– Побереги себя, Марк Эмилий, – сказал Сулла с неожиданной горячностью, вызванной предчувствием.
– Когда-нибудь нам всем суждено уйти! – В зеленых глазах Скавра мелькнул огонек.
– Верно. Но твое время еще не пришло. Ты нужен Риму. В противном случае придется сдаться на милость Луцию Цезарю и Луцию Марцию Филиппу – что за судьба!
Скавр рассмеялся.
– Самая ли это худшая судьба, которая может постигнуть Рим? – с улыбкой спросил он, склонив голову к плечу, словно старая тощая ощипанная птица. – Кое в чем, Луций Корнелий, я твой самый горячий сторонник. Но не во всем. Иногда мне кажется, что Риму под твоей властью будет куда хуже, чем под властью Филиппа. – Он пошевелил пальцами. – Ты хоть и не прирожденный воин, но бо́льшую часть жизни провел в армии. А я заметил, что долгие годы военной службы превращают сенаторов в диктаторов. Таких, как Гай Марий. Стоит им достигнуть высшей власти – и никаких разумных политических ограничений они уже не терпят.
Они стояли перед книжной лавкой Сосия на Аргилете – улице, где десятилетиями торговал сластями один из лучших римских пирожников. Беседуя, они лакомились пирожками с изюмом, облитыми медом, а за ними во все глаза наблюдал мальчишка, в любую секунду готовый предложить тазик с теплой водой и полотенце – пирожки были сочные и липкие.
– Когда придет мое время, Марк Эмилий, судьба Рима будет зависеть от того, какой Рим мне достанется. Одно могу обещать: римляне не посрамят своих предков. И не будут под властью таких, как Сатурнин. Этого я не допущу, – резко сказал Сулла.
Скавр доел и подозвал щелчком липких пальцев мальчишку, чье присутствие не осталось незамеченным. Он тщательно – палец за пальцем – вымыл руки и так же тщательно вытер их, вознаградив мальчишку целым сестерцием. То же сделал и Сулла, хотя монета оказалась куда мельче.
– Когда-то у меня был сын, – бесстрастно начал он прерванную беседу, – но этот сын был никуда не годен. Безвольный трус, хотя и с неплохими задатками. Теперь у меня другой сын; пока он слишком мал, чтобы понять, из какого он теста. Мой первенец научил меня одному, Луций Корнелий. Какими бы славными ни были наши предки, в конце концов все зависит от потомков.
Лицо Суллы исказилось.
– Мой сын тоже мертв, но у меня нет другого, – произнес он.
– Значит, так суждено.
– Ты же не думаешь, что все это лишь игра случая, принцепс сената?
– Нет, не думаю, – сказал Скавр. – Я здесь, чтобы сдерживать Гая Мария. Я был нужен Риму, и я делал то, что нужно: распоряжался судьбой Рима. Однако сейчас в тебе я вижу Мария, не Скавра. И нет никого на горизонте, кто бы сдерживал тебя. А это куда как опаснее для mos maiorum, чем тысяча таких, как Сатурнин.
– Обещаю тебе, Марк Эмилий, с моей стороны Риму не грозит никакая опасность. – Сулла на секунду задумался и уточнил. – Твоему Риму, не Риму Сатурнина.
– От души надеюсь на это, Луций Корнелий.
Они пошли в сторону сената.
– Говорят, Катон Лициниан отправляется в Кампанию, – сказал Скавр. – С ним сложнее иметь дело, чем с Луцием Юлием Цезарем – он так же опасен, но куда более властолюбив.
– Мне он не помеха, – безмятежно ответил Сулла. – Гай Марий назвал его мышью, а его кампанию в Этрурии – мышиной возней. Я знаю, что делать с мышью.
– Что же?
– Раздавить ее.
– Тебе не поручат командование, ты же знаешь. Я сделал, что мог.
– В конечном счете это не имеет значения, – улыбнулся Сулла. – Я приму командование, когда раздавлю мышь.
Из уст другого человека эти слова прозвучали бы пустым бахвальством, над которым Скавр лишь посмеялся бы, но уверенныйаголос Суллы звучал так зловеще, что Скавр невольно содрогнулся.
Третьего января Марку Туллию Цицерону должно было исполниться семнадцать. Поэтому сразу же после выборов в центуриатных комициях щуплый юноша отправился на регистрационный пункт на Марсовом поле. Напыщенный, самоуверенный юнец, когда-то друживший с Суллой-младшим, в последнее время притих. Он был уверен, что его звезда уже закатилась – вспыхнула ярким огоньком на небосклоне и исчезла в чудовищном пламени гражданской войны. Там, где он стоял когда-то, приковывая взгляды восхищенной толпы, было теперь пусто. И кто знает, займет ли когда-нибудь другой его место. Все суды, кроме суда Квинта Вария, были закрыты. Некому было ими заниматься – городской претор, которому они подчинялись, управлял Римом в отсутствие консулов. Они вряд ли откроются вновь, если дела у италиков пойдут так же хорошо. За исключением Сцеволы Авгура, который в свои девяносто уже отошел от дел, никого из прежних наставников Цицерона не осталось. Красс Оратор был мертв, остальных затянул водоворот войны, их успехи на судебном поприще ушли в небытие.
