ить за исполнением договора отрядил как раз Добрыню.
Алырская государыня воеводу Ерофея, как оказалось, помнила с детства и звала родичем. Увидев его, так и расцвела… да только тут же и сникла. Триозерец выслушал рассказ Добрыни о том, какая каша заварилась в Бряхимове после побега царицы, нахмурил седые брови и без обиняков заявил Мадине, что великоградец прав, с Гопоном ей лучше помириться.
«Понимаю я, государыня, – продолжил невеселый разговор Добрыня, – за таким мужем жить нелегко. Своевольный, горячий, безрассудный. Но даже если он тебя чем крепко обидел, постарайся его простить. Не ради него самого, так ради Алыра, реки крови ведь потекут, если супруг твой войну развяжет». А Ерофей Вересович добавил – точно припечатал: «Ты уж прости меня, Мадина Милонеговна, но повела ты себя словно дитя неразумное. Как услыхал я, что ты учудить собираешься, – так сразу подумал: ох, неладно поступает Милонегова дочка. Тогда я смолчал, зато теперь скажу: затею свою дурную брось – и возвращайся с Добрыней Никитичем в Бряхимов. Не мешкая. Иначе Алыр в беду втянешь, а с ним и весь юг Золотой Цепи».
Перебороли упрямство Мадины не сразу, хотя было видно, что умом-то правоту обоих воевод та признала. Алырская царица сидела за столом, крошила на кусочки ватрушку с творогом, прихлебывала мелкими глотками из расписной глиняной чашки грушевый взвар – и каменно молчала. А когда Добрыня попробовал растопить ее сердце, напомнив, что муж за нее не просто тревожится – весь извелся, выпалила с болью и злостью: «Не верю. Вот в то, что войну затеял – верю. А что страдает – нет… У этого дурня непутевого один ветер в голове. Ему бы за ум взяться, а он всё в игрушки, как малец, играет, что такое долг правителя – не понимает. Говорю ему о наследнике – отмахивается. Сил моих уже на него не хватает!..»
Сдалась она нехотя, но, в конце концов, все-таки сдалась.
До дворцовой площади отряд добрался быстро. Копыта коней гулко зацокали по дубовым плахам подъемного моста. Заскрипев, пошла вверх решетка из толстых железных брусьев, и богатырские скакуны ступили под каменную арку. Бурушко, покосившись на карауливших ворота дюжих стражников в вороненых доспехах, громко и недовольно фыркнул. Добрыня похлопал коня по крепкой шелковистой шее и усмехнулся в бороду. Что судьба припасет, не узнать наперед. Поездка с посольством в Алыр получалась отменно нескучной, но пора бы уже и признать, что жизнь спокойная да тихая, как заросшее зеленой ряской теплое болотце, на роду ему, видно, не написана.
Хотя кто сказал, что это такая уж беда?
– Послушайся все же моего совета, Мадина Милонеговна, – негромко промолвил воевода, поворачиваясь в седле к алырской царице: – Поговори с супругом по-хорошему, если уж решила быть с ним честной. Откройте душу друг другу, отбросьте обиды. Глядишь, и склеится у вас заново всё, что рассохлось.
– Твоими бы устами да мед пить, Добрыня Никитич, – горько вздохнула та.
Во внутреннем дворе сразу поднялась суматоха, когда Мадина со свитой и оба русича въехали в ворота. Засуетились, забегали слуги и чернобронники. Коня царицы подхватили под уздцы и поддержали Мадине стремя, помогая ей спешиться. Сошли с коней и Добрыня с Василием.
На широкое парадное крыльцо высыпали придворные, сгибая спины в поклонах. Судя по всему, бегство Мадины, которое Гопон счел похищением, для большинства царедворцев ее мужа так и осталось тайной. Как и то, что Добрыня и трое его богатырей куда-то на несколько дней отлучались из Бряхимова. На великоградцев, учтиво беседующих с царской супругой, с крыльца глядели с любопытством – но и только. В самом деле: почему было не съездить послу князя Владимира в усадьбу боярина Славомира, где гостила Мадина Милонеговна, – и не представиться ей, чтобы вежество по всем правилам соблюсти? Да потом не сопроводить загостившуюся у дяди царицу во дворец?
– Мадинка!
Царица вздрогнула, услышав зычный голос мужа. Придворные, парубки и слуги, столпившиеся на крыльце, снова принялись, расступаясь, поспешно кланяться.
Гопон сбежал по устеленной коврами лестнице не просто торопливо, он скакал через две ступеньки. Глаза у царя запали за эти несколько суток еще сильнее – и блестели сухо и горячо, как в лихоманке. Скулы на землистом от бессонницы лице обтянуло еще резче. От щек Мадины, сразу это заметившей, тоже отхлынула кровь. Когда Гопон появился на крыльце, царица встретила супруга таким взглядом – реку до дна посреди лета заморозить можно. Но теперь ясно видела сама: Добрыня не лгал, рассказывая о том, как беспокоился за нее муж.
Гопон сгреб жену в охапку. Мадина ни слова вымолвить не успела, ни крутую бровь холодно выгнуть, ни отстраниться. Царь-богатырь подхватил ее как пушинку на руки и крепко прижал к широченной груди – так, что дочь Милонега сдавленно охнула. Целовал он Мадину долго. На виду у всех, не заботясь, что об этом подумают. Да и то сказать: при дворе давно привыкли и не к таким его чудачествам да прихотям. Ну, соскучился пылкий царь по красавице-супруге – дело молодое, всякому понятное.
