– Как только ты сочтешь, что разрешил финансовые трудности Рима, – начал Помпей Страбон своим бесцветным, но в то же время наводящим ужас голосом, – полагаю, ты перейдешь к назначениям военачальников.
– Да, Гней Помпей, я и впрямь надеюсь перейти к этому, – просто ответил Сулла. – Как ты знаешь, по обычаю, нам следовало обсудить это вчера вместе с назначениями наместников провинций. Однако из моей сегодняшней речи ты, думаю, понял, что я склонен считать эту войну гражданской и хотел бы, чтобы назначение командующих шло своим чередом.
– Да-да, разумеется, – сказал Помпей Страбон, который, видимо, ничуть не был смущен бестактностью своего вопроса. Было понятно, что он представления не имеет о том обычае, на который ссылался Сулла.
– Так что же? – вежливо спросил Сулла. Краем глаза он заметил, что Марий устало плетется к выходу в сопровождении юного Цезаря, который, должно быть, все это время терпеливо ждал его за дверью.
– Если считать войска, которые Публий Сульпиций привел из Италийской Галлии в позапрошлом году, вместе с теми, что Секст Юлий вывел из Африки, – под моим командованием находится десять полных легионов, – сказал Помпей Страбон. – Ты, Луций Корнелий, поймешь меня, как никто, ведь, полагаю, и сам находишься в подобном положении: бо́льшая часть моих легионов не получала жалованья в течение года.
Рот Суллы сложился в горестной улыбке.
– Да, понимаю, Гней Помпей!
– В какой-то степени я погасил этот долг, Луций Корнелий. Солдаты получили все, что мог предложить им Аскул, от мебели до бронзовых монет. Им досталась одежда, женские безделушки, всякая мелочь, до последней приаповой лампы. Да, они были счастливы, как и в других случаях, когда я отдавал им все, что только удавалось. Ничего ценного. Но простым солдатам и этого довольно. Таким способом я смог расплатиться с долгами. – Он замолчал, затем продолжил: – Но есть и другой способ. И он касается меня лично.
– Вот как?
– Четыре из десяти этих легионов – мои. Это люди, которые выросли на моих землях в Северном Пицене и Южной Умбрии. Все они до последнего солдата – мои клиенты. Поэтому они не станут просить большего, чем Рим сможет им заплатить. Им хватает того, что они смогут подобрать.
Сулла с тревогой смотрел на Помпея:
– Продолжай, прошу!
– Теперь, – Помпей Страбон задумчиво потирал подбородок огромной ручищей, – мои дела устроены так, как мне хотелось бы. Мне не на что жаловаться. Но кое-что изменится, потому что я больше не консул.
– И что же, Гней Помпей?
– Мне нужно проконсульство. И утверждение в должности командующего на севере. – Он перестал поглаживать скулу и описал широкий круг рукой. – Все остальное можешь оставить себе, Луций Корнелий. Мне этого не надо. Все, чего я хочу, – свой собственный уголок нашего прекрасного мира. Пицен и Умбрию.
– В обмен на который ты потребуешь жалованье лишь для шести своих легионов и уменьшишь счет для этих шести?
– Ты схватываешь на лету, Луций Корнелий.
Сулла протянул руку:
– Договорились, Гней Помпей! Я бы отдал Пицен и Умбрию хоть Сатурнину, если бы это позволило не платить полное жалованье десяти легионам.
– Только не Сатурнину, даже если его семья и родом из Пицена! Я пригляжу там за ними хорошенько.
– Не сомневаюсь, Гней Помпей.
Таким образом, когда в сенате был поднят вопрос о том, кто какими войсками будет командовать на последнем этапе войны с италиками, Помпей Страбон получил, что хотел, без малейших возражений со стороны консула в травяном венке. Да и вообще возражений не последовало. Сулла подготовился основательно. Хотя Помпей Страбон и не был похож на Суллу – ему недоставало тонкости и изощренности, – он был опасен, как загнанный в угол медведь, и безжалостен, как восточный деспот, причем и с тем и с другим имел поразительное сходство. История его злодеяний в Аскуле дошла до Рима путем новым и неожиданным. Восемнадцатилетний контубернал Марк Туллий Цицерон сообщил о них в письме одному из своих наставников, оставшемуся в живых Квинту Муцию Сцеволе, и Сцевола не стал молчать. Впрочем, его словоохотливость была вызвана скорее литературными достоинствами самого письма, а не чудовищностью описанных в нем деяний Помпея Страбона.
– Восхитительно! – таково было заключение Сцеволы о письме. – Чего еще ожидать от кровавого мясника? – О его жутком содержании.
Хотя Сулла сохранил верховное командование на южном и центральном театре, на деле командование на юге перешло к Метеллу Пию Свиненку. Гай Косконий был ранен. Рана, которую поначалу сочли легкой, воспалилась, и он оставил службу. Правой рукой Свиненка был Мамерк Эмилий Лепид Ливиан, но он был избран квестором и покинул своего командующего. Так как Публий Габиний умер, а его младший брат Авл был слишком молод, чтобы занять его место, командование в Лукании перешло Гнею Папирию Карбону. Лучшего кандидата было не сыскать.
