о римская армия, хоть и гораздо меньшая по численности, была воодушевлена успехами, полностью доверяла своему командиру и приобрела привычку побеждать. Марий Эгнаций потерпел поражение и остался лежать на поле битвы вместе с большинством своих солдат – новость для Мутила ужасная.
Едва занялся рассвет, из-за гребня холма, где они до той поры скрывались, появились четыре легиона Суллы и обрушились на Мутила. Момент был выбран удачно: самниты наполовину снялись с лагеря, войска были в беспорядке – никаких шансов у них не было. Тяжело раненный Мутил с остатками войска бросился искать спасения в Эсернии и заперся там. Многострадальный город вновь приготовился к осаде: теперь римляне были снаружи, а самниты внутри.
Пока Сулла сжигал трупы и награждал отличившихся, подоспело и письмо, в котором Косконий сообщал о победе над Марием Эгнацием. Сулла ликовал. Больше не имело значения, сколько еще оставалось очагов сопротивления. Война окончена. И Мутил знал об этом уже два месяца назад.
Сулла оставил несколько когорт под командованием Лукулла у Эсернии – караулить Мутила, а сам двинулся к древней самнитской столице – Бовиану. Это был отлично укрепленный город, защищенный тремя цитаделями, которые соединялись мощными крепостными стенами. Каждая цитадель контролировала одну из дорог, на пересечении которых стоял Бовиан, считавшийся неуязвимым.
– Я заметил кое-что любопытное, – сказал Сулла Метеллу Пию и Гортензию, – Гая Мария никогда не привлекал штурм крепостей. Для него имеют значение одни лишь генеральные сражения. А меня осады зачаровывают. Посмотрите на Бовиан, и вы скажете, что он неприступен. Но, уверяю вас, вы ошибаетесь – он падет сегодня же.
Сулла сдержал слово. Хитростью он заставил горожан поверить, что все его силы сосредоточены под стенами цитадели, которая контролировала дорогу к Эсернии, а между тем один легион проскользнул между холмами и атаковал южную цитадель, выходившую на дорогу к Сепину. Как только был подан сигнал – огромный столб дыма взметнулся от Сепинских ворот, – Сулла принялся штурмовать Эсернийские ворота. Через три часа Бовиан сдался.
Вместо того чтобы разбить лагерь, Сулла сделал Бовиан своей опорной базой. Расквартированные в городе войска рыскали по всему Южному Самнию, наводя ужас на округу и подавляя любые попытки повстанцев собраться с новыми силами.
Блокада Эсернии продолжалась – из Капуи прибыло подкрепление, так что все четыре легиона опять объединились под командованием Суллы. В конце сентября Сулла держал совет с Косконием.
– Теперь за восток отвечаешь ты, Гай Косконий, – весело начал Сулла. – Я хочу, чтобы Аппиева и Минуциева дороги были полностью освобождены. Засядь в Бовиане – лучшего места для гарнизона не придумаешь. Проявляй милосердие – по обстоятельствам. Если надо – действуй без всякой жалости. Главное, чтобы Мутил оставался заперт в Эсернии без всяких надежд на подкрепление.
– А как там дела к северу от нас? – спросил Косконий, до которого с самого отплытия из Путеол не доходили практически никакие новости.
– Замечательно! Сервий Сульпиций Гальба разделался с большей частью марруцинов, марсов и вестинов. Он говорит, Силон принимал участие в сражении, но после скрылся. Цинна и Корнут заняли все марсийские земли. Альба-Фуценция снова наша. Консул Гней Помпей Страбон разметал пиценов и подавил восставших умбров. Лишь Публий Сульпиций и Гай Бебий завязли под Аскулом – город продолжает держаться, хотя и должен быть на пороге голодной смерти.
– Так, значит, мы победили! – с благоговением сказал Косконий.
– Конечно. Мы должны были победить! Италия, непокорная власти Рима? Такого боги никогда не допустили бы, – без колебаний ответил Сулла.
В конце первой недели октября он прибыл в Капую повидаться с Катулом Цезарем и отдать необходимые распоряжения о зимних квартирах для своих легионов. Свободное движение по Аппиевой и Минуциевой дорогам было восстановлено. Венузия все еще упрямо сопротивлялась; не имея сил что-либо предпринять, горожане лишь наблюдали за активными маневрами римлян. Проход из Кампании в Регий по Попилиевой дороге больше не был опасен для армий и конвоев, но маленьким группкам путешественников следовало держать ухо востро, так как Марк Лампоний засел в горах, откуда совершал теперь дерзкие разбойничьи вылазки.
– Я не сильно погрешу против истины, – сказал Сулла Катулу Цезарю, который находился в счастливом предвкушении отъезда в Рим, назначенного на конец ноября, – утверждая, что теперь мы опять смело можем называть полуостров нашим.
– Лично я прежде дождался бы капитуляции Аскула, – ответил на это Катул Цезарь, который отдал два года этой неблагодарной войне. – Здесь все началось. И ничего еще не закончилось.
– Помни Нолу, – проворчал Сулла.
