– Он обречен, – отозвался Аквилий, улыбаясь, все еще думая о семидесяти крепостях, набитых золотом.
Кассий нарочито откашлялся.
– Есть кое-что, о чем нам надо подумать, – сказал он совсем другим тоном.
Маний Аквилий насторожился.
– Да? О чем?
– Квинт Оппий – из старой команды: «Да будет Рим!», «Честь превыше всего». И думать забудь о том, чтобы заработать на стороне, добыть немного денег пусть даже слегка неприглядным способом. Мы ничего не должны делать и говорить, что могло бы поколебать его уверенность в том, что цель нашего мероприятия – установление справедливости в Каппадокии. Ничего больше. Да воцарится справедливость!
Аквилий хмыкнул:
– Тем паче мы должны действовать!
– И я так думаю, – довольным голосом ответил Гай Кассий.
Пелопид старался не обращать внимания на пот, катившийся по лбу и уже подобравшийся к глазам, и держать руки в таком положении, чтобы дрожь не была видна человеку на троне.
– И тогда, великий царь, проконсул Аквилий прогнал меня, – сказал он в заключение.
Царь и бровью не повел. Выражение царского лица не менялось на протяжении всей аудиенции, оно оставалось бесстрастным, невозмутимым, равнодушным.
В свои сорок лет, удерживая престол вот уже двадцать три года, царь Митридат VI, прозванный Евпатором, научился скрывать все свои чувства, за исключением крайнего негодования. Нельзя сказать, что новость, которую принес Пелопид, не разгневала царя – просто эта новость не была неожиданной.
Вот уже два года, как он жил в атмосфере все крепнущей надежды. Надежды, родившейся в тот день, когда он узнал, что Рим вступил в войну со своими италийскими союзниками. Инстинкт подсказывал, что пришел его час, – он даже не побоялся написать Тиграну, предупредив своего зятя, чтобы тот был наготове. Когда пришло известие, что Тигран поддержит его в любых замыслах, Митридат решил, что теперь непременно должен изнурить Рим в этой войне. И тогда он отправил послов к италикам Квинту Поппедию Силону и Гаю Папию Мутилу в новую столицу италиков, предложив им деньги, оружие, корабли и даже войско – приумножить их собственное. Но к его изумлению, послы вернулись ни с чем. Силон и Мутил с негодованием и презрением отвергли предложение Понта.
– Передай царю Митридату, что раздор Италии с Римом не его дело! Италия не станет помогать никому из чужеземных правителей против Рима, – был их ответ.
Словно уколотая улитка, понтийский царь затаился, послав Тиграну Армянскому приказ ждать, поскольку время еще не пришло. Придет ли оно вообще когда-нибудь, спрашивал он себя, если даже Италия, отчаянно нуждающаяся в помощи, дабы выиграть битву за свою свободу, свою независимость, могла так по-варварски укусить руку, дружески протянутую Понтийским царством и сыплющую воинскими щедротами.
Теперь он колебался, опасаясь принять решение: как бы не пришлось потом отклониться от него. Моментами он был убежден, что пришло время открыто объявить войну Риму, но в следующую минуту уверенность покидала его. Снедаемый сомнениями, он никому не выдавал своих чувств. Понтийский царь не мог иметь доверенных лиц и чрезвычайных советников, он не доверял даже своему зятю, который и сам был выдающимся царем. Двор Митридата пребывал в апатии, никто не мог сказать с уверенностью, что мучит царя, каким будет его следующий шаг, рассчитывать ли им на войну. Никто не хотел войны, и все приветствовали бы ее.
Поставивший себя в тупик своими заигрываниями с италиками, Митридат задумался о Македонии, где Римской провинции приходилось удерживать неспокойную границу в тысячу миль длиной с землями варваров на севере. Заварить вдоль границы кашу – и это поглотит все внимание Рима. И вот понтийские агенты были посланы оросить семена неизменной ненависти к Риму промеж бессов и скордисков, а также других племен Мёзии и Фракии. В результате Македонии пришлось испытать злейший натиск варваров – вторжения и набеги, каких они не помнили долгие годы. Охваченные жаждой разрушения, скордиски сумели добраться до Додоны в Эпире. Однако боги благословили Римскую Македонию превосходным и неподкупным наместником в лице Гая Сентия, позиции которого укреплял легат Квинт Бруттий Сура, истинный образец римских добродетелей.
Поскольку попытки варварской смутой подтолкнуть Сентия и Бруттия Суру обратиться в Рим за помощью не увенчались успехом, Митридат переключил свое внимание на саму провинцию, начав чинить беспокойства там.
Вскоре после того, как царь остановился на определенной тактике, в Македонии появился некий Эвфен, провозгласивший себя прямым потомком Александра Великого – на которого он действительно был поразительно похож, – и заявил права на давно несуществующий престол Македонии. Жители искушенных городов, таких как Салоники и Пелла, раскусили Эвфена сразу, но захолустный люд пламенно его поддержал. К несчастью для Митридата, Эвфену не хватило ни боевого духа, ни таланта сформировать из своих приверженцев армию. Сентий и Бруттий Сура справились с ним имевшимися в их распоряжении силами и не стали срочно требовать у Рима денег и дополнительного военного контингента – цель всей понтийской комбинации.
