ли Музейное прошлое
Первым открытым конфликтом по поводу исторической памяти считают в США случай с отменой выставки, посвященной 50-летнему юбилею атомной бомбардировки Хиросимы[44]. Как известно, утром 6 августа 1945 года американский бомбардировщик B-29 «Энола Гэй» (Enola Gay), названный именем матери командира экипажа полковника Пола Тиббетса, сбросил на японский город Хиросиму атомную бомбу «Малыш» эквивалентом от 13 до 18 килотонн тротила. Общее количество погибших составило от 90 000 до 166 000. Через три дня в войну против Японии вступил СССР, а США сбросили вторую атомную бомбу на Нагасаки. Вскоре после этого Япония капитулировала.
В конце 1994 года главное научно-музейное учреждение США, Смитсоновский институт, объявил о подготовке экспозиции, авторы которой планировали свести вместе два рассказа об атомной бомбе как об оружии, с одной стороны, принесшем мир и победу, а с другой — приведшем к массовой гибели жителей Хиросимы и вызвавшем страх во всем мире. Выставка должна была рассказать о создании атомной бомбы, о решении применить ее против городов Японии, о полете бомбардировщика «Энола Гэй», сбросившего бомбу (самолет должен был стать центральным экспонатом выставки), о результатах бомбардировки, ее роли в окончании Второй мировой и о новой эре холодной войны, которую она возвестила. Директор Национального музея воздухоплавания и астронавтики Мартин Харвит, занявший этот пост в 1987 году, хотел превратить музей в место дебатов по важным для общества темам, а выставка об атомной бомбардировке была частью его планов.
Харвит и весь Смитсоновский институт немедленно стали объектом атаки со стороны патриотических организаций, консервативных политиков и групп ветеранов. Руководство Военно-воздушной ассоциации возмутилось, что экспозиция «рассматривает США и Японию так, будто их участие в войне было морально эквивалентно». Американский легион счел, что критическое обсуждение решения об атомной бомбардировке и демонстрация фотографий ее жертв оскорбляет ветеранов. В сентябре 1994 года дело дошло до обсуждения в Сенате конгресса США, который вынес резолюцию о том, что проект выставки является «ревизионистским и оскорбительным для многих ветеранов Второй мировой войны»[45].
Авторов выставки обвинили в «похищении истории», «антиамериканизме», искажении истории в угоду «политической корректности», привнесении «контркультурных ценностей» эпохи Вьетнамской войны в описание «последней хорошей войны» Америки. Под влиянием запросов со стороны консервативных СМИ и конгрессменов Национальный музей воздухоплавания и астронавтики отменил выставку, а директор музея Мартин Харвит подал в отставку, но возмущение продолжалось еще много месяцев. Лидер республиканцев в Сенате Боб Доул в сентябре 1995 года продолжал бичевать «интеллектуальные элиты, которые, кажется, стыдятся Америки», «деятелей образования и профессоров», разрушающих основы единства американцев, «их язык, историю и ценности», приводя в пример несостоявшуюся выставку в Смитсоновском институте[46].
Прошло еще 20 лет, прежде чем в 2016 году президент США Барак Обама первым из американских президентов посетил Хиросиму и возложил венок к кенотафу (символической могиле) погибших японцев. «Мы разочарованы, — сказал тогда внук японки, пережившей атомную бомбардировку, — что президент не извинился за бомбу, но все же признательны ему за этот визит»[47].
«Музеи идентичности»
Выставки и музеи предлагают развернутый рассказ о прошлом, и этим близки учебникам. Некоторые музеи «рассказывают» всю историю нации, другие, как и выставки, посвящены отдельным событиям или проблемам, но всегда они предлагают свою версию связи и последовательности событий и потому так же являются предметом внимания политиков и зачастую манипуляций прошлым.