Больше всего Цицерона пугало всеобщее равнодушие: о нем словно бы все забыли, его судьбой никто не интересовался. Те влиятельные люди, с которыми он когда-то водил знакомство и которые еще оставались в Риме, были слишком заняты, чтобы их беспокоить. Нет, конечно же, он беспокоил их, ведь он считал себя и свои обстоятельства исключительными, но никто – ни принцепс сената Скавр, ни Луций Цезарь – не удостоил его беседой. Для них он был слишком ничтожен, какой-то странный мальчишка, выскочка с Форума. И правда, с чего бы большим людям интересоваться его судьбой? Как говорил его отец: теперь-то и он остался без патрона – нечего мечтать о высоких должностях, делай то, что велят, и помалкивай.
Когда он добрался до регистрационного пункта, притулившегося на краю Марсова поля со стороны Латинской дороги, там не было ни одного знакомого ему лица. Лишь старики-заднескамеечники, на которых сенат возложил обязанности сколь важные, столь и тягостные, и, очевидно, неприятные. Когда подошла очередь Цицерона, его удостоил взглядом лишь председатель – остальные были слишком заняты огромными свитками. Вид юноши, который из-за странной формы слишком большой для такого хрупкого тела головы выглядел на редкость нелепо, не вызвал у него ни капли воодушевления.
– Личное имя и родовое имя?
– Марк Туллий.
– Личное имя и родовое имя отца?
– Марк Туллий.
– Личное имя и родовое имя деда?
– Марк Туллий.
– Триба?
– Корнелия.
– Когномен, если имеется?
– Цицерон.
– Класс?
– Первый – всадник.
– Имел ли отец государственного коня?
– Нет.
– Есть ли средства на покупку собственной сбруи?
– Конечно.
– Твоя триба сельская. Какая область?
– Арпин.
– О, земля Гая Мария! Кто патрон твоего отца?
– Луций Лициний Красс Оратор.
– Сейчас никого?
– Сейчас никого.
– Проходил ли военную подготовку?
– Нет.
– Отличишь один конец меча от другого?
– Если ты хочешь знать, умею ли я пользоваться мечом, то нет.
– Держишься в седле?
– Да.
Председатель записал все, что требовалось, и с кислой улыбкой посмотрел на Цицерона:
– Приходи за два дня до январских нон, Марк Туллий, и ты получишь назначение в войска.
Вот и все. Ему велели явиться в самый день его рождения. Как он был унижен! Они даже не поняли, кто он! А ведь они наверняка слышали его на Форуме. Но если и так, то ловко это скрыли. Нет сомнений, его пошлют воевать. Начни он вымаливать канцелярскую работу, они бы сочли его трусом, человеку его ума это было совершенно ясно. Поэтому он молчал. Ему не хотелось, чтобы годы спустя какой-нибудь соперник на консульских выборах раскопал позорную пометку напротив его имени.
Его всегда тянуло к людям постарше, и сейчас он не мог припомнить никого, кому можно было бы довериться. Все они были за пределами Рима, исполняя свой воинский долг, все, начиная с Тита Помпония и многочисленных внуков и племянников его почившего патрона и заканчивая его собственными двоюродными братьями. Сулла-младший, единственный друг, которого ему посчастливилось найти, мертв. Кроме дома, пойти больше некуда. Он направился в сторону Кипрской улицы, а оттуда – домой, в Карины, в глубочайшем унынии.
Каждый римский гражданин (в те дни даже неимущий) по достижении семнадцати лет должен был пройти военную службу, но до начала войны с италиками Цицерон даже подумать не мог, что ему когда-нибудь придется стать солдатом. Он рассчитывал, что благодаря знакомствам, приобретенным на Форуме, получит должность, где во всем блеске засияет его литературный талант, а ходить в кольчуге и с мечом ему придется разве что на параде. Но теперь стало ясно, что удачи ему не видать, и он чувствовал всем своим щуплым телом, что его ожидают часы мучительных маршей, которые он ненавидел, и гибель на поле боя.
Отец, который никогда не жаловал Рим, вернулся в Арпин готовить обширные угодья к зиме; только там он был по-настоящему дома. Цицерон знал, что в Рим отец теперь приедет не раньше, чем решится судьба его старшего сына. Младший братишка, восьмилетний Квинт, вернулся домой с отцом. Он был не так одарен, как Марк, и втайне предпочитал сельскую жизнь. Домом сейчас занималась мать, Гельвия, которой пришлось остаться в Риме ради сына, и это приводило ее в негодование.
– От тебя одни неприятности! – сказала она, когда он, одинокий и несчастный до такой степени, что решился искать у нее сочувствия, вернулся домой. – Если бы не ты, я была бы в Арпине, вместе с твоим отцом, и нам бы не пришлось платить за этот возмутительно дорогой дом. Все рабы тут – негодяи и воры. И что мне остается? То время, что я не проверяю расходные книги, я слежу за каждым их шагом. Они разбавляют вино водой, продают негодные оливки по цене отборных, доставляют лишь половину заказанного хлеба и масла, а сами пьют и едят в три горла. Мне самой приходится заниматься покупками. – Она перевела дух и продолжила: – И во всем этом твоя вина, Марк! Эти бешеные амбиции! Знай свое место, разве я не твержу это все время. И что же? Разве кто-нибудь меня слушает? Ты сознательно побуждал отца тратить столько денег – можно подумать, у нас они есть – на это твое образование, подумать только, нашелся Гай Марий! Никогда тебе не быть таким, как он! В жизни не встречала более неуклюжего мальчишки, а, скажи на милость, какой прок от Гомера и Гесиода? Из свитка обед не сваришь. Да и карьеру на них не сделаешь. И теперь я застряла тут, а все потому…