Когда Сулла поравнялся с ним, Гай Марий поклонился. Сулла чувствовал, как его душу разрывает неистовая ярость, которую нельзя было показать никому – даже Марию. И он ответил поклоном на поклон. В этот момент восхищение толпы достигло крайней точки: люди кричали, визжали, их лица были залиты слезами. После того как Сулла повернул налево, к храму Сатурна, чтобы оттуда взойти на Капитолийский холм, Гай Марий встал в конце процессии среди сенаторов в тогах с пурпурной каймой. Мальчик шел подле него. Прогулки и упражнения сделали свое дело: Марий настолько окреп, что почти не волочил левую ногу, мог левой рукой придерживать тяжелые складки тоги и показать всем и каждому, что он больше не развалина, не исковерканный болезнью кусок мяса. Народ воочию убедился, что Гай Марий больше не парализован. Что же касается его лица – да, на нем застыла теперь вечная насмешливая гримаса, но это он мог себе позволить.
«Я уничтожу тебя, Гай Марий, за то, что ты сделал со мной, – думал Сулла. – Ты же знал, что это мой день! Но ты не устоял против искушения показать мне, кому все еще принадлежит Рим. Что я, я патриций из рода Корнелиев, всего лишь прах на ногах италийского мужлана, который даже не умеет читать по-гречески. Что не меня так любят римляне. Что мне никогда не достичь твоих высот. Возможно, ты и прав. Но я сокрушу тебя. Ты поддался соблазну показать мне мое место в мой день. О, если бы ты выбрал любой другой день! Почему, почему ты решил вернуться к общественной жизни не завтра, не послезавтра? Тогда твоя судьба сложилась бы иначе. Теперь же я превращу ее в агонию. Не ядом. Не кинжалом. Я сделаю так, что твоим наследникам нельзя будет вынести твою восковую маску на семейных похоронах, твоя репутация будет растоптана навсегда».
Однако этот ужасный день шел своим чередом и наконец закончился. Новый старший консул стоял с довольным и гордым видом в храме Юпитера Всеблагого Всесильного, и на губах его застыла та же бездумная улыбка, что и на устах грандиозной статуи. Он позволил сенаторам как ни в чем не бывало воздавать почести Гаю Марию – можно было подумать, что большинство из них не питало к нему лютой ненависти. И посреди этого торжества Сулла вдруг осознал, что Гай Марий поступил так, как поступил, без всякой задней мысли. Что он просто не дал себе труда подумать, прежде чем украсть его, Суллы, день. Он всего-то и решил, что такое событие вполне подходит для возвращения к обязанностям сенатора. Но все эти соображения ничуть не уменьшили гнев Суллы и не заставили его взять назад клятвы обратить жизнь этого старого чудовища в прах. Напротив, Сулле было куда сложнее примириться с очевидной бездумностью поступка Мария. Он, Сулла, так мало занимал мысли Мария, что был лишь смутным образом, размытым пятном, которое едва можно было разглядеть в зеркале, которое отражало лишь одного человека. И за это Гай Марий заплатит сполна.
– К-к-как т-только он посмел! – прошептал Метелл Пий Сулле, когда заседание завершилось и общественные рабы начали приготовления к пиру. – Он же сд-д-д-д-делал это нарочно?
– О да. Конечно же, он сделал это нарочно, – соврал Сулла.
– И ты со-со-со-бираешься сп-спустить это? – Метелл Пий едва не плакал.
– Спокойно, Свиненок, ты сильно заикаешься. – Сулла сумел произнести это ненавистное Метеллу прозвище так, чтобы не обидеть приятеля. – Я не дал дуракам увидеть, что чувствую на самом деле. Пусть они – и он тоже! – считают, что я от души рад этому безумию. Я – консул, Свиненок! Консул! А он – лишь больной старик, который пытается вновь вскарабкаться на вершину власти. Но этому не бывать. Никогда.
– Квинт Лутаций был в ярости. – Метелл Пий тщательно выговаривал каждое слово. – Видишь его? Он высказал Марию, что думает, а этот старый ханжа сделал вид, что у него и в мыслях не было, – так я и поверю!
– Нет, я не видел, – отозвался Сулла, глядя в сторону Катула Цезаря, который что-то гневно говорил своему брату-цензору и Квинту Муцию Сцеволе, слушавшему с несчастным видом. Сулла ухмыльнулся. – Если он там поносит Гая Мария, то в лице Квинта Муция нашел неблагодарного слушателя.
– Почему? – удивился Свиненок, позабыв от любопытства о недавнем возмущении.
– Да ведь Квинт Муций выдает свою дочь за молодого Мария. Ждут только, когда она войдет в возраст.
– Боги! Мог бы подыскать кого-нибудь получше!
– Неужели? – Сулла удивленно поднял бровь. – Не забывай о его деньгах, дорогой мой Свиненок!
Сулла не позволил никому, кроме Катула Цезаря и Метелла Пия, проводить себя домой, однако зайти не пригласил. Попрощались на пороге. Дома было тихо, жена не показывалась, чему он был несказанно рад, поскольку чувствовал, что не сможет вынести ее проклятой покорности, не прибив ее. Он проскользнул в свой кабинет, запер за собой дверь, затворил ставни на окне. Тога молочной пеной опустилась к его ногам и была безразлично отодвинута в сторону. Наконец-то он мог больше не прятать свои истинные чувства. Сулла подошел к длинному пристенному столу, на котором стояли шесть превосходно выполненных ларей в форме миниатюрных храмов. Краски на них были свежи и ничуть не потускнели, богатая позолота горела как жар. Пять из них принадлежали его предкам – Сулла распорядился подновить их, как только занял место в сенате. Шестой предназначался для его собственной восковой маски и был лишь позавчера доставлен из мастерской Магия на Велабре.