Американские нарративы расколоты по линиям «политики идентичности». Поэтому главные исторические музеи в столице страны — филиалы Смитсоновского института — представляют несколько разных репрезентаций прошлого. Музей национальной истории — главный музей, представляющий прошлое нации, — охватывает основные события и социальные перемены от первых английских поселений на американском побережье до современных США. Экспозиция не является непрерывным историческим повествованием, скорее это набор отдельных сюжетов, представляющихся авторам важнейшими, но субъект этой экспозиции — американская нация, и музей рассказывает историю ее становления.
В этом музее традиционно не находилось места истории американских индейцев, и до сравнительно недавнего времени посвященная им экспозиция размещалась в соседнем Музее естественной истории, через несколько залов от динозавров и мамонтов. Однако подъем волны мультикультурализма и рост политики идентичности привел к созданию отдельного Музея американских индейцев (решение о его создании принято конгрессом в 1989 году, открыт в 2004-м), полностью посвященного истории и культуре коренных американцев. И лишь после того, как этот музей заработал, в американской столице началось сооружение Музея афроамериканской истории и культуры (решение принято в 2003 году, открыт в 2016-м). В результате историю американцев сейчас представляют три музея, каждый из которых посвящен одному из нарративов американской идентичности. Очевидно, что на этом дробление нарративов не прекратится: летом 2020 года палата представителей конгресса одобрила закон о создании Музея истории и культуры американцев латиноамериканского происхождения (latinos), и в конце года развернулась борьба за поддержку этого решения Сенатом[48].
В России в последние десятилетия можно наблюдать подъем новых нарративов, подчеркивающих локальную идентичность, переосмысление значения краеведческих музеев и конструирование «местных брендов», однако традиционно репрезентации прошлого расколоты у нас по идеологическим линиям. Наиболее выражено здесь противопоставление государственнического нарратива нарративу свободы. Именно отношением к ценности сильного государства и свободы отличаются музейная экспозиция Ельцин Центра в Екатеринбурге или Музея политической истории России в Санкт-Петербурге от нарратива мультимедийных выставок «Россия. Моя История».
Музейные экспозиции: консервативный поворот?
В 2012 году крупнейший исторический музей Канады, Музей цивилизации, был переименован консервативным правительством Стивена Харпера в Музей канадской истории, и в его экспозиции акцент сместился с социальной истории (рассказа о прошлом разных групп населения Канады) на политическую и военную историю страны. Критики утверждали, что это решение превращает прошлое Канады в музейном отражении в часть «партийных планов»[49].
В 2017 году Музей Второй мировой войны, построенный в Гданьске по уникальному проекту и ориентированный на универсальную перспективу — показ ликов войны в разных частях мира, — оказался не по нраву пришедшей к власти в Польше консервативной партии «Право и Справедливость», в результате чего команда, создававшая экспозицию, была отстранена от работы, а новое руководство переделывает музей в «национально ориентированный»[50].
В России большие споры вызвало создание и клонирование в больших городах мультимедийных выставок «Россия. Моя история». Развернутый под эгидой Русской православной церкви при ведущей роли митрополита Тихона (Шевкунова), проект начал постепенно переходить под контроль Российского военно-исторического общества[51]. В экспозициях выставок связующую роль играло православие, многие исторические персонажи начиная с эпохи феодальной раздробленности были маркированы как прозападные и антизападные, причем западная ориентация преподносилась как ошибка («Западу доверять нельзя»). Декабристы и диссиденты в экспозиции показаны как заблуждавшиеся люди, игрушка в руках антироссийских сил. Антизападнический и антилиберальный нарратив выставок был сначала иллюстрирован множеством цитат, приписанных известным людям, часть которых на поверку оказались фальшивыми[52]. После этого организаторы выставок обратились к профессиональным историкам и убрали такие цитаты из экспозиции.
Исправление фактических ошибок не изменило основного содержания рассказа о русской истории: он остался антизападным и антилиберальным. В самом деле, многие нарративы могут существовать как в мифологической, так и в академической форме, сохраняя свои базовые координатные системы.