И вот теперь – спустя два года с того времени, как разразилась война между Римом и его италийскими союзниками, – Митридат прекратил всяческие попытки реализовать свои амбициозные планы. Царя не покидало смятение. Он раздумывал, медлил, отравляя нерешительностью и свою жизнь, и жизнь своего двора, держа на расстоянии Тиграна, более воинственного, чем он, хотя и не столь умного. Митридат колебался. Но довериться никому царь не мог.
Внезапно царь шевельнулся на троне – и все царедворцы в зале вздрогнули.
– Что еще удалось тебе выяснить во время твоего второго, очень длительного, пребывания в Пергаме? – спросил он Пелопида.
– Я узнал, что Гай Кассий привел свой легион в боевую готовность, а также проводит учения двух легионов ополченцев и экипирует их, великий царь!
Пелопид облизал пересохшие губы и продолжил, стремясь показать, что, хотя его миссия и провалилась, он остается безгранично преданным царю.
– У меня теперь есть свой человек среди дворцовых людей в Пергаме, великий царь. Перед самым моим отъездом он сказал мне, что, по его мнению, Гай Кассий и Маний Аквилий намереваются вторгнуться в Понт этой весной. Вместе с царем Вифинии Никомедом и его союзником царем Пафлагонии Пилеменом. А также – и это похоже на правду – с ними будет наместник Киликии Квинт Оппий, который прибыл в Пергам на переговоры с Гаем Кассием.
– Был ли этот план поддержан сенатом и народом Рима? – спросил царь.
– Во дворце ходят слухи, что нет, великий царь!
– От Мания Аквилия этого можно было ожидать. Если от плохого семени не ждать доброго племени, то этот щенок ничем не отличается от собаки времен моего отца. Жаждет золота. Моего золота.
Его налитые губы растянулись, обнажив крупные желтые зубы.
– Похоже, наместник римской провинции Азия разделяет его интересы. И наместник Киликии тоже. Жаждущий золота триумвират.
– Что касается Квинта Оппия, он, кажется, не из их компании, поскольку не корыстолюбив, всемогущий царь, – заметил Пелопид. – Они уверяют его, будто эта кампания – ответная мера, направленная против нашего присутствия в Каппадокии, и очень озабочены, чтобы он думал именно так. Я полагаю, Квинт Оппий – один из тех, кого римляне называют человеком чести.
Царь погрузился в молчание. Его губы задвигались беззвучно, как у рыбы. Взгляд был устремлен куда-то в пространство. «Одно дело – нападать, совсем другое – защищаться, – думал Митридат. – Меня вынуждают прижаться спиной к моим границам – я должен бросить оружие и позволить этим так называемым властителям мира изнасиловать мою страну. Страну, которая приютила меня, малолетку-изгнанника, страну, которую я люблю больше, чем саму жизнь. Страну, которую я бы хотел видеть властительницей мира».
– Они не сделают этого! – громко и категорично произнес он.
Приближенные подняли головы. Но царь больше ничего не сказал. Только губы его продолжали двигаться – втягивались и вытягивались, втягивались и вытягивались.
«Час настал, – подумал Митридат. – Мой двор выслушал новости из Пергама. И теперь они вынесут приговор. Не римлянам. Мне. Если я сдамся, покорно прижмусь к земле и дам этим алчным римским посланникам болтать, что они сенат и народ Рима, и буравить мои границы, то мои люди начнут презирать меня. Они перестанут меня бояться. И тогда кто-нибудь из моих кровных родственников сочтет, что пора меня сменить. Взрослых сыновей у меня много, и у каждого есть мать, жаждущая дорваться до власти. И не стоит забывать о моих двоюродных братьях царской крови: Пелопиде, Архелае, Неоптолеме, Леониппе. Если я лягу под римские мечи, поджав хвост, как жалкая шавка, кем меня римляне и считают, то не быть мне более царем Понта. Мне и в живых тогда не быть. Значит, пришло время воевать с Римом. Я этого не хотел, и, вероятно, они тоже. Это сделали три алчных посланника. Итак, я начинаю войну с Римом!»
И тут, как только он принял решение, Митридат почувствовал огромное облегчение. Будто тяжкая ноша внезапно упала с его плеч и рассеялись бродившие в душе тучи. Он, казалось, вдруг увеличился в размерах, его выпученные глаза засверкали – Митридат восседал на троне, словно гигантская золотая жаба. Понт начинает войну. Понт накажет Мания Аквилия и Гая Кассия в назидание другим. Понт захватит римскую провинцию Азия. Понт пересечет Геллеспонт, откроет себе путь в Восточную Македонию – и войдет туда. Понт пойдет по Эгнациевой дороге на запад. Понт пройдет морским путем из Эвксинского в Эгейское море и будет расширять свои владения, пока сам Рим и вся Италия не согнутся перед понтийскими воинами и понтийскими кораблями. Царь Понта станет царем Рима. Царь Понта будет самым великим правителем в истории мира, он превзойдет даже Александра Великого. Его сыновья будут править в таких отдаленных землях, как Испания и Мавретания. Его дочери станут царицами повсюду от Армении до Нумидии и далекой Галлии. Все богатства мира будут принадлежать его властелину,