принимать картинные позы на трибуне.
И в самом деле ни одного из десяти избранных трибунов нельзя было причислить к демагогам, что, видимо, предвещало размеренную и разумную законодательную деятельность. То, что должность плебейского эдила занял Квинт Цецилий Метелл Целер, особенно волновало умы. Он был невероятно богат и, по слухам, собирался устроить для уставшего от войны города чудесные игры.
Свиненок председательствовал и на собрании центуриатных комиций на Марсовом поле, когда кандидаты на консульские и преторские должности заявляли о своем желании баллотироваться. Совместное заявление Суллы и Квинта Помпея Руфа потонуло в восторженном реве одобрения. Зато когда Гай Юлий Цезарь Страбон Вописк объявил о своем соискательстве, ответом стало оглушительное молчание.
– Ты не можешь! – задохнулся Метелл Пий. – Ты еще не был претором!
– Я же намерен утверждать, что на досках не выбито никакого установления, препятствующего человеку, который еще не был претором, добиваться консульской должности, – ответил на это Цезарь Страбон и развернул свиток такой длины, что присутствующие застонали. – Здесь у меня сочинение, которое я собираюсь прочесть от первой строки до последней, чтобы доказать неоспоримость моего утверждения.
– Сверни свой свиток и не досаждай нам, Гай Юлий Страбон! – выкрикнул новый народный трибун Сульпиций, который стоял в толпе перед кандидатским помостом. – Я налагаю вето! Ты не можешь участвовать в выборах.
– Да полно тебе, Публий Сульпиций! Давай испытаем закон хоть раз, вместо того чтобы пытать им народ! – крикнул Цезарь Страбон Сульпицию.
– Я налагаю вето на твою кандидатуру, Гай Юлий Страбон. Сойди с помоста и встань среди равных себе, – твердо сказал Сульпиций.
– Тогда я выдвигаю свою кандидатуру в преторы!
– Не в этом году, – сказал Сульпиций. – Я налагаю вето и на это.
Нрав у младшего брата Квинта Лутация Катула Цезаря и Луция Юлия Цезаря бывал порой злобен, да и горячность частенько доводила его до беды, но на сей раз Цезарь Страбон лишь пожал плечами, усмехнулся и радостно сошел вниз, встав рядом с Сульпицием.
– Глупец! Зачем ты это сделал? – спросил Сульпиций.
– Могло бы получиться, если бы не ты.
– Прежде я бы убил тебя, – раздался чей-то голос рядом.
Цезарь Страбон повернулся, разглядел того, кому принадлежал голос – им оказался некий Гай Флавий Фимбрия, – и фыркнул:
– Не лезь не в свои дела! Ты и мухи не убьешь, сребролюбивый кретин!
– Нет-нет! – Сульпиций встал между ними. – Уходи, Гай Флавий! Уходи, давай же! Вон! Пусть Римом правят те, кто старше и умнее тебя.
Цезарь Страбон рассмеялся, Фимбрия удалился прочь.
– Мерзкий тип. Еще так молод, а уже не знаешь, чего от него ожидать, – сказал Сульпиций. – Он никогда не простит тебе процесса против Вария.
– Ничего удивительного, – ответил Цезарь Страбон. – После смерти Вария он лишился единственного значительного источника доходов.
Больше ничего необычного не было. Как только все заявки на консульские и преторские кандидатуры были рассмотрены, все разошлись по домам ждать, на сколько хватало терпения, когда же консул Гней Помпей Страбон осчастливит Рим своим появлением.
Он медлил почти до самого конца декабря, а потом настоял, чтобы его триумф назначили до проведения всех выборов. Помпей откладывал возвращение в Рим из-за одной идеи – блестящей, как он сам полагал, – которая пришла ему в голову после падения Аскула. Его триумф (а консул, разумеется, собирался праздновать триумф!) будет слишком скромным: ни трофеев, ни поражающих воображение платформ, на которых представлены картины далеких стран и чужие для римлян народы. И вот тут-то его осенило: он выпустит тысячи италийских детей перед своей колесницей! Его войскам было велено прочесать местность, и в свой срок несколько тысяч италийских мальчиков от четырех до двенадцати лет согнали для участия в шествии. Когда во время триумфа консул Помпей ехал на своей колеснице предписанным маршрутом по улицам Рима, впереди него шел целый легион еле живых маленьких оборванцев. Зрелище внушало благоговейный трепет хотя бы потому, что наглядно показывало, сколько жизней мужчин-италиков забрал Гней Помпей Страбон.
Курульные выборы состоялись за три дня до Нового года. Луций Корнелий Сулла был избран старшим консулом, Квинт Помпей Руф – младшим консулом. Оба рыжеволосые, они представляли два противоположных лагеря римской аристократии. Рим надеялся, что с новыми консулами наступят перемены и что раны, нанесенные войной, хоть как-то затянутся.
Преторов в наступающем году было всего шесть, а значит, большинство наместников заморских провинций сохраняли свои места: Гай Сентий и его легат Квинт Бруттий Сура оставались в Македонии; Публий Сервилий Ватия и его легаты Гай Целий и Квинт Серторий – в Галлии; Гай Кассий – в провинции Азия; Квинт Оппий – в Киликии; Гай Валерий Флакк – в Испании; новый претор Гай Норбан отправлялся на Сицилию, а еще один новый претор, Публий Секстилий, – в Африку. Городским претором избрали Марка Юния Брута, совсем старика. У него был взрослый сын, уже вхожий в сенат, но слабое здоровье и почтенный возраст не помешали ему выставить свою кандидатуру в преторы, потому что, как он заявил, сейчас Риму нужны достойные люди на ответственных должностях, а много ли достойных людей в городе, а не на поле битвы? Претором по делам иностранцев поставили Сервилия из плебейской семьи Авгуров.
