лучно добрался до Родоса, но здесь перед ним встала задача неимоверной трудности, а именно составить донесение сенату и народу Рима, которое бы убедило их в серьезности ситуации в Азии, не высветив при этом его собственное неблаговидное поведение. Вполне естественно, что такой геркулесов труд невозможно было проделать за день и даже за месяц. В ужасе от того, что может выдать свою вину, Гай Кассий Лонгин медлил.
К концу июня Вифиния и вся провинция Азия пали перед Митридатом, за исключением нескольких разрозненных лихих поселений, которые твердо полагались на неприступность своих крепостей и могущество Рима. Четверть миллиона солдат Понта осели на богатых зеленых скотоводческих землях на территории от Никомедии до Миласы. Поскольку в большинстве своем они были северными варварами – киммерийцы, сарматы, скифы, роксоланы, – только здравый страх перед Митридатом останавливал их буйство.
Ионийские, эолийские и дорийские греческие города, морские порты провинции Азия выказали восточному повелителю всю раболепную покорность, какую требовала его натура. Ненависть к Риму, вызванная сорокалетним владычеством, явилась колоссальным ресурсом для царя Митридата, который поспособствовал антиримским настроениям, объявив, что никакие налоги, оброки, пошлины не будут взиматься ни в этом году, ни в последующие пять лет. Те, кто задолжал римским или италийским кредиторам, освобождались от долгов. В результате жители провинции Азия возомнили, что жизнь под понтийской пятой лучше, чем под римской.
Далее, выйдя к Меандру, царь направился вдоль побережья на север, к одному из своих любимых городов, Эфесу. Здесь он временно расположился и вершил правосудие, продолжая заигрывать с местным населением. Он объявил, что вооруженные отряды, которые добровольно сдадутся ему, будут не только прощены и отпущены на свободу, но и снабжены деньгами для возвращения домой. Те, кто особенно ненавидел Рим – или, по крайней мере, явно это демонстрировал, – были повышены в чинах на всех территориях, во всех городах и населенных пунктах. Списки тех, кто сочувствовал Риму или находился у римлян в найме, быстро росли. Доносчики богатели.
Однако за всем этим ликованием и льстивым поклонением многие скрывали страх, ибо им были хорошо известны жестокость и своенравие восточных царей и то, насколько обманчивой была эта доброта. Любой взысканный милостями рисковал в один миг лишиться головы. И никто не мог предугадать, когда покачнется чаша весов.
В конце июня в Эфесе царь Понта издал три указа. Все три были секретны, но особенно третий.
Какое наслаждение доставляло ему составление этих указов! Кто куда должен идти, кто что должен делать, – о, в каком веселом танце завертятся его куклы! Пусть другие, низшие существа, шлифуют детали – он автор грандиозного плана, великого замысла, ему должна принадлежать слава истинного вдохновителя и выдающегося ума! Напевая и насвистывая, он торопливо ходил по дворцу, заставляя несколько сотен писцов корпеть над его тремя указами, писать, запечатывать. Эта огромная работа была проделана в один день. И когда был запечатан последний пакет для последнего посыльного, Митридат загнал писцов во внутренний двор и велел своей личной охране перерезать всем им горло. Никто не хранит секреты лучше мертвецов!
Первый указ был послан Архелаю, который в данный момент не пользовался расположением Митридата. Архелай попытался захватить город Магнесия-у-Сипила, проведя лобовую атаку, – понес основательное поражение и сам был ранен. Однако Архелай оставался его лучшим полководцем – и потому первый указ был адресован ему. Один пакет. В нем был приказ принять на себя командование всем понтийским флотом и пройти из Понта Эвксинского в Эгейское море в конце гамелиона, то есть через месяц.
Гамелион соответствовал римскому квинтилию.
Второй указ предназначался сыну царя Ариарату-младшему (другому Ариарату, не тому, что ныне царствовал в Каппадокии). Ему повелевалось вести стотысячное понтийское войско через Геллеспонт в восточную Македонию в конце гамелиона, то есть через месяц.
Третий указ был написан в нескольких сотнях экземпляров и послан в каждый город, деревню или поселение от Никомедии в Вифинии до Книда в Карии и до Апамеи во Фригии. Пакеты были адресованы главным магистратам. Этот указ требовал, чтобы каждый римский, латинский и италийский гражданин в Малой Азии, будь то мужчина, женщина или ребенок, был предан смерти – все, вместе с их рабами, – в конце гамелиона, то есть через месяц.
Третий указ был его любимым детищем, его гордостью. Царь поздравлял себя, радостно усмехался и даже изредка подскакивал, разгуливая по Эфесу. Улыбка до ушей не сходила с его лица. Когда закончится гамелион, закончится и римское присутствие в Малой Азии. Он покончит с Римом и римлянами – все они до единого, от Геркулесовых столпов до первой отмели на Ниле, будут мертвы. Рима больше не будет.
В начале гамелиона, храня свои секреты, царь Понта покинул Эфес и отправился на север, в Пергам, где ему был приготовлен особый подарок.