К музеям как к источнику «документальных» нарративов примыкают документальные фильмы. В январе 2008 года телеканал «Россия» показал документальный фильм «Гибель империи. Византийский урок», автором которого был все тот же влиятельный православный деятель о. Тихон (Шевкунов). Хотя фильм был посвящен падению Византийской империи, автор не скрывал своего намерения использовать историю для доказательства вполне современных идеологем: о предательском Западе, о благе вертикали власти и изгнания олигархов, о проблемах из-за частой сменяемости правителей, о необходимости борьбы с «оранжевой угрозой» (авторы даже рассыпали в кадре апельсины). Ведущий отечественный византинист Сергей Иванов дал этому фильму уничтожающую оценку[53], но, вероятно, количество посмотревших фильм многократно превышало количество читавших критику профессионала.
Мифы о прошлом
Словом «миф» в одном из значений называют искажение фактов, которое можно опровергнуть с помощью исторического исследования, но оно также обозначает «аффективное усвоение собственной истории», то есть эмоционально насыщенное восприятие образов прошлого, на котором выстраивается собственная идентичность. Этот миф нельзя опровергнуть с помощью исследования, потому что он постоянно обогащается новыми толкованиями[54].
Нет ничего плохого в мифе или историческом романе, как бы ни критиковали их профессиональные историки. Человечество использовало мифы для объяснения прошлого задолго до появления первых исторических трудов и продолжает мифологизировать прошлое. Художественное описание прошлого пробуждает эмоции и лучше усваивается человеческим сознанием, чем рациональные выкладки историков. Образы XVI–XVII веков, бытующие в культуре и общественном сознании, куда в большей степени определены картиной Ильи Репина «Иван Грозный и сын его Иван» или романом Александра Дюма «Три мушкетера», чем работами ученых. Более того, известный историк Джон Льюис Гэддис считает, что при увеличении масштаба исторического труда работа историка и исторического романиста сближается: историк уже не может опираться исключительно на архивные документы — те слишком конкретны для широкого обобщения — и использует фантазию. Ученый ограничивает свою фантазию известными документами, а писатель может «подправить» прошлое для занимательности сюжета, но способ работы с прошлым при таком масштабе оказывается схожим.
Однако распространенность мифов о прошлом в современном обществе и их привлекательность для политиков приводит и к серьезным проблемам. Мифы по своей природе создают бинарные оппозиции. Добро и зло, победа и поражение, герои и враги, жертвы и преступники определяют структуру мифа. Внутри общества такое структурирование прошлого приводит к поляризации и чревато расколом, репрессиями и гражданской войной. У этой проблемы существует несколько вариантов решения:
• Вынос ответственности вовне: негативный полюс мифа экспортируется к соседям, внешнему врагу. Этим, например, объясняется популярность двух фальшивых документов: «Плана Даллеса», приписывающего ответственность за российские проблемы действиям ЦРУ, и симметричных американских «Правил коммунистической революции», возлагавших на Советы вину за ограничение продажи оружия и распространение либерализма в США.
• Забвение конфликта (забвение является одним из вариантов памяти). После страшной войны в Европе поколения, ставшие свидетелями и участниками непереносимых трагедий, а где-то и соучастниками преступлений против человечности, старались не обсуждать это недавнее прошлое. Лишь поколение внуков начало «работу памяти», борясь с этим «терапевтическим забвением».
• Перенос отношения к конфликтному прошлому из пространства мифа в юридическую плоскость. Таковы многие решения «комиссий памяти» в странах Латинской Америки, переживших диктатуру и репрессии: обсуждение конкретных преступлений и юридических компенсаций становится там способом преодоления страшного прошлого.
