Когда он ступил на Нижний форум, приветственный рев стал оглушительными. Когда Марий с трудом обходил комиций, лоб его взмок от пота. Весь вес этого грузного тела приходился на плечо хрупкого поводыря, но никто, кроме них двоих, об этом даже не догадывался. Сенаторы бросились к нему, чтобы помочь взойти на площадку перед Гостилиевой курией, но Марий отстранил их и страшным усилием воли проделал весь путь наверх сам. Тут же принесли курульное кресло, и он опустился на сиденье, не приняв ничьей помощи, кроме своего провожатого.
– Левая нога, – сказал он прерывистым шепотом. Его грудь тяжело вздымалась.
Цезарь тотчас сообразил: опустился на колени, выпростал бесполезную левую ногу Мария из-под складок одежды и поставил ее впереди правой, как того требовал обычай. Потом положил безжизненную левую руку на колени, а судорожно сжатые пальцы прикрыл складкой тоги.
Теперь Гай Марий восседал величественно, словно царь царей, кивая в ответ на приветственные крики, а по его лицу градом катился пот. Грудь ходила ходуном, как гигантские кузнечные мехи. Плебеи уже были на своих местах, но все, кто теснился в это время в комиции, как один повернулись к ступеням сената, приветствуя Мария, после чего десять народных трибунов с ростры призвали собравшихся почтить Гая Мария троекратным «ура».
Цезарь стоял подле курульного кресла и смотрел вниз, на толпу. Еще ни разу не переживал он то сладкое чувство, которое возникает, когда толпа объединяется в едином порыве. Его щеки алели от удовольствия, потому что он был так близко к источнику этого восторга. Теперь он понимал, что значит быть Первым Человеком в Риме. И когда приветственные крики наконец затихли, его чуткий слух уловил едва различимый шепот: «Кто это чудесное дитя?»
Он знал, что красив, и знал, какое впечатление на других производит его красота. Ему нравилось, когда люди его любили, и то, что он красив, тоже было ему приятно. Но если бы он вдруг забыл, зачем он здесь, это разозлило бы мать, а он не хотел сердить ее. В вялом углу рта Мария собралась большая капля слюны, нужно было не дать ей упасть. Цезарь достал «Мариев утиральник» из складки своей тоги с пурпурной каймой и, пока толпа замирала от восторга, незаметно вытер слюну, притворившись, что промокает пот на лице Мария.
– Продолжайте ваше собрание, трибуны! – крикнул Марий, как только ему удалось отдышаться.
– Введите Тита Тициния! – приказал председатель коллегии Пизон Фруги. – Представители триб, квириты, мы собрались тут для того, чтобы решить судьбу некоего Тита Тициния, старшего центуриона, находящегося в подчинении консула Луция Порция Катона Лициниана. Дело Тициния сенат Рима передал нам, равным ему по положению. Консул Луций Порций Катон Лициниан обвиняет Тита Тициния в том, что тот пытался поднять мятеж в его войске, и настаивает, чтобы мы наказали его так сурово, как требует того закон. Так как мятеж – это форма измены, мы должны решить, достоин ли Тит Тициний жизни или смерти.
Пизон Фруги замолчал, так как на ростру как раз поднимался закованный в цепи Тит Тициний, рослый мужчина лет пятидесяти в простой тунике. Когда он занял место впереди, чуть в стороне от трибуна, Пизон Фруги продолжил:
– Квириты, консул Луций Порций Катон Лициниан в своем письме сообщает, что он созвал собрание своих легионов, и в то время, как он обращался к этому законно созванному собранию, Тит Тициний, присутствующий здесь в оковах, поразил его метательным снарядом, пущенным от плеча, и что этот Тит Тициний подстрекал стоявших с ним рядом солдат делать то же самое. Письмо скреплено консульской печатью.
Пизон Фруги повернулся к узнику:
– Что ты ответишь на это, Тит Тициний?
– Отвечу, что это правда, трибун. Я действительно поразил консула метательным снарядом, пущенным от плеча. – Центурион замолчал, а потом быстро закончил: – Ком рыхлой земли, трибун. Вот мой метательный снаряд. И стоило мне швырнуть его, все вокруг стали делать так же.
– Ком мягкой земли, – с расстановкой произнес Пизон Фруги. – Что заставило тебя метнуть такой снаряд в твоего командира?
– Он обзывал нас деревенскими дурнями, жалкими червями, тупыми ослами, ни на что не годным материалом и еще многими оскорбительными именами, – громко, как на параде, отрапортовал Тит Тициний. – Я понял бы, назови он нас mentulae и cunni, трибун, – это дело, так говорит настоящий командир со своими солдатами. – Тут он набрал полную грудь воздуха и загремел: – Попадись мне тогда под руку тухлые яйца, я бы охотно забросал его тухлыми яйцами! Но сойдут и комья мягкой земли. А уж земли там было предостаточно. Мне все равно, ждет ли меня удавка или вы сбросите меня с Тарпейской скалы! Потому что если мне доведется увидеть Луция Катона когда-нибудь еще, я накормлю его тем же кушаньем. И уж в этот раз досыта, не сомневайтесь!
Лязгнули цепи – Тициний повернулся лицом к ступеням сената и указал на Гая Мария:
– Вот это полководец! Я служил у Гая Мария легионером в Нумидии, а потом еще раз, в Галлии, уже центурионом! Когда я вышел в отставку, он выделил мне участок из собственных земель в Этрурии. Гая Мария никто бы не подумал забросать комьями земли, квириты! Гай Марий всегда любил своих солдат! Не оскорблял их, как Луций Катон! Гай Марий никогда бы не заковал солдата в цепи и не отдал бы его на суд плебейскому собранию только потому, что солдат в него чем-то швырнул! Он бы просто растер то, что в него швырнули, по солдатской роже! Луций Катон – не полководец. С ним Рим не одержит побед. Истинный командир наводит порядок в своем войске сам. Не перекладывает эту работу на плебейское собрание!
