Лицо Цицерона горело. Дома никогда не сквернословили, отец считал крепкие словечки вульгарными, и брань не допускалась. Юноша остолбенел, услышав такие слова из уст первого консула.
– Ну ты просто девица, Марк Туллий, – ухмыльнулся Помпей.
– На нашем великом латинском языке можно изъясняться с куда большим изяществом, – с достоинством ответил Цицерон.
При этих словах его новый друг угрожающе нахмурился.
– Ты что же, не одобряешь моего отца? – сурово спросил он.
Цицерон поспешно ретировался:
– Что ты, Гней Помпей, это я в ответ на девицу!
Напряжение спало. Помпей заулыбался вновь:
– Ну и хорошо. Не люблю тех, кто выискивает недостатки у отца! – Он с любопытством посмотрел на Цицерона. – Сквернословят повсюду, Марк Туллий. Даже поэты вставляют эти словечки в свои стихи время от времени. Их пишут на стенах, особенно рядом с борделями и общественными уборными. И если командующий не будет называть своих солдат cunni и mentulae, а иногда и похлеще, они подумают, что он какая-нибудь старая дева.
– А я закрываю глаза и затыкаю уши, – ответил Цицерон. – Благодарю тебя за покровительство. – Он решил перевести разговор на другую тему.
– Не за что, Марк Туллий. Между нами: мы с тобой составим отличную пару. Ты поможешь мне с отчетами и письмами, а я тебе – с мечом и щитом.
– Идет, – сказал Цицерон, нерешительно переминаясь с ноги на ногу.
– Что еще? – спросил Помпей, собираясь уходить.
– Я не успел отдать твоему отцу приказ.
– Выброси его, – спокойно ответил Помпей. – С сегодняшнего дня ты мой. Отец на тебя и не посмотрит.
Он пошел в сад, и на этот раз Цицерон последовал за ним. Они устроились на ярком солнце, и Помпей, который отрицал всякую склонность к риторике, продемонстрировал, что и он не прочь поболтать, вернее, посплетничать.
– Слыхал про Гая Веттиена?
– Нет, – ответил Цицерон.
– Он себе пальцы на правой руке оттяпал, чтобы в армию не забрали. Городской претор Цинна приговорил его пожизненно прислуживать в капуанских бараках.
Цицерон вздрогнул.
– Необычный приговор, не считаешь? – спросил он с интересом. В юноше пробудилось профессиональное любопытство.
– Да, приговор и должен был быть показательным. Нельзя было позволить ему отделаться ссылкой и штрафом. Мы же не какие-нибудь восточные деспоты, мы не бросаем людей в темницу, чтобы они гнили там до самой старости, а то и хуже – умерли. Мы и месяц никого не держим в заключении. Думаю, Цинна вынес прекрасное решение, – ухмыльнулся Помпей, – эти парни в Капуе превратят жизнь Веттиена в постоянную пытку.
– Смею сказать, так и будет. – Цицерон с трудом сглотнул ком, застрявший в горле.
– Ну а теперь ты, ну давай же!
– Давай – что?
– Расскажи что-нибудь.
– Даже не знаю, Гней Помпей.
– Как звали вдову Аппия Клавдия Пульхра?
– Не знаю, – ответил Цицерон.
– Для человека с такой большой головой ты не очень-то много знаешь, похоже? Тогда я тебе скажу. Цецилия Метелла Балеарика. Вот это имя!
– Да, это очень славный род.
– Но не такой, каким будет мой!
– Ну и что с ней?
– Она умерла на днях.
– О!
– После того как Луций Юлий вернулся в Рим проводить выборы, ей приснился сон, – заторопился Помпей, – и на следующее утро она пошла к Луцию Юлию рассказать, что ей явилась Юнона Соспита и пожаловалась на отвратительную грязь в своем храме. Какая-то женщина приползла туда и умерла в родах, а служители только и догадались, что вынести тело вон. Даже пол не помыли. И вот Луций Юлий и Цецилия Метелла Балеарика вооружились тряпками и ведрами и пошли скрести пол в храме. Представляешь? Луций Юлий всю тогу заляпал, потому что, говорит, не мог снять ее, не нанеся оскорбления богине. Потом он отправился прямиком в Гостилиеву курию и огласил свой закон об италиках. А потом задал сенаторам хорошенькую взбучку за то, что они пренебрегают нашими храмами. Как, мол, римляне думают победить, когда они не чтят своих богов. И вот на следующий день весь сенат с тряпками и ведрами отправился убирать храмы. – Помпей замолчал. – Ну, что еще?
– Откуда ты все это знаешь, Гней Помпей?
– Слушаю, о чем болтают вокруг. Даже рабы. А ты что делаешь целыми днями? Все Гомера читаешь? – поддел он Цицерона.
– Я давно уже закончил Гомера, – самодовольно ответил Цицерон, – теперь я читаю великих ораторов.
– И не знаешь, что творится в городе.
– Теперь и я буду знать. Я так понимаю, что этим сном, уборкой храма Юноны Соспиты и скоропостижной смертью вдова Аппия Клавдия Пульхра преподала нам урок?
– Да, смерть была внезапная. Большое горе, считает Луций Юлий. Ведь она была одной из самых почитаемых римских матрон: шестеро детей, погодки, младшему едва исполнился год.
– Семь – счастливое число, – ехидно заметил Цицерон.