Особую разновидность мифов составляют разнообразные теории заговора, объясняющие ключевые события прошлого целенаправленным воздействием каких-либо тайных сил: масонов, разведок, международных банкиров. Разнообразные виды альтернативной истории приобретают популярность у неискушенных в понимании прошлого людей, обычно разочаровавшихся в профессиональной истории и запутавшихся во взаимоисключающей исторической мифологии. К примеру, академик-математик Анатолий Фоменко предложил в своих работах так называемую новую хронологию, отрицающую существование письменной истории до X века нашей эры. Несмотря на очевидную антинаучность этой теории, книги Фоменко и его соавтора Глеба Носовского опубликованы уже общим тиражом 800 000 экземпляров, а в 2019 году в Ярославле его сторонниками был открыт частный «мультимедийный музей», рассказывающий мировую историю с точки зрения «новой хронологии»[55]. «Теорией» Фоменко увлекались люди, имевшие разные взгляды, например бывший чемпион мира по шахматам и оппозиционный деятель Гарри Каспаров и советник президента Путина академик Сергей Глазьев. В недавней статье Глазьева содержится и объяснение популярности «новой хронологии» среди людей националистических взглядов: «Проведенная Фоменко и Носовским реконструкция истории Средних веков, — пишет Глазьев, — ставит Русский мир на подобающую ему высоту центра мировой цивилизации в эпоху традиционного общества»[56].
Историю нередко называют «социальным клеем» для российского общества. В самом деле, общее прошлое, трагедии и достижения помогают россиянам ощущать себя частью единой нации, и, можно предположить, в гораздо большей степени, чем это могут сделать другие возможные интеграторы — «общие ценности» или институты вроде церкви. Но что означает эта метафора? Как именно работает история в качестве «социального клея»? Важнейшим механизмом является как раз постоянное использование истории в качестве языка разговора об обществе.
Обнаружив, что в понимании современных историков любой дорогой политикам миф должен подвергаться сомнению, власть попыталась убедить историков прекратить публичные выступления и оставить язык прошлого для политического использования. Дмитрий Медведев, будучи президентом, говорил, что «ученые-историки» могут «сесть где-то в тиши кабинета, в библиотеке, и посмотреть: вот есть одна записка, вот есть вторая записка, вот есть исторический документ из МИДа… ученые пусть пишут что хотят, но учебники, общедоступные средства массовой информации все-таки по таким событиям должны придерживаться общепринятой точки зрения»[57]. Один из ведущих представителей исторической политики в России, председатель Российского военно-исторического общества и бывший министр культуры Владимир Мединский, прямо призывал поддерживать мифы, а не историю, потому что люди, по его мнению, «оперируют не архивными справками, а мифами», и относиться к этому факту нужно «трепетно, бережно и осмотрительно»[58].
Иными словами, именно мифологизированная история позволяет говорить о политике предельно понятными и простыми словами. Мифы, в понимании Мединского, и являются теми базовыми понятиями «исторического языка», которые можно использовать в политических целях (в том числе для обращения к «общественному массовому сознанию»).
Историки не услышали странного призыва Медведева к самоцензуре, а откровения Мединского сделали его в глазах профессионалов главным олицетворением политизации истории. Примерно в это же время вольное обращение Мединского с источниками в защищенной им докторской диссертации по историческим наукам стало поводом для заявления о лишении его ученой степени, подписанного учеными-активистами[59]. На статью Глазьева пришлось коллективно отвечать историкам-академикам, директорам институтов РАН[60].
Более того, в 2014 году историки, обеспокоенные судьбой своей науки перед лицом нарастающего давления со стороны политиков, в том числе использующих для этого механизмы государства, создали Вольное историческое общество, пытающееся противостоять наиболее опасным притязаниям властей на контроль над историей[61]. В этих условиях политики, контролирующие государство, в свою очередь, озаботились установлением более жесткого контроля за описаниями Второй мировой войны — того отрезка истории, который служит источником референтных точек, наиболее насыщенных эмоциональным содержанием и потому в меньшей степени подверженных критическому переосмыслению.