– Да что ж ты делаешь, тятечка… Не надо… Идем домой… – бессвязно повторяла и повторяла девочка. В ее широко распахнутых глазищах стыл ужас. Такой же, как недавно – в зрачках самого Онфима. – Ради маленьких… Ради мамкиной памяти… Ну, идем… Опомнись, тятечка, – не нужно нам никакого золота от этого гада рогатого, чтоб он к своему Чернобогу поганому провалился!..
– Ах ты, мерзавка пакостная… – громко прошипел, оскалив зубы, худ. – Горло бы тебе перегрызть, соплячка…
И тоже понял: напрасно у него это вырвалось.
Онфима точно встряхнули. Неживое, как будто насмерть замерзшее лицо дрогнуло. В глазах появилось осмысленное выражение – так приходит в себя человек, вынырнувший из бредового сна. Он, уже сам, крепко прижал к себе Дубравку.
– Ты, нечисть… дочку мою не трожь! – задушенно прохрипел чеботарь. – Передумал я, понял? Права она – не надо нам от тебя ничего! Проваливай!
Красные буркала худа сузились.
– Зря, чел-человечишка, зря… – прошипел он еще громче, хватая прислоненный к дереву батас. – Кто со мной сделку срывает, тот до рас-рассвета не доживает!..
Выпад чермака был молниеносным, но Молчан, шатнувшись вперед и закрыв собой Онфима с дочкой, его отразить успел. Лязгнула вороненая сталь наконечника батаса, удар которого богатырь принял на лезвие меча. Из-под столкнувшихся клинков брызнули искры.
Обессиленный, тяжело и с хрипом дышащий великоградец снова пошатнулся – и рухнул на колено. Меч Даниловича и изогнутый клинок батаса, с отходящим вниз заточенным крюком, расцепились. Вороненая сталь опять со свистом вспорола воздух. Спасла Молчана кольчуга, а еще – то, что его, покатившегося по земле, новый удар чермака зацепил только вскользь и пришелся по кольцам брони на груди и левом плече. Потому что худ отвлекся на Яромира, что кинулся с другой стороны на подмогу товарищу.
– Бегите! – заорал Баламут чеботарю и девчонкам, отбивая выпад повернувшегося к нему нечистого.
Терёшка, выхватив из ножен нож, подскочил к чермаку сбоку, заслоняя от ловца душ упавшего Молчана. Худ не глядя отмахнулся от юркого мальчишки древком батаса. Парню едва не прилетело со всего маху по коленям, но в сторону отпрыгнуть Терёшка успел. Перекувыркнулся, уходя от удара, и следующий взмах его ножа наискось располосовал край безрукавки чермака, задев и плоть. Наставником Вышеславич оказался хорошим – и не зря не давал спуску своему ученику, приемы боя на ножах ему показывая. Чермак взвизгнул, отпрыгивая в сторону и размахивая батасом.
– Яромир, Терёшка! – сдавленно крикнул Данилович, пытаясь привстать с земли. – Амулет!..
В глубине черного камня, оправленного в золото, который свисал на цепи с груди худа, метались огненные сполохи. Разгорались всё ярче, отбрасывая на безволосую темную кожу чермака кроваво-алые отсветы. Терёшке даже показалось, что изнутри камня исходит тонкий, свистящий звон. И парень наконец понял, отчего ловец душ не пускает в ход волшбу, а сражается с людьми врукопашную.
Именно амулет и был источником силы чермака – как бы тот ни строил из себя многознающего колдуна-искусника, хвастаясь перед русичами своими чародейскими умениями. Только вот сила эта должна была сначала в камне накопиться. Оттого и тянул чермак время, нужное ему, чтобы из амулета снова выплеснулся багряный огонь.
Догадался об этом почти одновременно с Терёшкой и Яромир.
И – Миленка, которую как противника худ вообще не принял в расчет.
