днако каждая собака в Субуре знала характер его прибыльного ремесла. Как говорил сам Луций Декумий, никто ж не предложит тебе такую работу, если не знает, что ты убийца. Он отрицал свое участие в некоторых делах, и в этом ему тоже верили безоговорочно. Слыхали, как он называл убийцу Азеллиона неуклюжим любителем, который подверг Рим опасности тем, что убил авгура в полном облачении. И хотя он и счел, поразмыслив, что Метелла Нумидийского Свина отравили, он прилюдно объявлял яд бабским оружием, куда как недостойным профессионального убийцы.
Луций Декумий полюбил Аврелию сразу. Он утверждал, что его чувство не было ни похотью, ни страстью, скорее, инстинктивной тягой к родственной душе, такой же цельной, храброй и умной, как он сам. А может, и чем-то большим, что он не умел выразить словами. Он стал ее защитником и благодетелем. Когда родились ее дети, он и их взял под свое хищное крыло. Он боготворил Цезаря. По правде говоря, он любил его куда больше двух своих сыновей, теперь уже почти взрослых мужчин, которые начали постигать его науку в коллегии. Годами он оберегал мальчика, проводил долгие часы вместе с ним, без прикрас рассказывал о мире, в котором они жили, и населявших его людях. Он объяснял, как действует банда вымогателей и какими качествами должен обладать хороший убийца. Цезарю было известно все о Луции Декумии. И все было ему понятно: то, что дозволено и подобает юному римскому патрицию, совсем не подходит квартальном римскому начальнику четвертого класса, вымогателю и убийце. Каждому свое. Но это не мешало им быть друзьями, не мешало любить друг друга.
– Мы сами-то из городского отребья, – как-то объяснял Луций Декумий Цезарю. – Кто ж не захочет, чтобы было нам попить-поесть вдоволь, а еще купить трех-четырех славных рабынь, да чтоб у одной была такая щелка, что не зря задерешь подол? Да даже если мы умно поведем дела – а кто из нас в этом горазд, – где же нам раздобыть монет? По одежке протягивай ножки. Так-то! – Он приложил указательный палец к носу и ухмыльнулся, показав черные зубы. – Только ни слова, Гай Юлий! Никому ни слова! Особенно твоей дорогой маме.
Этот и другие секреты он надежно хранил ото всех, включая Аврелию. Юный Цезарь знал куда больше, чем она могла вообразить.
К полуночи они добрались до лагеря, разбитого неподалеку от маленькой деревушки Тибур. Без малейших колебаний Гай Марий распорядился поднять бывшего городского претора Луция Корнелия Цинну с постели.
Они были едва знакомы – Цинна был почти на тридцать лет моложе, – однако из речей Цинны в сенате можно было заключить, что он относится к почитателям Мария. Он проявил себя как хороший городской претор – первый, чье преторство пришлось на военное время, когда оба консула отсутствовали в Риме, однако известные события разрушили его надежды составить себе состояние, управляя какой-нибудь провинцией.
Прошло два года, и теперь он отчетливо понимал, что у него нет средств дать приданое за дочерьми, и сомневался, может ли он устроить сыну карьеру в сенате, или тому вечно придется оставаться среди заднескамеечников. То, что сенат наделил его полномочиями командовать на марсийском театре после смерти консула Катона, ничуть его не обрадовало. На его долю выпали лишь заботы по укреплению того, что было расшатано человеком столь же наглым, сколь и несведущим в военном деле. О, если бы он получил назначение в богатую провинцию!
Это был коренастый, краснолицый человек с тяжелой челюстью, довольно некрасивый, что не помешало ему составить отличную партию: его жена, Анния, происходила из богатой плебейской семьи, уже двести лет гордившейся своими консулярами. В этом браке появилось трое детей: две девочки, пяти и пятнадцати лет, и мальчик, которому уже сравнялось семь. Аннию очень красили рыжие волосы и зеленые глаза. Старшая дочь пошла в мать, младшие дети – в отца. Все это не имело никакого значения до той поры, пока великий понтифик Гней Домиций Агенобарб не навестил Цинну, чтобы посватать его старшую дочь за своего старшего сына Гнея.
– Нам, Домициям Агенобарбам, нравятся рыжие жены, – без обиняков начал великий понтифик. – Твоя девочка, Корнелия Цинна, как раз то, что надо: она подходящего возраста, патрицианского рода и рыжая. Вначале я подумывал о дочери Луция Суллы. Но та, увы, выходит замуж за сына Квинта Помпея Руфа. Однако твоя дочь нам тоже подойдет. Знатностью она утрет нос любому, а приданое, думаю, будет и побольше?
Цинна сглотнул и вознес молчаливую хвалу Юноне Соспите и Опе, богине плодородия. Ему оставалось лишь уповать на наместничество в какой-нибудь богатой провинции.
– К тому времени, когда моя дочь достигнет брачного возраста, я дам за ней пятьдесят талантов. Больше не могу. Этого хватит?
– О, вполне! – ответил Агенобарб. – Гней – мой главный наследник, так что твоя девочка будет хорошо устроена. Тягаться со мной богатством в Риме могут человек пять или шесть. У меня тысячи клиентов. Нельзя ли нам провести церемонию обручения сейчас?