Стояла мертвая тишина. После того как Тит Тициний закончил свою речь, никто не проронил ни слова.
Пизон Фруги вздохнул.
– Гай Марий, как бы ты поступил с этим человеком? – спросил он.
– Это центурион, Луций Кальпурний Пизон Фруги, и я его знаю. Он говорит правду. Он слишком хороший солдат, чтобы терять его просто так. Но он кинул в своего старшего офицера комом земли, а это нарушение воинской дисциплины, чем бы оно ни было вызвано. Мы не можем допустить, чтобы он вернулся к консулу Луцию Порцию Катону. Этим мы нанесли бы оскорбление консулу, который освободил этого человека от его обязанностей, отослав его к нам. Я думаю, в интересах Рима мы отправим Тита Тициния к другому командующему. Так будет лучше всего. Могу я предложить вам отправить его в Капую, где он вернется к своим прежним обязанностям?
– Что скажете, трибуны? – спросил Пизон Фруги.
– Пусть будет так, как говорит Гай Марий, – отозвался Сильван.
– Поддерживаю, – сказал Карбон.
Семеро остальных последовали их примеру.
– А что скажет собрание? Нужно ли проводить голосование или вы просто поднимете руки?
Тут же в воздух взметнулся лес рук.
– Тит Тициний, мы повелеваем тебе явиться к Квинту Лутацию Катулу в Капую, – объявил Пизон Фруги, сдерживая улыбку. – Ликторы, снимите с него цепи. Этот человек свободен.
Однако Тициний упирался и не уходил, пока его не отвели к Гаю Марию, перед которым он тотчас упал на колени, заливаясь слезами.
– Будь хорошим наставником своим капуанским новобранцам, Тит Тициний. – Плечи Мария устало обмякли. – А теперь, с вашего позволения, мне пора домой.
Из-за колонны показалось хитрое лицо Луция Декумия. Он потянулся рукой к Титу Тицинию, но глаза его внимательно следили за Марием.
– Здесь есть паланкин для тебя, Гай Марий.
– Я не поеду домой в паланкине, раз уж ноги занесли меня в такую даль! – отверг предложение Марий. – Ну-ка, мальчик, помоги подняться.
Он словно огромными тисками сжал тонкую руку Цезаря так сильно, что кожа вокруг побагровела, но мальчик ничем не выдал, что ему больно. Его лицо было по-прежнему сосредоточенно. Он помогал великому человеку подняться так просто, будто это было для него самым обычным делом. Поднявшись, Марий оперся о палку, мальчик занял свое место слева, и они зашагали вниз по ступеням, похожие на парочку обнявшихся крабов. На то, как они карабкаются вверх по холму, вышло посмотреть чуть не пол-Рима, и каждое усилие Мария сопровождали восторженные крики толпы.
Слуги дома словно обезумели – каждому хотелось проводить серого от усталости Мария до его покоев. Никто не замечал юного Цезаря, который едва плелся позади. Когда он убедился, что рядом никого нет, он опустился на пол в коридоре между входной дверью и атрием, закрыл глаза и лежал совершенно неподвижно. Там и нашла его Юлия некоторое время спустя. Ее сердце сжалось от ужаса, она опустилась на колени перед мальчиком, но какое-то странное оцепенение не давало ей крикнуть слуг.
– Гай Юлий! Гай Юлий! Что с тобой?
Когда она обняла его, он прижался к ней всем телом. В его лице не было ни кровинки, грудь тяжело вздымалась. Юлия взяла его руку, чтобы проверить пульс, и заметила темные синяки на плече – там, где его сжимали пальцы Гая Мария.
– Гай Юлий! Гай Юлий!
Он открыл глаза, вздохнул и улыбнулся, его щеки слегка разрумянились.
– Я привел его домой?
– Да-да, Гай Юлий, и ты отлично с этим справился, – сказала Юлия, с трудом сдерживая слезы. – Но ты совсем выбился из сил, куда больше, чем он! Эти прогулки по городу тебя измотают.
– Нет, тетя Юлия, поверь мне. Он не станет выходить ни с кем другим, ты же знаешь. – Он поднялся на ноги.
– Да, боюсь, ты прав. Спасибо тебе, Гай Юлий! Если бы только я могла выразить, как я тебе благодарна. – Она внимательно осмотрела синяки. – Он сделал тебе больно. Сейчас принесу лекарство.
Он весело посмотрел на нее, на губах заиграла улыбка, от которой сердце Юлии растаяло.
– Я знаю, какое мне нужно лекарство, тетя Юлия.
– Какое?
– Поцелуй. Один твой поцелуй, прошу тебя!
И он получил вдоволь поцелуев, и всякой еды, какой только пожелал, и книгу, и позволение оставаться в ее комнате, пока он не отдохнет хорошенько. Домой он отправился лишь тогда, когда за ним пришел Луций Декумий.
Весна сменила зиму, отшумело лето, пришла осень – заканчивался год, который наконец изменил ход войны в пользу Рима. Со временем Гай Марий и юный Цезарь сделались одной из римских достопримечательностей: все знали мальчика, на которого опирался при ходьбе старик, и старика, с каждым днем все меньше нуждавшегося в опоре. После той первой прогулки они все чаще сворачивали к Марсову полю, где было не так людно и их передвижения не вызывали такого жгучего интереса. Марий становился все сильнее, и они уходили все дальше и дальше от дома, пока однажды не дошли до самого конца Прямой улицы, упиравшейся в Тибр. Марию пришлось довольно долго отдыхать, но все же он искупался. Это была победа!