– Гораздо проще. Но не по закону, – ответил ему отец.
Тот день стал последним для более чем пяти тысяч аскуланских мужчин, и хотя ни один из присутствовавших при этой бойне римлян не смог забыть о ней до конца своих дней, никто не протестовал тогда и не выражал неодобрения после. Площадь была буквально омыта кровью: ее теплый, тошнотворно сладкий, железистый дух смешивался с чистым горным воздухом.
На закате консул встал, потягиваясь, со своего курульного кресла.
– Все назад, в лагерь, – коротко скомандовал он. – С женщинами и детьми разберемся завтра. Внутри охрана не нужна. Заприте ворота, и пусть патруль обходит город всю ночь. – Трупы и кровавые лужи оставались на площади – никаких приказов на их счет отдано не было.
Утром консул вернулся к судилищу. Чудовищный вид форума нисколько не смягчил его сердца. Все уцелевшие были согнаны и выстроены за пределами площади. Приговор был для всех один:
– Вы немедленно покинете город в том, что на вас. Вы не можете взять с собой ни еды, ни ценностей, ни памятных вещей.
За два года осады Аскул заметно обнищал. Деньги, возможно, кое у кого еще и водились, но ценностей не было почти никаких. Тем не менее всех, кому было позволено покинуть город, прежде тщательно обыскали. Никому не разрешили вернуться в дома, из которых днем ранее их вывели. Группы женщин и детей просто погнали за городские ворота, словно овец. Перед ними лежали земли, обобранные до нитки легионами Помпея. Ни мольбы о помощи, ни завывания перепуганных насмерть детей не тронули солдат. И не такое видали. Красивые женщины достались командирам и центурионам, миловидные – легионерам. И когда через несколько дней их перестали насиловать, оставшихся в живых отправили вслед за матерями и детьми – уносить ноги по голой, обескровленной войной пустыне, в какую превратился этот край.
– Здесь нечего взять в Рим для моего триумфа, – сказал консул, когда все было кончено и он мог встать со своего курульного кресла. – Все, что здесь есть, отдать моим солдатам.
Цицерон спустился с трибуны следом за консулом Помпеем и во все глаза смотрел на то, что представлялось ему самой чудовищной бойней за историю человечества. Он смотрел теперь уже без тошноты, без сострадания, без каких-либо чувств вообще. Зато его обожаемый друг Помпей-младший, который был так добр к нему, Цицерону, лишь беззаботно насвистывал, пробираясь между глубокими лужами крови, и с удовольствием обводил взглядом своих небесных глаз груды обезглавленных тел.
– Я попросил Попликолу оставить двух очень недурных бабенок для нас, контуберналов, – сказал Помпей, пропуская Цицерона, чтобы тот не наступил в лужу крови. – Отлично развлечемся! Ты уже когда-нибудь видел, как этим занимаются? Если нет – сегодня ночью увидишь!
Цицерон с трудом подавил то ли всхлип, то ли стон.
– Гней Помпей, я не трус, – смело ответил он, – но у меня нет вкуса к войне. Честно сказать, меня от нее тошнит. А после того, чему я стал свидетелем за последние два дня, меня не взволновало бы даже, увидь я Париса на ложе с Еленой! Что же касается аскуланских женщин – меня, пожалуйста, уволь! Я лучше на дереве посплю.
Помпей засмеялся и обвил рукой худые поникшие плечи своего друга.
– О, Марк Туллий, ты – самая целомудренная весталка из всех, кого я встречал! – сказал он. – Враг есть враг! Можно ли сочувствовать людям, которые не только восстали против Рима, но также убили римского претора и многие сотни римлян, буквально разорвав их на части! Словно дикие звери. Лезь на свое дерево, раз тебе так хочется. Мне больше достанется.
С площади они пошли по короткой широкой улице к главным воротам. И здесь было то же: ряд жутких трофеев Помпея – голов с лоскутьями кожи там, где меч перерубил шею, и провалами по обе стороны носа – птицы постарались, – тянулся вокруг городской стены, на сколько хватало глаз. Цицерон почувствовал ком в горле, но ничем себя не выдал: он уже отлично знал, как держать себя в руках, чтобы не заслужить вечного презрения консула Страбона, поэтому и сейчас, перед его сыном, который продолжал болтать, ничего не замечая, не ударил в грязь лицом.
– Здесь нет ничего для триумфа, – говорил Помпей, – но мне попалась отличная сеть для ловли диких птиц. А отец дал мне несколько дюжин свитков. Всё сочинения моего прадедушки Луцилия, никто из нас о них даже не слыхал. Должно быть, это работа местного переписчика – уже из-за одного этого стоит держать их дома. Да и почерк красивый.
– У них нет еды и теплой одежды, – сказал Цицерон.
– У кого?
– У аскуланских женщин и их детей.
– Надеюсь, нет.
– А что будет с тем… внутри?
– Ты имеешь в виду трупы?
– Да, я имею в виду трупы. И кровь. И головы.
– Со временем они сгниют.
– И отравят все вокруг?
– Отравят кого? Когда мой отец забьет ворота, ни одного живого существа не останется внутри Аскула-Пиценского. Если кто-нибудь из женщин и детей проскользнет назад, когда мы уйдем, им не попасть внутрь. С Аскулом покончено. Тут больше никто не будет жить, – заявил Помпей.