– Ой… Задушишь же, леший… Пусти! – с трудом выдохнула Мадина, уперевшись ладонями мужу в обтянутую голубым шелком рубахи грудь.
Гопон неохотно поставил ее наземь. Щеки у царицы вовсю рдели, почти сравнявшись цветом с ее платьем – и не только от поцелуев мужа. Добрыня понимал: Мадину грызет совесть. Пусть и считает молодая государыня по-прежнему, что, решив проучить супруга, была права. А в глазах Гопона плескалось столько неприкрытой и беззащитной радости, что вся неприязнь Добрыни к сумасбродному алырскому царю куда-то отступила.
Нет, пара эти двое, царь-наемник и его упрямая и гордая царица – все-таки загляденье! Мадина могла что угодно говорить в пылу обиды, но мужа она любила. Ничегошеньки в ней к Гопону не остыло.
– Я – твой должник, Добрыня Никитич, – понизил голос алырский царь. – Как ты ее нашел-то? Где баканцы ее в плену держали?
Великоградец не сомневался: это будет первое, о чем царь-наемник его спросит. Но Милонегова дочь за спину Добрыни прятаться не стала – и решила объясниться с мужем сама и сразу.
– Баканцы здесь ни при чем. Не крали они меня, – Мадина вскинула голову, но ее голос тоже прозвучал тихо – и неожиданно мягко. – Всё тебе расскажу как есть. Только давай не здесь… Устала до смерти, прилечь бы поскорее.
Гопон нахмурился. Сбитый с толку и вконец ошарашенный, он ничего не понимал. Совсем. Но, похоже, про себя согласился: пусть все загадки чуть погодя прояснятся сами. Главное – жену ему вернули, а прочее – не так уже и важно.
– Как прикажешь, солнце мое, – покладисто ответил царь-богатырь. Он снова повернулся к воеводе: – А ты, Добрыня Никитич, проси у меня чего пожелаешь. Вижу теперь: всё, что про тебя говорят, – правда.
– Обещанное я выполнил, – глядя Гопону в глаза, произнес воевода. – Верю, что и ты от слова своего государева да богатырского не откажешься.
Лицом владыка Алыра не дрогнул. Только светлый прищур сузился – и потемнел.
– Слову своему я – хозяин. Раз уж его дал – сдержу, будь спокоен. Пусть хоть небо на землю рухнет!
Вырвалось это у Гопона неожиданно резко, с каким-то непонятным ожесточением. Но тут же лицо молодого царя вновь разгладилось, а взгляд, который он перевел с великоградца на жену, наполнился лаской и потеплел.
Добрыня вдруг подумал о Настеньке. Пожалуй, они с Мадиной могли бы поладить. Пускай обе на первый взгляд и разные – русокосая и синеокая дочь богатыря Микулы и кареглазая смуглянка-алырка, царская наследница. Смелости Мадине тоже не занимать, даром что она не поленица. Вон, в Черной пуще как храбро держалась, иному мужчине на зависть.
Хотя ту, кого шестнадцатилетней девчонкой на взморье цепями к камню трижды приковывали, отдав в жертву змеям-людоедам, трудно напугать лесными страхами. Добрыня помнил, как тяжко уронил при них с Василием боярин Славомир: «Отца Мадина так и не простила. Умом-то она понимает, почему Милонег Браниславич такой страшный выбор сделал: ведь судьба всего Алыра на весах лежала. А вот сердцем с отцом примириться не сумела. До самой его смерти…»
– Завтра, господин посол, встретимся в тронном зале, – коротко кивнул между тем Гопон. – Там наш договор и подпишем, и печатью скрепим, а сейчас ступай, отдохни с дороги. С людьми твоими всё хорошо, не тревожься. Покуда тебя не было, ни в чем нужды они не знали, никто им никакого бесчестья и обид не чинил. Да и обидишь таких, как же – скорей на дубу среди зимы груши вырастут!
Того, что алырский государь сделал потом, Добрыня почти ждал. С озорством прищурившись и широко по-мальчишески улыбнувшись, Гопон ловко вскинул ойкнувшую Мадину на руки. Повернулся – и понес ее к дворцовому крыльцу. Воевода успел увидеть: царица то ли обреченно, то ли с облегчением закрыла глаза – и прижалась щекой к плечу мужа.
У Добрыни с сердца точно с грохотом целая скала упала. Теперь он до конца поверил, что Гопон свое обещание сдержит.
Разговоров в отведенных посольству дворцовых покоях хватило до позднего вечера. Побратимы рассказали, и как напали на след царицы Мадины, и как перехватили беглянку и убедили вернуться к супругу. Приключения в Моховом лесу и в Черной пуще тоже молчанием не обошли. Эту часть рассказа взял на себя Василий. У него она вышла такой красочной, что его тезка Васька с Федькой и Сомиком слушали богатыря, затаив дыхание, боясь хоть словечко пропустить. Как мальчишки – сказочника. Да и остальных рассказ захватил, заставляя не единожды цокнуть языками.
– Эх, Казимирович, ну почему вы не меня с собой взяли, а Баламута? – с досадой ударил кулаком по колену Иван Дубрович. – Вечно ему везет!
– Да уж, свезло так свезло, – проворчал в бороду Богдан Меткий. – Раны-то его как сейчас? Яд с зубов болотников – не шуточки.
– Руку с перевязи он уже снял. Уезжали мы с постоялого двора – еще прихрамывал, но скоро забудет, где болело. Да и девчушка та, Милена, знахарское дело хорошо знает, – заверил соратника Добрыня.