Новый год начался с яркого солнца на чистом небе, да и предзнаменования, полученные накануне ночью, оказались благоприятными. Поэтому не было ничего удивительного в том, что после двух лет ужаса и страха весь Рим потянулся на улицу – посмотреть на инаугурацию новых консулов. Все понимали: окончательная победа над италиками уже не за горами; и многие надеялись, что у новых консулов найдется время заняться чудовищными финансовыми проблемами города.
После ночных ауспиций Луций Корнелий Сулла вернулся домой, надел тогу с пурпурной каймой, собственными руками возложил на голову свой травяной венок и вышел на улицу. Он наслаждался тем, что впереди него идут двенадцать ликторов, неся на плечах фасции, по обычаю перевязанные красными кожаными ремешками. За ними располагались всадники – те, кто решил сопровождать его, а не второго консула. Позади шествовали сенаторы, в том числе и его дорогой друг, Метелл Пий Свиненок.
«Это мой день, – говорил себе Сулла, когда огромная толпа сначала затаила дыхание, а потом взорвалась приветственными криками при виде травяного венка. – Впервые в жизни у меня нет ни противников, ни соперников. Я – старший консул, я выиграл войну против италиков, на голове у меня травяной венок. Я вознесся выше любого царя».
Две процессии, которые следовали от домов новых консулов, слились у подножия Палатинского спуска, там, где еще стоят старые Мугонские ворота – напоминание о тех временах, когда Ромул окружил стеной свой город на холме. Оттуда шесть тысяч человек торжественно прошли по Велии к Священной дороге и затем проследовали на Нижний форум. Бо́льшую часть этой толпы составляли всадники, одетые в ангустиклавы, за ними следовали сами консулы со своими ликторами, а уж за ними – сенаторы, которых было куда меньше, чем всадников. Зрителей собралось великое множество: они высовывались из окон домов, выходивших на Форум; громоздились на арках и храмовых крышах, откуда открывался хороший обзор; все, все ступени всех лестниц на Палатине, площадки перед храмами, крыши таверн и лавок на Новой улице, лоджии больших особняков, домов на Палатине и Капитолии, с которых был виден Форум, – все было занято людьми. И вся эта толпа приветствовала человека в травяном венке, которого никто из них никогда раньше не видел.
Сулла выступал с царственным достоинством, которого у него никогда раньше не было. Он принимал эти восторги едва заметным кивком, губы были плотно сжаты, на них не было ни тени улыбки, в глазах – ни ликования, ни самодовольства. Его мечта осуществилась: это был его день. То, что он мог разглядеть в толпе отдельных людей – красивую женщину, старика, ребенка, которого кто-то посадил себе на плечи, каких-то диковинных чужеземцев из далеких стран, – восхищало и забавляло его. И еще в толпе был… Метробий. Сулла замешкался, лишь усилием воли заставив себя продолжать путь. Лицо в толпе. Преданное, ничем не примечательное лицо, как и всегда. Никакого особенного выражения, никакого знака сопричастности не читалось на этом смуглом красивом лице, разве что в глазах промелькнуло что-то, хотя кто, кроме Суллы, заметил бы? Печальные глаза. Метробий исчез так же быстро, как появился. Ушел. Отстал. Растворился в прошлом.
Всадники дошли до того места, где начинался спуск вниз, в комиций, повернули налево, желая пройти между храмом Сатурна и сводчатой аркадой храма Двенадцати богов, вдруг остановились, повернули головы к спуску Банкиров, начали приветствовать кого-то куда громче, чем только что кричали, прославляя его, Суллу. Он слышал их, но не мог разглядеть, кому предназначены эти восторги. Пот противно тек между лопатками. Кто-то отнимал его успех! И правда: в этот миг те, кто сидел на крышах, на ступенях – повсюду, – устремили взгляд в другую сторону, и их радостные возгласы разносились среди леса поднятых в приветствии рук, колыхавшихся, как макушки деревьев на ветру.
Никогда прежде Сулле еще не приходилось так напрягать волю, чтобы ничем – ни выражением лица, ни горделивым наклоном головы, ни блеском в глазах – не выдать того, что было у него на душе. Вдруг снова все зашевелилось. Сулла прошествовал вслед за своими ликторами по Нижнему форуму, ни разу не попытавшись хоть искоса бросить взгляд на того, кто ждал его у подножья спуска. Того, кто украл у него внимание толпы. Того, кто отнимает его день. Его день!
И там был он. Гай Марий. Со своим мальчишкой. В тоге-претексте. Он ждал, чтобы присоединиться к курульным сенаторам, которые шли следом за Суллой и Помпеем Руфом. Марий, готовый к битве, как и прежде. Он собирался участвовать в инаугурации новых консулов, присутствовать на заседании сената в храме Юпитера Всеблагого Всесильного на вершине Капитолия, а потом и в празднествах в том же храме. Гай Марий. Гай Марий – военный гений. Гай Марий – герой.