– Я понимаю, почему твоего отца называют Мясником, – сказал Цицерон, не думая, что эти слова могут прозвучать как оскорбление.
Помпей же счел их похвалой. Кое в чем он был самым твердолобым и неуступчивым человеком на свете.
– Неплохое прозвище, да? – спросил он грубовато, потому что боялся выглядеть неженкой, слишком явно показывая, как сильно любит отца. Он прибавил шагу. – Прошу тебя, Марк Туллий, пошевеливайся. Обидно будет, если эти cunni начнут без меня, а ведь это я расстарался добыть нам женщин в обход остальных.
Цицерон заторопился было, но запыхался и начал отставать.
– Гней Помпей, мне нужно кое-что тебе сказать.
– Да? – спросил Помпей, который мыслями уже был в палатке контуберналов.
– Я подал рапорт о переводе в Капую, где мои таланты найдут куда лучшее применение, когда эта война закончится. Я написал Квинту Лутацию и уже получил ответ. Он пишет, что я ему пригожусь. Ему или Луцию Корнелию Сулле.
Помпей сбавил шаг и с удивлением воззрился на Цицерона.
– Но почему? – требовательно спросил он.
– Вокруг Гнея Помпея Страбона одни солдафоны, Гней Помпей. Я не солдафон. – Темные глаза Цицерона прямо и нежно смотрели в лицо его озадаченного ментора. Помпей не знал, смеяться ему или гневаться. – Пожалуйста, позволь мне уйти! Я всегда буду помнить, что ты для меня сделал, и всегда буду тебе благодарен за это. Но рассуди сам, Гней Помпей, мне не место подле твоего отца. Ты сам это понимаешь, ты ведь не дурак.
Мрачные тучи рассеялись, и в голубых глазах Помпея сверкнули веселые искры.
– Что ж, делай по-своему, Марк Туллий! – сказал он и, вздохнув, добавил: – А я ведь буду по тебе скучать.
Сулла прибыл в Рим в начале декабря. Когда назначат выборы – никто сказать не мог: после смерти Азеллиона в Риме не было городского претора. В городе поговаривали, что консула Помпея можно не ждать – прибудет, когда ему вздумается, ни минутой раньше. В обычных обстоятельствах это привело бы Суллу в уныние. Но теперь можно было не сомневаться, кто станет новым первым консулом. Сулла в одночасье приобрел всенародную славу. Незнакомые люди приветствовали его, как брата; женщины улыбались, а глаза их смотрели призывно; толпа ликовала при одном его появлении. Его избрали авгуром in absentia взамен умершего Азеллиона. Рим твердо верил в то, что это именно он, Луций Корнелий Сулла, победил италиков. Не Марий, не Гней Помпей Страбон, а он. Сулла! Сулла! Сулла!
Сенат и не подумал официально назначить Суллу главнокомандующим на южном театре после гибели Катона: все победы Суллы остались победами легата при мертвом консуле. Однако вскоре его изберут новым старшим консулом, и уж тогда сенат вынужден будет поставить его туда, куда он скажет, дать командование, какое он запросит. Его забавляло замешательство, которое он вызвал среди сенатских лидеров, таких как Луций Марций Филипп: бедняги не понимали, как упустили из вида такого легата. Они считали его пешкой на доске, от которой не стоило ждать чудес. А теперь он превратился в народного героя.
Один из первых, с кем Сулла увиделся в Риме, был Гай Марий, который выглядел настолько окрепшим, что Сулла был поражен. Вместе со стариком был одиннадцатилетний Гай Юлий Цезарь-младший – ростом уже с Суллу, но видом все еще ребенок. Однако ум этого мальчика был совсем не детским, как и чутье, – Цезарь сильно изменился с тех пор, как Сулла навещал в последний раз Аврелию. Гай Юлий присматривал за Марием уже год и все это время жадно ловил каждое слово, брошенное учителем. Впитывал, как губка, и не забывал ничего.
Сулла узнал от Мария о том, какая малость отделяла от гибели Мария-младшего, который все еще сражался с Цинной и Корнутом против марсов, но притихший и повзрослевший, куда более сдержанный, чем во время оно. Сулле также поведали о том, каким чудом избежал неминуемого падения юный Цезарь, а тот во все время этого рассказа лишь сидел, улыбаясь, и глядел в пустоту ничего не выражающим взглядом. То, что Луций Декумий также был участником разыгравшихся событий, встревожило и удивило Суллу. Только не Гай Марий! Куда катится мир, если Гай Марий не брезгует услугами профессионального убийцы? Смерть Публия Клавдия Пульхра была вызвана таким удивительным, таким невероятным стечением обстоятельств, что Сулла понял: это не несчастный случай. Но как же им удалось это провернуть? Как это все было проделано? Возможно ли, чтобы ребенок – этот ребенок – рискнул жизнью, сталкивая Публия Клавдия Пульхра с утеса? Нет! Даже сам Сулла не был таким хладнокровным убийцей.
Пока Марий, который сам, очевидно, не сомневался, что дело обошлось без Луция Декумия, продолжал болтать, Сулла уставился в лицо мальчику, но на этот раз устрашающий взгляд не сработал. Цезарь почувствовал эти темные лучи и смотрел куда угодно – то поверх головы, то искоса, – но только не в глаза Суллы. И ни малейшего признака страха! Ни следа тревоги! Впрочем, улыб