– Берегитесь! – услышал Терёшка за спиной звонкий крик подружки.
А следом Заклятую Осину охватило изумрудное пламя. От корней – и до вершины. Превратив ее в ярко сияющий факел.
Раздался громкий, стонущий треск. Старое трухлявое дерево, искалеченное снаружи и выжженное изнутри многолетним соприкосновением с темной волшбой Чернояра, надломилось в нижней части ствола и рухнуло.
От тяжкого удара дрогнула земля. Увернуться от падающего сверху толстого осинового сука, пылающего зеленым пламенем, чермак не успел. Сук сбил его с ног и придавил к земле. Ловца душ окатило волной изумрудного огня, и худ дико взвыл как ошпаренный.
Терёшка оказался ближе всех к упавшему чермаку. Кинулся к нему, изгибающемуся в корчах, – и приставил к горлу отцовский нож, камень в обоймице рукояти которого жарко горел искрасна-синими сполохами.
Из-под лезвия словно сами выступили густые, как смола, черные капли. Худ оскалился и сдавленно рыкнул, точно клинок был раскаленным. А подоспевший на помощь Терёшке Яромир, морщась от отвращения, сорвал с лоснящейся, будто натертой жиром шеи цепь с амулетом.
Не сдержавшись, он тут же вскрикнул. Золотая цепь, на которой покачивался амулет, вдруг полыхнула в руке у молодого богатыря нестерпимым жаром – и обожгла ладонь, хотя только что была холодной. Удержать ее Баламут не смог и, выругавшись, отбросил амулет с размаха в траву.
Потом Молчан не раз повторял, что Вышеславич, по всему видать, точно родился в рубашке.
Из травы выметнулся столб багрового огня – и земля еще раз дрогнула. Терёшка, стоявший на коленях над чермаком, не удержался на ногах. Его швырнуло наземь – как и Яромира. А по ушам парню опять ударил хриплый, полный бешенства вопль худа. С бульканьем захлебнувшийся – и оборвавшийся.
По другую сторону ствола упавшей осины на колени приподнялся Молчан. Он-то первым и увидел, что лапа чермака нашарила рядом на земле древко батаса. Прежде чем она сомкнулась на оружии, богатырь метнул худу в шею сорванный с пояса боевой топорик.
Остро отточенное стальное лезвие вошло в нее наискось, чуть пониже кадыка. Буркала чермака выкатились из орбит. Он захрипел, изо рта худа выплеснулась на грудь черная, похожая на деготь жижа. На глазах у людей его темная плоть начала размягчаться, таять – и растекаться из-под оседающего в траву тела вязкой маслянистой лужей, больше всего смахивающей на смолу. За считаные мгновения от ловца душ не осталось ничего. Кроме этой самой лужи – и штанов, кушака и безрукавки.
Опало и зеленое пламя, охватившее поваленную осину. По качающимся веткам еще перебегали изумрудные искры, но они уже угасали.
– Это… как у тебя вышло?.. – ошарашенно уставился Терёшка на подбежавшую к ним с Баламутом Миленку.
Когда дерево вспыхнуло факелом и со скрежетом надломилось, он, даже не оборачиваясь через плечо, сразу понял, чья это работа.
– Я сук хотела обрушить… – бледная внучка знахарки, склонившаяся над ожогом Яромира, была ошеломлена не меньше, – на худа… А саму осину – это нечаянно… Честно. Говорила же тебе – она совсем трухлявая была…
Сзади что-то глухо пробормотал Онфим. Чеботарь по-прежнему обнимал за плечи Дубравку. Девочка так стиснула руку отца, точно боялась: Онфима у нее сейчас отнимут.
– Тятечка, я тебя караулила-караулила, до утра решила не ложиться – да заснула нечаянно… А проснулась – тебя нет… – Дубравку по-прежнему била дрожь. – И сразу за тобой побежала…
– Прости, дочка… – Онфим погладил девочку по льняной голове. Его тоже всего трясло. – Ты – умница у меня… А я – дурень…
На жирно блестящую темную лужу, испоганившую траву, чеботарь старался не смотреть.
