Серые глаза глядели на Добрыню жестко – и с веселой хитрецой.
– Завтра с утра собирайся вместе со своими людьми – да уезжай. Загостились вы у меня во дворце, – невозмутимо продолжил Гопон. – Писать Владимиру Великоградскому мне лениво, а на словах ему передай: Русь Гопону Первому – не указ. Войне между Алыром и Баканом – быть. Баканское золото да баканский хлеб нам ох как нужны – так ведь, Карп? Да и новые земли за Кесерским перевалом Алыру пригодятся. Ну а завоюем Баканское царство – тогда, может, руки у меня и дойдут приструнить разбойников на северной границе. Пока – недосуг. Нашим воеводам на юге забот хватит.
– Всё верно сказал его величество, – подал голос Карп. – Баканцы алырскому престолу оскорблений немало нанесли. Убытков – тоже. Так что теперь пусть сполна свои долги покроют. И золотом, и кровью. Раз баканскому царю корона жмет, его от этой тяжести освободить пора.
В холодных глазах горбуна снова мелькнула усмешка. Хмурясь и набычась, не сводил глаз с послов и Гопон, а его правая ладонь невольно сжалась в кулак, будто он собрался ринуться врукопашную.
К тому, что в Алыре творится какая-то дурная и несусветная худова дичь, Добрыня плохо ли, хорошо ли, но притерпелся. Однако сейчас поймал себя на бредовой мысли: это все-таки царь-наемник не в трезвом рассудке – или у него у самого невзначай успело в голове помутиться? Да так, что невесть что наяву слышится да мерещится? От Гопона воевода ждал всего. Но только не того, что царь-богатырь может пойти на клятвопреступление. Да еще вот так легко, точно не честь свою он походя сейчас растоптал, а ковш воды выпил и рукавом утерся. Не такой, Добрыне казалось, Гопон человек.
Или алырский царь шутит? Ничего себе шутки… За такие даже среди распоследнего каторжного отребья и голи кабацкой бьют весельчаков смертным боем.
Но нет, Гопон не шутил.
Глядя на этих двоих, на царя-наемника и его советника, Добрыня вдруг опять вспомнил слова, услышанные от Карпа Горбатого в день приезда русичей в Бряхимов: «Я – лишь голос государев…» Ой ли? Не насмешка ли тогда у казначея-горбуна над Гопоном ненароком вырвалась?
Может, как раз Карп и заправляет на самом-то деле всем в Алыре, и это Гопон стал его послушным голосом и руками? И сейчас царь-богатырь просто повторяет то, что заставляет его говорить советник, опутавший разум алырского правителя черными чарами? Да, на колдуна-злонрава казначей с виду не очень-то походил, но как он тогда забрал такую власть при бряхимовском дворе? Как сумел настолько втереться в доверие к Гопону? Вон, даже в царский разговор с иноземными послами вступает запросто… И почему отчество свое Карп скрывает, обходясь прозвищем, – и для всех тайна, откуда царский казначей родом?
К тому же есть ведь и особые амулеты, с помощью которых знающий человек может получить ключ к чужой воле и превратить свою жертву в покорную куклу. Чтобы их использовать, даже чародеем не нужно быть. Добрыню аж обожгло: а случайно ли Карп, который одевается скромно, как зажиточный мастеровой или небогатый лавочник, на пальцах золотые перстни носит?
Уж не навороженные ли камни в их оправу вставлены?
Нет, тоже как-то не похоже. Тот же Молчан обязательно почуял бы, будь Карп колдуном или таким же, как он сам, знающим человеком.
– Как прикажешь это понимать, твое величество? – не выдержал тем временем Василий. – Ты же слово свое царское да богатырское нам дал, что с Баканом дело миром уладишь. Воевода этот уговор с тобой рукобитьем скрепил!
– Не припомню такого, хоть убей, – Гопон напоказ зевнул, прикрыв рот ладонью.
– Я тому рукобитью и послух, и свидетель! – Лицо у Казимировича закаменело и побелело. – Выходит, клятвам царя Алыра – цена та же, что прошлогоднему снегу?
Он порывисто шагнул вперед.
Телохранители-чернобронники у трона Гопона разом подобрались и напряглись. А Добрыня полностью и окончательно уверился в своей догадке, которая точно ударила его изнутри еще при первых словах царя-наемника – о том, что порадовать тому посла нечем.
Столько стражи и в тронном зале, и за его дверями, и в переходах, которые к залу вели, Гопон приказал поставить вовсе не просто так. Правитель Алыра всерьез боялся, что русичи схватятся за оружие, когда он начнет с ними разговор, – и к этому заранее подготовился. Это тоже совсем не походило на шального, но прямодушного государя-богатыря. Тем более что до того уже должно было дойти: Добрыня никогда такой дурости не сделает, чем бы всё ни закончилось.
Впору все-таки поверить, что кто-то царем-наемником крутит – и вьет из него веревки. Но если это не Карп, тогда – кто?
– «Слову своему я – хозяин», – не ты ли нам вчера в лицо так сказал? При супруге своей? – Василию уже море было по колено. – Или и от этого отопрешься?