– Не для нее, – ответил Помпей. Он не заметил иронии. – Никто не понимает, как такое случилось после шести благополучных родов. Луций Юлий говорит, боги гневаются.
– Он думает, что новые законы умилостивят их?
– Не знаю, – пожал плечами Помпей. – И никто не знает. Знаю только, что мой отец входит в силу, а с ним и я. Отец собирается законодательно утвердить право римского гражданства для всех жителей Италийской Галлии, пользующихся латинскими правами.
– А Марк Плавтий Сильван скоро внесет закон, по которому право полного гражданства будет дано каждому, чье имя занесено в италийский муниципальный список, при условии, что тот явится лично к претору в течение шестидесяти дней со дня утверждения закона, – сказал Цицерон.
– Сильван – да. Но вместе со своим другом Гаем Папирием Карбоном, – поправил его Помпей.
– Ну вот, так куда лучше! – просиял Цицерон, оживляясь. – Законы и законотворчество – вот это мне по душе!
– Рад это слышать, – сказал Помпей. – По мне, законы – какое-то досадное недоразумение. Они вечно мешают выдающимся людям проявить себя, особенно в молодые годы.
– Люди не могут жить без системы права!
– Высшие – могут.
Помпей Страбон не собирался покидать Рим, хотя продолжал убеждать всех, что народ даже не заметит отсутствия консулов, потому что городской претор Авл Семпроний Азеллион – человек весьма толковый. Вскоре, однако, стало ясно, что настоящей причиной его промедления было желание проследить за принятием законов, которые, словно из рога изобилия, хлынули следом за lex Julia. Луций Порций Катон Лициниан, второй консул, оставил это занятие Помпею Страбону. Между консулами отношения были прохладные. Луций Катон отправился было в Кампанию, но тут же передумал и переместился на центральный театр. Помпей Страбон не скрывал, что собирается продолжать войну в Пицене. Тем не менее командовать осадой Аскула-Пиценского он отправил Секста Юлия Цезаря, несмотря на его слабую грудь и на редкость суровую зиму. Новости не заставили себя ждать: вскоре стало известно, что Секст Цезарь убил восемь тысяч восставших пиценов, напав на них, когда они снялись с насиженного места и переходили в новый лагерь близ Камерина. Помпей Страбон был оскорблен, но остался в Риме.
В комиции его lex Pompeia прошел без всяких осложнений. Согласно этому закону право полного римского гражданства получали все города к югу от реки Пад в Италийской Галлии, которые ранее обладали латинскими правами. Латинские права были дарованы Аквилее, Патавии и Медиолану. Все члены этих больших и процветающих общин становились его клиентами. Вот почему он так спешил с этим законом. На самом деле права гражданства интересовали Помпея Страбона мало, поэтому на какое-то время он отошел в сторону, позволив Пизону Фруги воспользоваться теми благами, которые давало ему проведение трех других законов о предоставлении гражданства. Первым делом Пизон Фруги объявил о создании двух триб, в которые теперь зачислялись все новые граждане, независимо от места проживания. Прежние тридцать пять триб сохранялись исключительно для старых римлян. Но когда Этрурия и Умбрия возмутились тем, что с ними обращаются как с вольноотпущенниками, Пизон Фруги внес поправку, согласно которой все новые граждане зачислялись в восемь старых триб и две новые.
Потом первый консул провел цензорские выборы. Избрали Луция Юлия Цезаря и Публия Лициния Красса. Еще до того, как прежний цензор сложил свои полномочия, Луций Цезарь поспешил объявить, что в честь своего предка Энея он освобождает от всех податей Трою, любезный его сердцу Илион. Так как Троя была всего лишь маленькой деревушкой, никто ему не возражал. Конечно, принцепс сената Скавр мог бы воспротивиться, но ему было не до того. Его мысли занимали два беглых царя – Никомед Вифинский и Ариобарзан Каппадокийский, которые, словно соревнуясь, голосили, и раздавали взятки направо и налево, и всё не могли понять, почему Рим занят своей войной с италиками куда больше, чем надвигающейся войной с Митридатом.
Главным противником Юлиева закона о гражданстве был Квинт Варий, который не без оснований опасался пасть его первой жертвой. Новые народные трибуны под водительством Марка Плавтия Сильвана набросились на него, словно волки. Тотчас приняли lex Plautia, и вот уже комиссия Вария, которая до того преследовала тех, кто поддерживал идею гражданства для италиков, стала комиссией Плавтия, преследующей тех, кто этой идее противился. По жребию готовить первое дело для комиссии Плавтия – по обвинению Квинта Вария Севера Гибрида Сукрона – досталось младшему брату Луция Цезаря, косоглазому Цезарю Страбону.
Как и всегда, Цезарь Страбон провел все блестяще. Приговор был делом решенным задолго до окончания суда над Квинтом Варием, в особенности потому, что по закону Плавтия в комиссии теперь заседали не всадники, а представители всех классов каждой из тридцати пяти триб. Квинт Варий предпочел не дожидаться их вердикта. Он принял яд, чем глубоко опечалил и раздосадовал своих друзей: Марция Филиппа и Гая Флавия Фимбрию. К несчастью, отраву он выбрал неудачно и умирал несколько дней в страшных муках. На его похоронах, во время которых Фимбрия поклялся, что отомстит Цезарю Страбону, присутствовало лишь несколько друзей.