Исчезла, сгорев в багряной вспышке, и цепь с черным камнем. Пламя выжгло землю вокруг амулета чермака во все стороны шага на три, превратив ее в спекшуюся корку. Никаких следов сундучка с золотом они на поляне тоже не нашли. Батас и одежду худа Молчан решил зарыть в подлеске, от греха подальше. Над ямой, где Онфим помог ему всё это закопать, богатырь прошептал заклинание-оберег, чтоб никто нечистое случайно не нашел.
Дольше оставаться у росстани было незачем. Пока Терёшка ходил в березняк за конями, Миленка занималась рукой Вышеславича. На ладони вздулись пузыри, но Молчан, к которому силы уже почти вернулись, заявил, что Баламут легко отделался.
– Тебя на месте в пепел сжечь могло, – прямо сказал он Яромиру. – С черной волшбой – шутки плохи. А этот амулет, по всему видать, еще и хитрый был. Из тех, с какими необученный чужак не совладает, только хозяин. Вот поэтому нам, богатырям, с колдунами да ведьмами воевать не с руки. Не наше это дело, а китежанское.
Молчан не знал, что Терёшку его слова о китежанах нежданно-негаданно натолкнут на мысль, от которой у сына Охотника аж дыхание перехватит.
– Миленка, я вот что подумал-то… – торопливо и горячо зашептал Терёшка подружке, схватив ее за руку и потянув в сторонку, когда та закончила заговаривать Яромиру ожог. – Может, тебе теперь в Китеж идти и не надо? Ну, я про то, чего ты боишься, дуреха этакая… Ведь сама посуди – ясно уже, что хорошо всё с тобой! И в Китеже тебе то же самое скажут!
– С чего ты взял? – Внучка знахарки вздрогнула и непонимающе вскинула на друга глаза.
Выдохнула она это едва слышно.
– Так не увидел же в тебе чермак никакого черного зерна! – Терёшка говорил сбивчиво, захлебываясь от возбуждения. – Что он посулил-то тебе, вспомни? Что целительницей стать сможешь, каких свет не видывал, коли душу ему уступишь… Людей спасать от смерти сможешь, безнадежных на ноги поднимать… А будь с тобой неладно, не этим бы худ поганый тебя смущал! Да и зачем бы ему для Чернобога у тебя товар торговать, на который Чернобог уже и так лапу наложил?
Миленка на это ничего Терёшке не ответила. Но по ее лицу парень увидел, что над его словами подружка крепко задумалась, хоть и не решается пока в них поверить.
Чеботаря и легонькую как пушинка Дубравку посадили в седло Кречета. Соловый поначалу досадливо фыркнул, но когда девочка робко погладила его густую гриву, сменил гнев на милость. Сам Данилович пошел рядом, взяв жеребца под уздцы.
Терёшка шагал следом, у стремени солового. Лихорадка боя еще вовсю трепала мальчишку. Ему было разом и жарко, и колючие мурашки озноба по позвоночнику по-прежнему перебегали. Ладонь парня лежала на рукояти отцовского ножа – уже остывшей, а в виски горячо и часто толкалась кровь. Терёшку не оставляла мысль о том, что он вновь посмотрел в глаза чему-то такому, что вообще не должно, не имеет права ходить по одной земле с теми, кто рожден в теплом человеческом мире, созданном для жизни и радости. Поганить этот мир, отравлять и выжигать его своим ядом и своей черной злобищей, нести в него боль, страх и смерть… Уродовать, коверкать и его, и души тех, кто в нем живет, тоже наполняя их болью да злом… Точно так же было с Терёшкой, когда взглянул он в глаза вештицы – Миленкиной хозяйки, прислужницы Чернобога.