. Возвращение имен
С 2007 года в России — и за рубежом в тех городах, где живут россияне, — ежегодно 29 октября люди собираются у мемориалов жертвам репрессий, чтобы, сменяя друг друга, читать списки с именами людей, расстрелянных в годы советской власти. Каждый пришедший получает возможность прочитать список из нескольких имен (фамилия, имя, отчество репрессированного, возраст на момент гибели, кем работал и дата смерти), поставить свечу и возложить цветы.
Акцию «Возвращение имен» проводит общество «Мемориал», и в ней в последние годы (не считая пандемический 2020 год) принимают участие тысячи человек, которым надо отстоять в очереди несколько часов, чтобы прочесть несколько имен. Многие добавляют к этим незнакомым им именам фамилии своих родственников, погибших в годы репрессий.
Исследователь коллективной памяти Джей Уинтер считает, что она живет в форме ритуала, коллективного и повторяющегося действия. Без ритуала не так заметны памятники, «не замечаются» календарные праздники, забываются траурные даты. «Возвращение имен» стало одним из новых ритуалов, сохраняющих память о погибших.
Важной особенностью этого ритуала является то, что он сфокусирован на именах жертв. Эта же особенность отличает другой связанный с «Мемориалом» проект, «Последний адрес»; именно «возвращением имен» занимаются активисты, работающие с местами массовых захоронений, таких как Коммунарка, Левашово или Сандармох. И именно эта сосредоточенность на именах конкретных людей отличает подход активистов «Мемориала» от отношения к памяти о репрессиях современного государства. «Стена скорби», открытая в Москве президентом Путиным в 2017 году, представляет собой барельеф с множеством безликих человеческих фигур, символизирующих масштабность репрессий.
Конец историй
Когда распад социалистического блока подтолкнул Фрэнсиса Фукуяму предречь скорый «конец истории», мало кто сомневался в том, что исчезновение самой влиятельной альтернативы либерально-демократическому порядку приведет в перспективе к политическому выравниванию разных стран. Исчезновение отличий в социально-политических идеалах разных народов неминуемо должно было сопровождаться и сближением их историй, разными путями вести к одному и тому же идеалу. Однако на новом историческом повороте крах глобализации «освободил» от единой цели и историю разных стран. Теперь уникальность собственной истории является залогом сохранения идентичности и боевым знаменем консерваторов всех стран. Таким образом, кризис единого идеала привел и к распаду единой истории на множество историй, выстраиваемых политиками.
Мы, безусловно, являемся свидетелями серьезных изменений отношения к прошлому. Главное отличие нашего времени состоит в определении «принадлежности» прошлого. Чье оно? Национальные, религиозные, идеологические претензии на «владение» правильной историей имеют давние корни. Теперь к ним добавился вопрос: является ли прошлое историей героев, государственных деятелей, полководцев и выдающихся людей или же это история «простого человека» — угнетенных, рабов, крепостных, женщин, жертв государственных экспериментов и мировых войн?
Первый вариант истории по-прежнему силен. Его защищают консерваторы во всех странах. Второй вариант, однако, набирает силу. Снос памятников в США и Западной Европе — не единственное свидетельство перемен. В России в это же время множество людей восстанавливают память о прошлых поколениях соотечественников и репрессированных и непогребенных забытых солдатах Великой Отечественной войны. «Книги памяти» и «Последний адрес», «Поисковое движение России» и «Бессмертный полк» показывают подъем той же новой памяти об истории «простых людей», что и борьба с монументами «великим белым мужчинам» на Западе. Наряду с этим мы видим, как социальная история атакует и теснит историю политическую. Она еще не победила и, возможно, не победит полностью, но наш взгляд на прошлое уже изменился.
В нашем постоянно ускоряющемся мире можно осторожно утверждать, что мы уже переживаем эпоху окончания консервативного поворота в мировой политике, и потому стоит ожидать и скорого конца «уникальных историй», и возвращения интереса к истории на каком-то новом уровне понимания общности исторических политик. Помимо роста значения социальной истории будет усиливаться деколонизация прошлого — становление неевропейских вариантов истории развивается вместе с требованиями возвращения исторических артефактов из европейских музеев в бывшие колонии.
Обострение «исторической политики» и «войн памяти», свидетелями и участниками которых мы стали, — проявления более общего перехода. Еще недавно прошлое принадлежало сильным — государствам, национальным элитам, «великим державам», европейским метрополиям. Обладание историей было привилегией, которую поддерживала институционализированная историческая наука и разнообразная коммеморативная практика. Теперь же вчерашние «слабые» обрели способность и желание получить собственное прошлое, а современная историческая наука, внимательная к разноголосию, поддержала их в этом стремлении. Угнетенные классы и расы, зажатые между великими державами малые страны, бывшие колонии и нынешняя периферия национальных государств формулируют собственные рассказы о прошлом, которые вступают в конфликт со «старой историей» и вынуждают ее защищаться.
