Дверь ему обычно открывала его тетка, Юлия. И Гай Юлий Цезарь любил ее: для него у нее всегда находилась улыбка и поцелуй. Как сладок был этот поцелуй! Его мать этого обычая не одобряла, говорила, это слишком уж по-гречески, только подрывает устои и развращает душу. К счастью, Юлия этого мнения не разделяла. Когда она наклонялась, чтобы поцеловать его в самые губы, он прикрывал глаза и втягивал столько воздуха, сколько вмещали легкие, – лишь бы не упустить ни частички ее запаха. Через много лет после ее смерти Гаю Юлию Цезарю, уже зрелому мужчине, доведется как-то раз уловить смутный аромат ее духов, исходящий от другой женщины, и слезы брызнут у него из глаз сами собой.
Юлия всегда сообщала ему о домашних происшествиях: «Сегодня он не в духе», «К нему заглянул один приятель, и он в отличном настроении» или «Он решил, что ему хуже, и захандрил».
Во второй половине дня Цезаря отсылали передохнуть в комнату Юлии, пока она сама кормила обедом мужа. Мальчика тоже ждал обед, которым можно было наслаждаться, удобно устроившись на ложе со свитком в руке – дома такого ему не позволяли, – и он с головой уходил в деяния героев, зачитывался стихами. Слова зачаровывали его. Они заставляли его сердце то падать, то воспарять, то бешено колотиться. Временами, когда он замирал над свитком Гомера, воображение переносило его в мир куда более реальный, чем тот, в котором он жил.
«И даже в смерти все в нем было прекрасно», – повторял он про себя снова и снова описание погибшего юного воина, такого храброго, такого благородного и такого совершенного – не важно, был ли то Ахилл, Патрокл или Гектор, – что даже в смерти он оставался победителем.
Но потом раздавался голос Юлии или слуга стучал в дверь сказать, что его зовут, и тогда без раздражения и злости он тотчас откладывал книгу и взваливал на плечи груз долга.
А Гай Марий был тяжелым грузом. Он был стар: когда-то подтянутый, он вдруг разжирел, а теперь опять похудел, отчего его кожа свисала тяжелыми складками, паралич обезобразил левую сторону лица так, словно по ней прошел какой-то жуткий оползень, выкорчевывая все живое. Да и глаза были страшные. Он, видимо, не замечал, что из левого уголка рта теперь постоянно тянулась тонкая струйка слюны. Она сбегала до самой туники, оставляя на ней мокрый след. Иногда он срывался. Больше всего доставалось его злополучному сторожевому щенку – единственному человеку, который настолько изучил его за это время, что можно было дать себе волю и выплеснуть накопившуюся ярость. Временами он принимался плакать и плакал, пока слезы не смешивались со слюной и из носа не начинало течь. Иногда начинал смеяться над какой-нибудь непристойной шуткой так, что стены ходили ходуном. Тогда в комнату вплывала Юлия, как всегда с улыбкой, и ласково выпроваживала Цезаря домой.
Поначалу мальчик чувствовал себя беспомощным, не знал, что и как ему делать. Но это был удивительный ребенок, и вскоре он научился управляться с Гаем Марием. У него не было выбора, ведь иначе он не выполнил бы поручение, которое дала ему мать, – происшествие столь невообразимое, что он даже не мог представить себе его последствия. Он обнаружил, что характер его не безупречен. Он был нетерпелив, хотя уроки, преподанные ему матерью, научили его искусно маскировать этот недостаток. В результате он уже сам не мог отличить истинное смирение от ложного. Брезглив он не был и вскоре привык не замечать струйку слюны, бегущую изо рта Мария. Зато он был сметлив, и природный ум подсказывал ему, что надо делать. Никто не говорил ему этого, поскольку никто, даже врач, не понимал того, что было ясно мальчишке: Гая Мария необходимо заставить двигаться. Заставить поверить, что он сможет вернуться к нормальной жизни.
– И чем еще поделился с тобой Луций Декумий или какой-нибудь другой субурский негодяй? – спросил Марий.
От неожиданности мальчик подпрыгнул – его мысли бесцельно блуждали где-то совсем далеко.
– Ну, я сложил кое-что в уме, и, думаю, я прав.
– Что же?
– Это насчет того, почему консул Катон решил оставить Самний и Кампанию Луцию Корнелию, а сам занял твое место на марсийском театре.
– Ого! Ну и что же ты думаешь, Цезарь?
– Я думаю, это из-за того, что Луций Корнелий, насколько я могу судить, принадлежит к особому роду людей, – серьезно сказал Цезарь-младший.
– К какому же роду?
– Он из тех, кто внушает страх.
– Да, это он умеет!
– Он не мог не знать, что ему никогда не получить южного театра. Там командует консул. Поэтому он не стал утомлять себя ненужными спорами. Он просто подождал, пока консул Катон прибудет в Капую, а потом посмотрел на него так, что консул перепугался до смерти и предпочел держаться как можно дальше от Кампании.
– Ну и кто же дал тебе пищу для размышлений?
– Луций Декумий. И мать.
– Да уж, она-то знает, – таинственно заметил Марий.
Цезарь нахмурился, метнул в его сторону косой взгляд и пожал плечами:
– Раз уж Луций Корнелий получил командование и не найдется того безумца, который стал бы ему мешать, он должен добиться успеха. Я считаю его очень способным военачальником.