В самый разгар этих дрязг, которые сглаживало предвкушение скорой победы Рима в войне, умер верховный понтифик Гней Домиций Агенобарб. Это значило, что работа сената и комиций приостанавливалась и надо было изыскивать деньги для государственных похорон человека, который, умирая, был куда богаче римской казны. Сулла руководил выборами его преемника с чувством жгучей обиды. Вместе с курульным креслом консула ему досталась бо́льшая часть ответственности за улаживание финансовых проблем государства, и трата денег на того, кто в них не нуждался, его злила.
Никогда раньше сенату не приходилось раскошеливаться на выборы. Именно Гней Домиций Агенобарб, тогда еще плебейский трибун, провел закон lex Domitia de sacer dotiis, который менял процедуру назначения жрецов и авгуров с внутренней кооптации на внешние выборы. Новым верховным понтификом избрали Квинта Муция Сцеволу, который уже был жрецом. Таким образом жреческое место Агенобарба получал Квинт Цецилий Метелл Пий Свиненок, становившийся новым членом коллегии понтификов. «По крайней мере, это справедливо», – подумал Сулла. Когда Метелл Свин умер, большинством голосов его место досталось Гаю Аврелию Котте – прекрасный пример того, как принцип выборности разрушает семейное право на должности, которые всегда переходили по наследству.
По завершении погребальных обрядов работа в сенате и комициях возобновилась. Помпей Страбон попросил себе в легаты Попликолу и Брута Дамасиппа. Эта просьба была исполнена. Другой его легат, Гней Октавий Рузон, заявил, что лучше сможет послужить Риму в пределах Рима, что было воспринято как намерение выставить свою кандидатуру на консульских выборах в конце года. Цинна и Корнут остались на своих местах – воевать с марсами, Сервию Сульпицию Гальбе достались марруцины, вестины и пелигны.
– В общем и целом вышло неплохо, – сказал Сулла младшему консулу Квинту Помпею Руфу.
Это случилось в доме Помпея Руфа на семейном обеде, устроенном в честь новой беременности Корнелии Суллы. В отличие от Элии и семьи Помпея Руфа, новость не привела Суллу в восторг, однако заставила вспомнить о семейных обязанностях – он до сих пор не видел свою внучку, которая, по словам ее второго дедушки, была самым прекрасным ребенком на свете.
В пять месяцев Помпея действительно была красавицей, вынужден был признать Сулла. Эти бронзовые кудри, черные брови, ресницы, изогнутые кокетливым веером, огромные болотно-зеленого цвета глаза! А кожа! Мягкая нежная кожа! Алые губы были красиво очерчены, и, когда она улыбалась, на одной из розовых щечек появлялась ямочка. Хоть Сулла и говорил, что ничего не понимает в младенцах, Помпея показалась ему очень вялым и глупым ребенком. Она оживлялась, только когда у нее перед носом трясли чем-нибудь золотым и блестящим. Это знак, решил Сулла, тихо усмехаясь.
Его дочь была счастлива. Это было видно сразу. И Сулла был этим доволен. Он не любил ее, хотя временами, когда она не перечила ему и ничем не раздражала, она даже ему нравилась. Иногда в ее чертах он мог разглядеть тень ее умершего брата, он напоминал о себе каким-нибудь быстрым движением или тем особенным выражением душевного подъема, которое Сулла видел теперь лишь в глазах дочери; и тогда он вспоминал, что его сын очень любил свою сестру. Как несправедлива жизнь! Почему Корнелия Сулла, бесполезная девчонка, выросла и расцвела, а его сын, молодой Сулла, безвременно погиб? Все должно было быть наоборот. Будь мир таким, каким следует, paterfamilias имел бы право выбрать, кому из них жить, а кому умирать.
Он никогда не вспоминал о двух своих германских сыновьях, прижитых в те времена, когда он обосновался среди германцев. Ему не хотелось увидеть их, и он даже не помышлял о том, что они смогут заменить ему любимого сына от Юлиллы. Ни они, ни их мать не были римлянами. В его мыслях всегда был один лишь юный Сулла и пустота, которую невозможно заполнить. А эту девчонку, свою дочь, которая вечно торчит у него под носом, он с легким сердцем предал бы смерти, если бы это могло вернуть ему юного Суллу.
– Как приятно видеть, что все так хорошо обернулось, – сказала Элия, когда они уже шли домой.
Так как мысли Суллы все еще были заняты тем, как несправедлива жизнь, забравшая у него сына вместо бесполезной дочери, бедная Элия тотчас пожалела о своих словах, которые пришлись не ко времени.
Его реакция была молниеносной, как бросок ядовитой змеи.
– С этого момента считай себя разведенной! – прошипел он.
Она замерла.
– Луций Корнелий, умоляю, одумайся! – вскрикнула она и застыла как вкопанная.
– Найди себе другой дом. В моем тебе места нет. – Сулла повернулся и пошел в сторону Форума, а Элия осталась стоять в полном одиночестве на спуске Виктории.
Когда она пришла в себя настолько, чтобы предпринять хоть что-то, она двинулась обратно, к дому Квинта Помпея Руфа.
– Могу я увидеть свою дочь? – спросила она раба, который отворил ей дверь. Он посмотрел на нее с удивлением. Ведь это же ей, этой прелестной женщине, которая излучала уверенность, он открывал дверь несколько минут назад, и вот она опять здесь, только лицо у нее теперь серое и больное, словно кто-то нанес ей смертельный удар.