно. Худое до прозрачности, перемазанное кровью костистое лицо побелело, губы прыгали, на шее вздулись синие жилы. Он опять рвано закашлялся. Задохнулся – и из угла разбитых губ на подбородок вновь потекла красная струйка.
– Ну-ка, вставай, человече, – Молчан склонился над Онфимом, чтобы пособить ему подняться. – Пойдем-ка в дом. Милена, помоги-ка – перевязать его нужно, негоже мужика вот так на улице бросать…
Данилович не договорил. Руку великоградца чеботарь оттолкнул с яростью и резко.
– А вас… кто… в мои дела… лезть просил?.. – прохрипел он. – Не надо мне… ни помощи вашей, ни жалости! Вы… уедете, а мне теперь с ребятишками… ежели светлые боги не заступятся… ни Бермята житья здесь не даст, ни стража из детинца… И долг бы я Бермяте… тоже сам вернул… Вместо дочки бы… в кабалу запродался… коли уж дошло до такого… Отработал бы… эти златники…
– Если бы живым из темницы в детинце вышел, – покачал головой Молчан. – Ох, и норов у тебя, парень, как я погляжу… Ну-ну, не бузи, храбрец, хватит с тебя на сегодня.
Он решительно закинул руку шатающегося чеботаря себе за плечо.
Такой бедности, как в доме и на подворье у Онфима, Терёшка не видел еще никогда. Покосившаяся, с подгнившими нижними венцами, избенка была крохотной и темной. «Ни скотины, ни животины, всей одежи – мешок да рогожа, в ларях – хоть шаром покати, а в амбаре с голодухи мышь удавилась», – говорят о таком хозяйстве. Но при этом не похоже было, что живет здесь лодырь или горький пьяница. В сенях и в избе царила чистота, наведенная мужскими и детскими руками пусть не очень умело, но старательно. Пол и лавки выскоблены, горшки на шестке перемыты, печь недавно побелена. На столе у подслеповатого волокового оконца разложены раскроенные куски кожи, сапожные колодки, дратва[27] и шилья. Хозяин, видно, сидел за работой, когда к нему явился Бермята с подручными и стражниками.
Онфима усадили на лавку, и над ним в четыре руки захлопотали Миленка с Молчаном. Дубравка, старшая дочка хозяина, которой Терёшкина подружка уже залечила разбитый нос, кинулась им помогать – вместе с одним из братишек. Парнишка притащил ведро с водой, а девочка вытерла слезы и принялась рвать на полосы чистую холщовую ветошку – отцу на повязки.
Миленка заговорила чеботарю кровь и синяки, пока Молчан умело перевязывал ему голову. Окровавленную и разорванную рубаху Дубравка наскоро замыла и повесила сушиться, чтобы потом заштопать.
– Дай вам Белобог всякого счастья, люди добрые, – поклонилась она, как взрослая, русичам. Курносая и большеглазая, лицом девочка была очень похожа на отца. – Кабы вы нам не помогли…
Голос ее осекся.
Онфим, Миленкиными стараниями уже чуть оклемавшийся, недовольно покосился на любимицу-дочку. На незнакомцев, которые заплатили за него долг, он по-прежнему глядел колюче и сумрачно, но выставить за порог нежданных да незваных гостей у чеботаря не хватило духу – это было бы уж совсем черной неблагодарностью.
Закончив ворожить над Онфимом, Миленка послала Терёшку в «Золотого бычка» за своим дорожным коробом. Там, в мешочках с сушеными травами, у внучки знахарки имелись и крапива, и птичья гречиха, и тысячелистник. Кашлят