Все это происходило за год до того, как Цинна получил претуру. Тогда он считал, что время терпит: когда придет пора сдержать слово и дать за дочерью обещанное приданое, деньги найдутся. Если бы Анния была свободна распоряжаться своим состоянием, дела устроились бы куда проще, но ее отец позаботился о том, чтобы после ее смерти детям не досталось ни сестерция.
Когда Гай Марий разбудил Луция Корнелия Цинну, заходящий месяц еще не покинул небосклон. Тогда Цинна не подозревал, чем обернется эта встреча. Пока он одевался, на сердце у него было тяжело: ему предстоял неприятный разговор с отцом, чей сын подавал столько надежд.
Великий человек вошел в шатер командующего в сопровождении весьма примечательной свиты: невзрачного человека лет пятидесяти и поразительно красивого мальчика. Мальчик-то и прислуживал старику, и было видно, что он уже привык и хорошо знает свои обязанности. Цинна было принял его за раба, но амулет-булла на шее и достоинство, с которым он держался, выдавали в нем патриция, превосходившего Корнелиев родовитостью. Когда Мария усадили в кресло, мальчик встал по левую руку от него. Второй спутник занял место чуть поодаль.
– Луций Корнелий Цинна, это мой племянник Гай Юлий Цезарь-младший и мой друг Луций Декумий. При них ты можешь говорить совершенно свободно.
Правой рукой Марий поднял все еще беспомощную левую и уложил ее на коленях. Цинна подумал, что римские сплетни – если подумать, довольно старые сплетни, – как всегда, все переврали: Марий вовсе не выглядел развалиной и владел своим телом куда лучше, чем они предполагали. Великий человек. К счастью, не такой уж грозный противник.
– Ужасное дело, Гай Марий.
Марий обвел шатер внимательным взглядом. Когда он удостоверился, что кроме них там никого не было, он посмотрел Цинне прямо в лицо и заговорил:
– Мы одни, Луций Цинна?
– Совершенно.
– Хорошо. – Марий поудобнее устроился в кресле. – О том, что случилось, я узнал от своей жены. Квинт Лутаций навестил меня, однако не застал дома. Он рассказал все ей, а уж она передала мне. Я понял так, что мой сын обвиняется в убийстве консула Луция Катона во время битвы и что есть какой-то свидетель. Или свидетели. Так ли это?
– Боюсь, что так.
– Сколько свидетелей?
– Один.
– И кто он? Честный человек?
– Безукоризненно, Гай Марий. Это контубернал, Публий Клавдий Пульхр, – ответил Цинна.
– А, он из этой семейки, – хмыкнул Марий. – Все Пульхры известны своим мерзким нравом. С ними трудно иметь дело. К тому же бедны, как апулийские пастухи. Так как же ты можешь быть совершенно уверен в этом свидетеле?
– Я уверен, потому что этот Клавдий совсем не похож на остальных Пульхров. – Цинна не хотел заронить в душу Мария напрасную надежду. – Его репутация среди контуберналов и в свите покойного Луция Катона безупречна. Ты сам убедишься, когда поговоришь с ним. Он старше прочих контуберналов и очень предан своим товарищам, в особенности твоему сыну, которого всегда искренне почитал. Думаю, что и его поступок он одобряет. Луция Катона не очень любили в шатре командующего, не говоря уж о солдатских палатках.
– И все же Публий Клавдий обвинил моего сына.
– Он говорит, так велел ему долг.
– Понимаю! Двуличный служака.
– Нет, Гай Марий, это не так, – запротестовал Цинна. – Забудь, что ты отец, и взгляни на все дело с точки зрения командира. Молодой Пульхр – воплощенный идеал римского гражданина, для которого нет ничего важнее долга и семьи. Он исполнил свой долг, хотя тот и был ему неприятен. Вот и все.
Когда Марий попытался встать, стало заметно, что он устал куда сильнее, чем показалось сначала. Он уже начал передвигаться самостоятельно, но сейчас не мог и шагу ступить без помощи Цезаря. Луций Декумий шагнул вперед, встал по правую руку от Мария и деликатно кашлянул. По его глазам было видно, что он хочет что-то сказать.
– Ты хочешь о чем-то спросить? – откликнулся Цинна.
– Прошу твоего прощения, Луций Цинна, разбирательство по делу Мария-младшего должно состояться завтра?
– Вовсе нет. Можно отложить его на день. – От удивления Цинна заморгал.
– Тогда, если ты не возражаешь, пусть лучше будет послезавтра. Когда Гай Марий проснется – я думаю, это будет не очень-то рано, – ему придется позаниматься. Понимаешь, он слишком долго сидел скрючившись в повозке. – Декумий медленно подбирал слова, стараясь говорить правильно. – Сейчас он ежедневно проводит по три часа в седле. Завтра он тоже поедет верхом. Понимаешь? Нужно позволить ему лично встретиться с этим контуберналом, Публием Клавдием. Марию-младшему предъявлены серьезные обвинения; такой большой человек, как Гай Марий, должен сам расспросить свидетеля, ведь так? Думаю, хорошо бы Гаю Марию встретиться с этим контуберналом Публием Клавдием… в обстановке менее официальной, чем этот шатер. Никому из нас… никто ведь не хочет, чтобы дело обернулось хуже, чем нам всем… чем следует. Я думаю, хорошо бы завтра пополудни ты выехал на конную прогулку. И пригласил всех контуберналов присоединиться. В том числе и этого Публия Клавдия.