Замок был ловко запрятан за антаблементом колонн, на фасаде игрушечного храма. Когда Сулла открыл его, колонны разошлись, как две половинки двери. Он увидел себя: лицо в натуральную величину с нижней челюстью, которая была прикреплена к передней части шеи, и ушами, за которыми крепились завязки – чтобы маска держалась на голове. Сверху их прикрывал парик.
Маска, сделанная из пчелиного воска, была великолепна: кожа такая же белая, как его собственная; брови и ресницы из натурального волоса – того оттенка, в который он красил их по особым случаям, таким как заседание в сенате или торжественный обед. Прекрасно вылепленные губы были слегка приоткрыты – точь-в-точь как у него, вечно он дышал ртом; глаза маски выглядели до ужаса натурально, однако после тщательного осмотра он выяснил, что вместо зрачков были проделаны отверстия – чтобы можно было видеть, куда идешь. Пожалуй, только с париком вышла промашка, поскольку Магий не смог подобрать подходящих волос. В Риме многие занимались париками и волос было в изобилии: особым спросом пользовались разные оттенки светлых или рыжих тонов. Волосы эти произрастали на головах галлов и германцев, которые расставались с ними по велению работорговцев или хозяев, которым нужны были деньги. Волосы, которые достались Магию, были куда темнее, но густотой и красотой не уступали оригиналу.
Сулла долго вглядывался в свое изображение: то, как видят его другие люди, поразило его. Самое лучшее серебряное зеркало не могло сравниться с этой маской. «Надо бы заказать Магию несколько портретных бюстов и статую в полный рост в доспехах», – подумал он, довольный тем, как выглядит в глазах других. Вернувшиеся мысли о вероломстве Мария наконец затуманили его взор. Он стряхнул с себя оцепенение и аккуратно потянул на себя два рога, расположенные на полу в передней части храма. Восковая голова Луция Корнелия Суллы заскользила вперед и покинула свое убежище вместе с подвижным полом, на котором лежала. Она словно ждала, когда чьи-нибудь руки поднимут ее вместе с париком с глиняного слепка лица Суллы. Она удобно покоилась на своем ложе, повторяя его черты, запертая вдали от света и пыли в своем темном, душном футляре. Там она может храниться веками, когда сойдут в могилу его внуки и внуки его внуков.
Сулла снял травяной венок, водрузил его на свое изображение. Даже в тот день, когда эти побеги оторвали от матери-земли под Нолой, они уже были темными и грязными, потому что их взяли на поле боя, где их давили, топтали и мяли тысячи ног. И пальцы, которые заплели их в косу, не были ловкими и умелыми девичьим пальчиками. Они принадлежали центуриону, примипилу Марку Канулею, куда более привычному к тяжелой палице. Теперь, семь месяцев спустя, венок увял, растрепанные корни торчали сквозь перепутанные пряди стеблей, немногие оставшиеся листья пожухли. «Но ты еще жив, мой прекрасный травяной венок, – подумал Сулла, сдвигая его со лба назад, чтобы он обрамлял восковое лицо под искусственными волосами так, как положено, так, как носят женщины свои тиары. – Да, ты жив. Ты сделан из италийских трав руками римского солдата. Ты не сдашься. Так же как не сдамся и я. И вместе мы раздавим Гая Мария».
На следующий день после вступления новых консулов в должность Сулла созвал заседание сената. Наконец-то во время новогодних празднества сенат получил нового принцепса.
Это был Луций Валерий Флакк, «ручной» младший консул Мария, которому выпало занимать свою должность в тот знаменательный год, когда Мария избрали консулом в шестой раз, он перенес первый удар и был не в силах противостоять буйству Сатурнина. Должность была не самая популярная, но существовало столько разных ограничений, прецедентов и предписаний, что соответствовал им только Луций Валерий Флакк. Он был патрицием, главой своей группы сенаторов, консуляром и становился интеррексом чаще, чем любой другой сенатор-патриций. Никто не строил иллюзий о том, что он займет место Марка Эмилия Скавра. Включая самого Флакка.
Перед тем как официально открыть собрание, он пришел к Сулле и начал болтать о трудностях в Малой Азии, но так сумбурны были его мысли, так бессвязна речь, что Сулла решительно отстранил его и сказал, что необходимо совершить ауспиции. Ныне сам авгур, он наблюдал за церемонией вместе с великим понтификом Агенобарбом. Вот и еще один выглядит не очень хорошо, подумал Сулла, вздохнув. Сенат в удручающем состоянии.
С тех пор как Сулла прибыл в Рим в начале декабря, его время было занято не только встречами с друзьями, позированием в мастерской Магия, пустой болтовней, докучливой женой и Гаем Марием. Он знал, что станет консулом, поэтому бо́льшую часть времени проводил за разговорами с теми из всадников, которых уважал или считал наиболее способными, с сенаторами, которые оставались в Риме во время войны, такими как, например, новый городской претор Марк Юний Брут, и с людьми вроде Луция Декумия, представителя четвертого класса и квартального начальника.