– Но не таким способным, как я, – всхлипнул Марий.
– Только не надо опять жалеть себя, Гай Марий! – набросился на него мальчик. – Ты поправишься и опять сможешь командовать, особенно если мы когда-нибудь выберемся из этого глупого сада.
Такого натиска Марий не выдержал и поспешил переменить тему:
– А что болтают твои субурские сплетники об успехах консула Катона на марсийском театре? – спросил он, фыркая. – Никто не говорит мне, что там делается, – они думают, меня это может расстроить! А ведь больше всего меня расстраивает неизвестность. Если ты мне не расскажешь, меня разорвет от злости!
– Сплетники болтают, – ухмыльнулся Цезарь, – что с первой минуты в Тибуре консула ждали неприятности. Помпей Страбон увел с собой твоих солдат – на такое он мастак! То есть в распоряжении консула Луция Катона остались одни лишь новобранцы – крестьяне из Умбрии и Этрурии, которые только что получили римское гражданство. Что с ними делать, не знает ни он сам, ни даже его легаты. Поэтому перво-наперво он объявил общевойсковой сбор. И что же? Начал он с того, что устроил им головомойку. Обзывал их идиотами и деревенщинами, кретинами и варварами, жалкой кучкой червей, кричал, что не привык воевать с таким сбродом, что все они сдохнут, если не возьмутся за дело с должным рвением, – и так далее и тому подобное.
– Ну просто второй Луп или Цепион! – не веря своим ушам, воскликнул Марий.
– Как бы то ни было, среди тех, кого собрали в Тибуре слушать всю эту муть, оказался приятель Луция Декумия. Зовут его Тит Тициний. Он ветеран, ушел на покой центурионом. Ты сам выделил ему земельный надел в Этрурии после Верцелл. Он говорит, что сослужил тебе как-то отличную службу.
– Да, я хорошо его помню. – Марий попытался улыбнуться, заливая все слюной. Цезарь тут же достал «Мариев утиральник», как он называл эту тряпицу, и аккуратно вытер ему рот.
– Он часто наведывался в Рим и останавливался у Луция Декумия, потому что любил послушать сплетни о делах на Форуме. Но с началом войны Тит Тициний вернулся в строй – обучать новобранцев. Он долгое время служил в Капуе и в начале года был командирован в помощь консулу Катону.
– Я полагаю, у Тита Тициния и других центурионов не было возможности заняться новобранцами, пока консул Катон метал громы и молнии в Тибуре?
– Разумеется. Но консул не подумал избавить центурионов от своих речей. И именно так он и попал в беду. Тит Тициний настолько рассвирепел, слушая, как Катон оскорбляет всех направо и налево, что в конце концов нагнулся, подобрал большой ком земли и запустил им в консула! Секунду спустя комья земли полетели в Катона со всех сторон. Он стоял по колено в грязи, а его солдаты были на грани. – Мальчик хихикнул и воодушевленно продолжил: – Так он и стоял – побит, потоплен и повержен.
– Хватит играть словами. Продолжай!
– Извини, Гай Марий.
– И что же было дальше?
– Консул не пострадал, зато, как он рассудил, пострадали его dignitas и auctoritas. Да и власть его была поставлена под сомнение. А с этим он не мог смириться. И вместо того, чтобы забыть об этом происшествии, он заковал Тита Тициния в цепи и отослал в Рим с письмом, в котором требует, чтобы сенат расследовал, не было ли у центуриона умысла поднять мятеж. Тита Тициния привезли сегодня и бросили в камеру в Лаутумии.
Марий попытался подняться.
– Хорошо. Тогда наши планы на завтрашнее утро прояснились, Цезарь-младший, – весело сказал он.
– Пойдем посмотреть, как обернется дело с Титом Тицинием?
– Если слушания будут в сенате, то я – да. Ты же можешь подождать меня у дверей.
Цезарь помог Марию встать на ноги и по выработавшейся привычке тут же занял свое место слева, чтобы поддержать его с этой стороны.
– Мне не придется ждать тебя, Гай Марий. Он предстанет перед плебейским собранием. Сенат не хочет заниматься его делом.
– Ты – патриций, тебе нельзя находиться в комиции во время плебейского собрания. Мне в моем теперешнем состоянии тоже. Поэтому мы найдем хорошее местечко на ступенях сената и насладимся этим представлением оттуда, – сказал Марий. – О, как же мне этого недоставало! Цирковые представления, которые показывают на Форуме, куда лучше всего, что могут выдумать эдилы, устраивая игры!
Если Гай Марий когда-либо и сомневался в силе народной любви, его сомнения развеялись без остатка следующим утром, когда он вышел из дома и направился к крутому спуску Банкиров, который сбегал вниз через Фонтинальские ворота к Нижнему форуму. Правой рукой Гай Марий опирался на палку, с левой стороны его поддерживал мальчик, Гай Юлий Цезарь. Вскоре толпа обступила его – все, кто жил по соседству, высыпали на улицу. Приветствия смешивались с горестными всхлипами, каждый его несообразный шаг – при ходьбе он всей тяжестью наваливался на правую ногу и подволакивал левую, страшно вывернутую в бедренном суставе, – вызывал восторженное одобрение. Весть разнеслась по улицам, и теперь уже отовсюду доносились радостные крики: «Гай Марий! Гай Марий!»