– А я так сказал? – у Гопона приподнялась бровь. Алырский царь забавлялся и вовсю наслаждался удавшейся на славу забавой. – Что ж, оно и верно. Хозяин. Хочу – даю слово свое царское, хочу – назад забираю. Ну а того, что Мадину Милонеговну во дворец привезли, в большую заслугу себе не ставьте. Кабы вы ее и в самом деле из полона освободили – другой был бы разговор. Или от смерти лютой да страшной спасли бы. А так… За что перед вами, господа послы, муж такой своевольной жены в благодарностях рассыпаться должен? За то, что прогулялись вы, Владимировы богатыри, за царицей Мадиной верхами до Сухман-реки? Тоже мне, подвиг!
Оскорблял царь-наемник великоградцев уже в открытую. Да только зацепило вдруг Добрыню в его сочащихся издевкой словах совсем другое. Что там еще бросает им с Василием в лицо с ухмылочкой правитель Алыра, воевода уже не слушал.
Да, Мадина, выходит, супругу во всем призналась – но почему Гопон так странно сейчас о себе сказал: «Муж такой своевольной жены»? Почему не сказал просто – «я»?
И кое-что еще, очень важное, тоже и в этих словах, и в невозмутимом тоне царя-наемника было неправильным. До того неправильным, что аж ухо резануло.
Новая мысль, закравшаяся сейчас воеводе в голову, была вот уж точно насквозь бредовой и сумасшедшей. Он и сам в нее не верил и верить не хотел, но и отбросить свои подозрения теперь не мог.
Отвечать что-то человеку, сидевшему перед великоградцами на троне, было уже незачем. Пробовать достучаться если не до его совести, то хоть до разума, понапрасну тратя слова, – тоже. Делать этого, вступая в перепалку с алырцами, русич и не собирался. Но Добрыня понимал: если не задаст он сейчас, перед тем как повернуться и выйти из тронного зала, царю-наемнику всего одного-единственного короткого вопроса, который рвется у него с языка, то подозрений этих проверить так и не сумеет. И гадай потом, верные они или нет.
Так что лучше было проверить их, не откладывая.
– Лютая смерть царице Мадине и в самом деле грозила, – голос Добрыни был ледяным. – Или она от тебя это скрыла?
Богатырь бил наугад. Словно нож метал в цель с завязанными глазами. Может быть, он и промахнется, всадит нож не в яблочко, а в молоко – однако все равно тут что-то не так. Крепко не так. Да, воеводе помнилось лучше некуда, как виновато вчера смотрела у царского крыльца Мадина на мужа. Осунувшегося и почерневшего от тревоги да горя. Да, о встрече с пущевиком царица и вправду могла Гопону ничего не сказать. Могла она и не захотеть добавлять мужу лишней боли. Но если Добрыня прав, то и сам Гопон просто не сможет сейчас, вскинувшись, не спросить воеводу прямо и в лоб, о чем же Мадина умолчала и что от него утаила.
А если царица все же рассказала супругу о том, как она чуть не погибла в Черной пуще… тогда слова Гопона звучали и вовсе непонятно. Уж поблагодарить-то русичей за спасение любимой жены царь-богатырь был должен, пусть и сквозь зубы. Да и никак не смог бы он остаться перед великоградцами настолько бесстрастным, этот рассказ Мадины сейчас вспоминая.
Только вот в глазах у царя-наемника так и не мелькнуло ни изумления, ни тревоги, ни гнева. Ничего из того, что надеялся в них увидеть Добрыня. Они только вновь слегка сощурились.
Непонимающе: мол, о чем это толкует русич?
То, что в них плеснулось, больше всего было похоже на легкую досаду. Как бывает, когда в потешном поединке на тупых мечах удар от супротивника пропустишь. Не сумел бы Гопон так лицедействовать, даже если бы зачем-то захотел.
Воевода уже в какой раз поймал себя на том, что упрямо переводит взгляд с лица царя-наемника на цветной тканый ковер, висящий на стене над его троном. Украшен этот ковер, как и дубовые створки дверей тронного зала, был гербом Гопона Первого Сильномогучего. Вытканным на темно-синем поле и окруженным золотыми языками пламени и скалящимися змеиными головами.
Две скрещенных белых сабли – а над ними зубчатая корона.
Две сабли – и рукоять одной из них обернута женским платочком.
А корона – одна.
Остановить воеводу, резко повернувшегося к дверям и даже не поклонившегося на прощание алырцам, Гопон не успел. А может, не захотел. Очень уж он был доволен тем, что вывел наконец, как ему казалось, великоградского посла из себя.
– Никитич, ты что? – ошеломленно выдохнул ровно ничего не понимающий Василий, едва богатыри вышли из тронного зала в приемную и двери с гербом правителя Алыра с грохотом захлопнулись у них за спинами.
– Это не Гопон, – негромко и коротко бросил побратиму Добрыня.
Больше ничего не объясняя, он стремительно шагнул навстречу уже торопившемуся к ним полусотнику дворцовой охраны:
– Гюрята Елисеевич, у меня к тебе просьба есть. Проводи нас в покои государыни Мадины Милонеговны. Да доложи ей, что Добрыне Никитичу увидеться с ней надобно.
Воевода был готов к тому, что помочь им повидаться с Мадиной молодой чернобронник откажется. Парень легко мог сослаться на то, что без ведома царя сделать это не вправе. Но, услышав, о чем его просит русич, Гюрята кивнул охотно – и, как показалось воеводе, даже с удовольствием. Ничего подозрительного в желании Добрыни встретиться с государыней, вместе с которой великоградцы вчера вернулись во дворец, полусотник не усмотрел. Да и о том, что в тронном зале послов князя Владимира встретят так нелюбезно, он, как видно, не догадывался.