Но дни Аскула были сочтены. Армия Помпея Страбона под водительством самого консула, который восседал на своем государственном коне, в октябре соединилась с войсками Публия Сульпиция Руфа. Солдаты Страбона взяли город в кольцо: теперь с крепостного вала тайком нельзя было спустить даже веревку. Затем пришел черед воды: Страбон решил перекрыть горожанам доступ к водоносным горизонтам, что было затеей поистине грандиозной, так как Аскул снабжался той водой, что поступала из нижних слоев, проходивших под ложем Труентина, – нужно было перекрыть сотню разных каналов. Однако инженеров у Помпея Страбона было достаточно, и он сам с удовольствием наблюдал за ведением работ.
Вместе с консулом Страбоном за работами наблюдал и самый ничтожный из его контуберналов – Марк Туллий Цицерон, который неплохо рисовал и изобрел собственную систему скорописи, точную и очень эффективную. Гней Помпей Страбон находил, что мальчишка весьма полезен там, где дело касалось записей. Консул внушал Цицерону только ужас. Его полное безразличие к судьбам горожан было омерзительным. Однако Цицерон предпочитал делать, что велят, и помалкивать.
В ноябре едва живые магистраты Аскула открыли главные ворота и сдали город Гнею Помпею Страбону.
– Наш дом – теперь ваш, – с большим достоинством сказал главный магистрат. – Мы просим лишь об одном – верните нам воду.
Помпей Страбон захохотал, запрокинув седую голову.
– Зачем? – с наигранным простодушием осведомился он. – Ведь здесь скоро некому будет ее пить!
– Мы умираем от жажды, Гней Помпей!
– Ну так умрите, – ответил Помпей Страбон.
Он первый въехал в Аскул на своем государственном коне. Его сопровождали легаты: Луций Геллий Попликола, Гней Октавий Рузон и Луций Юний Брут Дамасипп, – военные трибуны, контуберналы и отряд из пяти когорт.
Солдаты немедленно рассредоточились по городу. Пока они деловито осматривали дома и собирали жителей, точно скот, Страбон проследовал на форум, который также служил и рыночной площадью. Она еще хранила следы безумств Гая Видацилия: почерневшая куча бревен – все, что осталось от трибуны магистратов, – отмечала место, где он нашел свою смерть на погребальном костре.
Консул Страбон с любопытством огляделся по сторонам, прикусил тонкий хлыст, которым обычно смирял норов своего государственного коня, потом мотнул головой, обращаясь к Бруту Дамасиппу.
– Пусть поверх этого кострища соорудят платформу. И быстро, – резко бросил он легату.
Солдаты тотчас раздобыли двери и балки в соседних домах, и Помпей Страбон получил требуемое. На платформе поставили его курульное кресло из слоновой кости и скамью для писца.
– Ты – со мной, – бросил Помпей Цицерону, поднимаясь по ступенькам и усаживаясь в курульное кресло. Он так и сидел в панцире и шлеме, только теперь на его плечи был накинут не красный плащ командующего, а пурпурный палудаментум.
Цицерон положил восковые таблички рядом со своей скамьей и уселся, сгорбившись, со стилосом наготове: по всей видимости, Страбон открывает официальные слушания.
– Попликола, Рузон, Дамасипп, Гней Помпей-младший, присоединяйтесь ко мне, – как всегда резко приказал консул.
Сердце Цицерона перестало бешено колотиться, он оправился от страха настолько, что смог оглядеться по сторонам, пока записывать было нечего. Очевидно, перед тем, как открыть ворота, горожане приняли некоторые меры предосторожности, потому что тут и там перед зданием курии были свалены большими кучами мечи, кольчуги, копья, кинжалы и другие предметы, которые можно было счесть оружием.
Магистратов вывели вперед и поставили перед этим стихийно созванным трибуналом. Помпей Страбон начал слушание, которое, как вскоре стало ясно, не предусматривало никаких речей, кроме его собственной.
– Вы все виновны в измене и убийстве. Вы не являетесь римскими гражданами. Вас высекут, а потом обезглавят. Считайте, вам повезло: вас не распнут, как рабов.
Магистратов казнили тут же, у подножия трибунала. От ужаса Цицерон уставился в свои таблички и бессмысленно выводил какие-то знаки на воске: к горлу подступала тошнота.
Покончив с магистратами, Страбон объявил, что все аскуланцы от тринадцати до восьмидесяти лет, которых обнаружили его солдаты, понесут такое же наказание. Пятьдесят легионеров были поставлены на порку, еще пятьдесят – рубить головы. Остальных отправили разбирать кучи оружия возле курии – не хватало подходящих топоров, так что пока палачам приходилось обходиться мечами. Однако вскоре они так приноровились рубить головы своих изуродованных и едва живых от голода и жажды жертв, что топоры не понадобились. Однако к концу первого часа были казнены лишь три сотни горожан: их головы насадили на копья и выставили вокруг городской стены, а тела свалили в кучу на краю форума.
– Шевелитесь, – рявкнул Помпей Страбон людям. – Я хочу, чтобы с этим было покончено сегодня, а не через восемь дней. Пусть двести человек порют, и двести рубят головы. И поторопитесь, в вас нет ни слаженности, ни организованности. Если вы не добьетесь того и другого, можете ненароком оказаться по ту сторону плахи.
– Не проще ли было заморить их голодом? – спросил Гней Помпей-младший, бесстрастно наблюдая за резней.