– Клянусь Поллуксом! – Мерула тоже сел. – Что за война! Все наперекосяк! Ты думаешь, Гай Марий мертв? Сулла это имеет в виду?
– Думаю, жив, но командовать не может, и солдатам об этом известно, – ответил Скавр.
Он перевел дух и крикнул служителя. Писец, переминавшийся с ноги на ногу в дверях, тотчас приблизился к Скавру. Любопытство раздирало его.
– Созывай глашатаев. Пусть сообщат всем, что с Гаем Марием случился удар и он возвращается в Рим в сопровождении своего легата Луция Корнелия Суллы.
Писец с трудом подавил вздох, побледнел и торопливо вышел.
– Мудро ли это, Марк Эмилий? – спросил Мерула.
– Это ведомо лишь великому богу, фламин Юпитера. Не мне. Я знаю одно: если я прежде соберу сенат, они постановят не разглашать эту новость. С этим я мириться не стану. – В голосе Скавра звучала решимость. Он поднялся со своего места. – Пойдем со мной. Нужно предупредить Юлию до того, как глашатаи примутся кричать с ростры.
Поэтому, когда пять когорт, сопровождавших паланкин Мария, вступили в Рим через Коллинские ворота, их копья были укутаны ветвями кипариса, клинки повернуты в другую сторону. Шествие напоминало то ли триумф, то ли похоронную процессию – люди, которые собрались на украшенной гирляндами рыночной площади приветствовать их, стояли молча. Так они и шли до самого Форума, который встречал их цветами и безмолвием. Цветами – в честь великой победы Гая Мария; безмолвием – признавая поражение, нанесенное ему болезнью.
Когда следом за солдатами появился плотно занавешенный паланкин, по толпе пронесся шепот:
– Он должен жить! Он должен жить!
Сулла со своими когортами остановился на Нижнем форуме у ростры, в то время как Гая Мария понесли в его дом вверх по спуску Банкиров. Принцепс сената Марк Эмилий Скавр поднялся на ростру.
– Третий основатель Рима жив, квириты! – пророкотал он. – Как и прежде, он повернул ход войны в пользу Рима, Рим в неоплатном долгу перед ним! Так молите же богов о его благополучии, потому что, быть может, настало время Гаю Марию покинуть нас. Он в тяжелом состоянии. Но, квириты, благодаря ему наше положение упрочилось.
Ликования не было. Как не было и рыданий. Рыдания – для похорон, когда надежды уже не останется. Скавр спустился с ростры, и народ начал расходиться.
– Он не умрет, – устало сказал Сулла.
Скавр только фыркнул:
– Никогда и не думал, что он умрет. Его же еще не избрали консулом в седьмой раз, как же он умрет до этого?
– Да, именно так он и говорит.
– Он может говорить?
– С трудом. Нет, слова он помнит, только произносит их неразборчиво. Наш армейский хирург считает, это из-за того, что ударом поражена левая сторона, а не правая. А почему так – я не знаю. Да и сам хирург тоже. Он лишь твердит, что армейские врачи постоянно наблюдают такое при боевых ранениях в голову. Если парализовало правую сторону, речь пропадает, если левую – сохраняется.
– Поразительно! Почему наши доктора не говорят ничего подобного? – удивился Скавр.
– Возможно, им не так уж часто попадаются пробитые головы.
– Верно. – Скавр дружески сжал руку Суллы. – Пойдем ко мне, Луций Корнелий. Выпьешь вина, расскажешь мне все до малейшей подробности. Я думал, ты все еще с Луцием Цезарем в Кампании.
Усилием воли Сулла отклонил это предложение:
– Пойдем лучше ко мне, Марк Эмилий. Я в доспехах, а на улице жарко.
Скавр вздохнул:
– Пора бы нам обоим забыть о том, что было когда-то. – В голосе Скавра звучало искреннее сожаление. – Жена моя теперь старше, мудрее, дети занимают все ее время.
– Что ж. Пусть будет по-твоему.
Она ждала их в атрии. Как и всем в Риме, ей не терпелось узнать, в каком состоянии Гай Марий. Теперь ей исполнилось двадцать восемь, и красота ее лишь набирала силу: волосы темные, густые и блестящие, как дорогой мех, однако глаза, которые она подняла на Суллу, были серыми, словно море в пасмурный день.
От взгляда Суллы не ускользнуло и кое-что еще: хотя Скавр не скрывал своей искренней любви к жене, она боялась его и не замечала его чувств.
– Приветствую тебя, Луций Корнелий, – произнесла она без всякого выражения.
– Благодарю, Цецилия Далматика.
– Стол накрыт в твоих комнатах, муж мой, – тем же бесцветным голосом сказала она Скавру. – Гай Марий при смерти?
– Нет, Цецилия Далматика, так скоро Гай Марий нас не оставит, – это я могу тебе обещать, – ответил ей Сулла с улыбкой – первый, самый неловкий миг их встречи остался позади. Теперь все было совсем иначе, чем в тот раз, на обеде в доме Мария.
– Тогда я оставлю вас, – она вздохнула с облегчением.
Они дождались в атрии, пока она ушла, потом Скавр повел Суллу в таблиний.
– Ты хочешь командовать на марсийском театре? – Скавр подал Сулле кубок с вином.
– Не думаю, что сенаторы позволят мне, принцепс сената.
– Честно говоря, я тоже. Но ты этого хочешь?