Процессы такого перехода идут по-разному. Нарративы — самая «текучая» форма существования прошлого, не поддающаяся контролю в современном информационном обществе. Даже государство, контролирующее в России содержание школьных учебников и влияющее на вид музейных экспозиций и выбор сюжетов кинофильмов, не в состоянии подавить альтернативные варианты прошлого, развивающиеся в разных форматах, и вынуждено сосредоточиться на контроле одного (пусть самого важного) периода — Второй мировой войны.
Овеществленное прошлое меняется редко, но быстро. Невозможно каждый год сносить и устанавливать памятники и обновлять учебники истории. Именно поэтому будущее памятников — во всяком случае, памятников «великим людям» прошлого — сомнительно. Они будут либо снесены, либо перемещены и контекстуализированы, превратятся в музейные экспонаты, повествующие об отвергнутых версиях прошлого.
Механизмы и закономерности обращения к прошлому в современных обществах схожи. Мы видим общее в подходах консервативных сил в разных странах и наблюдаем схожесть в использовании прошлого либералами или левыми. Однако само наличие разных политических сил и их относительные ресурсы, политические традиции, конституционный дизайн и возможности использования государства для установления гегемонного дискурса создают в каждой стране уникальную форму «исторической политики» или «культурных войн».
В этой книге больше всего примеров было взято из опыта России и США — не только в силу лучшего знакомства автора с этими странами, но и потому, что радикально отличающееся общественно-политическое устройство двух государств позволяет увидеть, какие особенности использования прошлого носят универсальный характер, а какие больше присущи одной из стран.
Есть немало общего в способах использования прошлого в Российской Федерации и в Соединенных Штатах. В обеих странах на протяжении долгого времени сосуществуют разные «символические вселенные», отличающиеся друг от друга исторические нарративы. В США это варианты прошлого, культивировавшиеся на Севере и Юге, в России — коммунистическая и посткоммунистическая коммеморация.
В большинстве других государств после внутренних кризисов новый гегемонный нарратив гораздо быстрее вытеснял из публичного пространства все альтернативы, как мы могли убедиться на примере стран Восточной и Центральной Европы, а недавно и на опыте Испании. На протяжении нескольких десятилетий в Испании после демократизации страны сосуществовали франкистский и республиканский варианты памяти, однако в 2019 году с переносом останков Франсиско Франко из мемориала «Долина Павших» на муниципальное кладбище завершился процесс вытеснения из публичного пространства коммеморации авторитарного режима.
В Соединенных Штатах эти исторические нарративы четко разделены географически, в России же они перемешаны в одном публичном пространстве, за исключением некоторых региональных особенностей, вызванных локальными вариантами политики прошлого.
Первым важным различием в использовании прошлого политиками в России и в США является разный вес субъектов этой политики. В России политические силы, контролирующие государство, играют ведущую роль в формировании и использовании образов прошлого. Большая часть альтернативных нарративов либо формируется в полемике с государством, либо развивает какие-то его инициативы. Не государственные по происхождению инициативы, такие как «Бессмертный полк», государство старается подчинить или возглавить.
В Соединенных Штатах у государства, бесспорно, есть мощные ресурсы формирования нарративов. Однако мы видим, как не менее серьезные права на корректировку или коренную смену взгляда на прошлое предъявляют негосударственные группы, прежде всего активисты всевозможных левых движений.
Вторым различием является сам вес прошлого в общественных дебатах. В современных США при всем обострении боев за прошлое оно очевидно проигрывает современности, и снос памятников деятелям Конфедерации иллюстрирует не столько отношение к Гражданской войне, сколько сегодняшнюю остроту расовой проблемы. В России прошлое до сих пор влияет на общество — война и репрессии не оставлены позади, а остаются актуальными референтными точками в современных спорах.
Одним из факторов этого различия является то, что США — нация иммигрантов. Для большой части американцев история пилигримов, отцов-основателей и даже Гражданская война не соотносятся с историями их семей, прибывших в Америку в конце XIX века или позже. Сегодняшнее американское общество не тождественно американскому обществу полуторавековой давности, и переформатирование прошлого нации в политических целях легко находит массовую поддержку. В России современное общество ощущает себя тождественным советскому и в значительной мере дореволюционному. Большинство людей не могут проследить свою родословную дальше третьего-четвертого поколений, но знают, что предки жили на этой же земле, и отождествляют свою память с гегемонным нарративом о прошлом. В таком традиционном подходе манипуляции с историческим нарративом вызывают сопротивление.