Два римских уполномоченных и все чиновники Мания Аквилия предпочли бежать в Пергам, но сам Маний Аквилий направился в Митилену на острове Лесбос, намереваясь сесть там на корабль, идущий на Родос, где, как говорилось в полученном им донесении, затаился Гай Кассий. Но стоило Аквилию высадиться на Лесбосе, его свалил брюшной тиф, и двигаться дальше он не мог. Когда жители острова прознали о падении провинции Азия – частью которой они формально являлись, – они предусмотрительно погрузили римского проконсула на корабль и в качестве жеста доброй воли отправили его царю Митридату.
В маленьком порту Атарнея, напротив Митилены, Маний Аквилий был привязан цепью к луке седла огромного всадника-бастарна и доставлен в Пергам, где царь Митридат уже с нетерпением поджидал свой подарок. Всю дорогу спотыкаясь и падая, подвергаясь глумлениям и издевательствам, освистанный и униженный, забросанный грязью, к концу путешествия Аквилий был еле жив. Осмотрев его в Пергаме, Митридат понял, что, если так пойдет дальше, Аквилий долго не протянет. И это испортит отличную затею: он кое-что придумал специально для Мания Аквилия!
Так что римский проконсул был связан и посажен на осла затылком вперед, лицом к ослиному заду и в таком виде безжалостно провезен по Пергаму и его окрестностям, дабы показать жителям этой бывшей римской столицы, какие чувства царь Понта питает к римскому проконсулу и насколько мало он боится возмездия.
В конце концов, спекшийся в грязи и превратившийся в свою тень, Маний Аквилий был поставлен перед своим мучителем. Торжественно восседая на золотом троне, воздвигнутом на роскошном помосте посредине агоры, царь пристально смотрел сверху вниз на человека, который отказался отозвать вифинскую армию, не разрешил Митридату защитить свое царство, не позволил обратиться с жалобой непосредственно к сенату и народу Рима.
В тот самый момент, когда царь Понта смотрел на согбенную и зловонную фигуру Мания Аквилия, испарились остатки его страха перед Римом. Чего он боялся? Почему шел на попятный перед этим нелепым человеком, очевидным слабаком, размазней? Он, Митридат Понтийский, был намного могущественнее Рима! Подумаешь, четыре маленькие армии, меньше двадцати тысяч человек. Именно Маний Аквилий олицетворял Рим – не Гай Марий и не Луций Корнелий Сулла. Представление царя о Риме было мифом, укрепившимся благодаря двум нетипичными римлянам! Истинный Рим стоял сейчас здесь, у его ног.
– Проконсул! – резко выкрикнул царь.
Аквилий поднял глаза, но сил говорить у него не было.
– Проконсул Рима, я решил дать тебе золото, которого ты так домогался.
Стражники втащили Мания Аквилия на помост и силой усадили его на низкую табуретку, поставленную на некотором расстоянии от края помоста, слева от царя. Руки его от плеч до кистей были крепко привязаны к телу широкими ремнями: один стражник ухватил ремень с правой стороны, а другой – с левой, лишив его возможности двигаться.
Вслед за этим появился кузнец, который нес закрепленный в двух лапах-держалках раскаленный докрасна горшок, емкостью в несколько чаш расплавленного металла. Горшок испускал дым и едкий запах.
Третий стражник встал за спиной Аквилия, ухватил его пятерней за волосы и потянул голову назад, затем двумя пальцами другой руки конвоир зажал ему нос, безжалостно сдавив ноздри. Инстинктивно Маний Аквилий открыл рот и тяжело задышал. Тут же густой поток жидкого золота устремился из ковша в его жаждущее воздуха горло – золото текло и текло, а он дергался на табуретке, тщетно пытаясь вырваться, потом затрясся в конвульсиях и затих. Его рот, подбородок и грудь являли собой застывший золотой каскад.
– Взрежьте его и верните все до последней крупицы, – велел царь. Не отрывая глаз, он смотрел, как золото тщательно соскабливают с тела Мания Аквилия, снаружи и изнутри.
– Бросьте его труп собакам, – сказал Митридат, поднялся с трона и сошел с помоста, беззаботно переступив через скрученные, превращенные в месиво останки Мания Аквилия, проконсула Рима.
Все складывалось превосходно! Царь знал это лучше других. Прохаживаясь по освеженным ветром террасам на вершине горы, он ждал, когда закончится месяц гамелион, что соответствовал римскому квинтилию. Прибыло известие из Афин от Аристиона, что и у него дела шли отлично.
О могущественный Митридат, теперь ничто нас не остановит. Афины укажут путь Греции. Я начал с того, что завел разговоры о днях былой славы со старейшинами и богатейшими людьми Афин, ибо народ, который пережил свой расцвет, смотрит назад в прошлое с глубокой тоской и посему легко прельщается обещаниями возврата тех достославных дней. Итак, я выступал с речами на агоре в течение шести месяцев, постепенно разбивая доводы противников и набирая сторонников. Я даже убедил мою аудиторию, что Карфаген стал твоим союзником против Рима, и слушатели поверили мне! А ведь исстари считается, что афиняне – самые образованные люди в мире. Подумать только, ни один из них не знал, что Карфаген был разрушен Римом почти пятьдесят лет назад. Просто удивительно.