– Нет, не хочу. Весь этот год я воевал в Кампании, если не считать того дела с Марием, но это особый разговор, и я бы хотел остаться на том театре, с которым знаком. Луций Юлий ждет, что я вернусь, – ответил Сулла. Ему не хотелось посвящать Скавра в свои планы, хотя сам он прекрасно знал, что́ намерен сделать, как только изберут новых консулов.
– Твои войска сопровождали Мария?
– Да. Пятнадцать когорт направлены прямо в Кампанию. Остальные отправятся со мной завтра.
– Жаль, ты не борешься за место консула, – сказал Скавр. – Давно уже у нас не было такого жалкого выбора.
– Я собираюсь – вместе с Квинтом Помпеем Руфом, но в конце следующего года, – твердо ответил Сулла.
– Да, я слышал. Жаль.
– В этом году мне не победить, Марк Эмилий.
– Отчего же… я бы склонил чашу весов в твою пользу.
Сулла горько усмехнулся:
– Предложение запоздало. У меня слишком много дел в Кампании, чтобы думать о toga candida. Кроме того, я должен попытать счастья вместе с Квинтом Помпеем, ведь мы с ним в одной упряжке. Моя дочь выходит за его сына.
– Тогда забудь, что я сказал. Ты прав. Придется Риму как-то пережить следующий год. Тем лучше будет потом, когда консулами станут родственники. Прекрасно, когда меж консулами согласие. Ты возьмешь верх над Квинтом Помпеем без всякого труда, а он уступит без борьбы.
– Согласен с тобой, принцепс сената. Луций Юлий сможет отпустить меня лишь на время выборов, так как он собирается сворачивать театр и возвращаться в Рим. Я выдам дочь за сына Квинта Помпея в декабре, хотя ей еще не исполнится восемнадцати. Она мечтает об этом. – Сулла лгал. Ему было отлично известно, как противен этот брак дочери, однако он полагался на Фортуну.
В том, что Корнелия Сулла вовсе не стремилась к брачному союзу, он убедился, вернувшись домой через два часа. Дочь пыталась бежать – этой новостью встретила его Элия.
– К счастью, ее служанка так перепугалась, что тотчас известила меня, – скорбно закончила Элия, которая горячо любила свою падчерицу и желала ей выйти замуж по любви – за Мария-младшего.
– И что же она собиралась делать, бродя по охваченной войной сельской местности? – спросил Сулла.
– Не знаю, Луций Корнелий. Думаю, она тоже. Полагаю, это был просто порыв.
– Тогда чем раньше она выйдет замуж за Квинта Помпея-младшего, тем лучше, – угрюмо отозвался Сулла. – Пусть придет.
– Сюда, в твой кабинет?
– Да, Элия.
– Прошу тебя, Луций Корнелий, не будь с ней слишком суров! – Элия взглянула на него со страхом, к которому примешивалось сожаление. Она понимала, что муж не одобряет ее, как не одобряет и ее снисходительности к Корнелии Сулле.
Сулла лишь повернулся к жене спиной.
Когда Корнелия Сулла явилась в сопровождении двух рабов, то больше всего она походила на пленницу.
– Ступайте, – бросил он рабам, холодно глядя в непокорное лицо дочери. Изысканные черты она унаследовала от матери, но волосы были его. Лишь глаза, огромные, голубые, были ее собственные.
– Что скажешь в свою защиту, девочка?
– На этот раз я готова, отец. Можешь бить меня, пока не убьешь, – мне все равно! Я не выйду за Квинта Помпея, и тебе меня не заставить!
– Ты выйдешь за Квинта Помпея, даже если придется тащить тебя силком, моя девочка. – Сулла говорил очень мягко, но эта мягкость была лишь предвестием яростной вспышки.
Однако, несмотря на все свои слезы и истерики, Корнелия Сулла куда больше взяла от отца, чем от матери. Она шире расставила ноги, как будто ожидала чудовищной силы удара, в глазах заиграли сапфировые огоньки.
– Я не выйду за Квинта Помпея!
– Богами клянусь, Корнелия, выйдешь!
– Нет!
Обычно такое открытое неповиновение вызывало у Суллы лишь бешеную ярость, но сейчас он не мог сердиться по-настоящему, возможно из-за того, что ее лицо на секунду напомнило ему умершего сына. Сулла лишь зловеще фыркнул.
– Ты знаешь, кто такая Пиета? – спросил он дочь.
– Конечно знаю, – осторожно сказала Корнелия Сулла. – Это долг.
– Точнее, Корнелия.
– Богиня долга.
– Какого долга?
– Любого.
– Включая и долг детей по отношению к родителями, ведь так? – вкрадчиво спросил Сулла.
– Да, – согласилась Корнелия Сулла.
– Восстать против воли paterfamilias – ужасная вещь, Корнелия. Этим ты не только оскорбляешь Пиету, но и нарушаешь закон, согласно которому обязана повиноваться главе твоей семьи. Я – paterfamilias, – твердо произнес Сулла.
– Мой первый долг – по отношению к себе, – стояла она на своем.
– Ошибаешься, дочка. – Губы Суллы дрогнули. – Твой первый долг – быть покорной отцу. Твоя жизнь в моих руках.
– Как бы то ни было, отец, себя я не предам!
Сулла вдруг громко расхохотался.
– Ступай же прочь! – сквозь смех велел он и, все еще смеясь, крикнул ей вслед: – Ты исполнишь свой долг, или я продам тебя в рабство! Клянусь, и ничто не остановит меня!
– Я давно уже рабыня! – услышал он.
Какой солдат вышел бы из нее, будь она мужчиной! Когда приступ веселья прошел, Сулла сел за письмо Публию Рутилию Руфу, ныне гражданину Смирны.