– У тебя уже не то здоровье, Гай Марий, – невозмутимо ответил Сулла.
– Я достаточно здоров, чтобы понять, что сейчас не время думать о деньгах! – отрезал Марий. – Понт – это угроза, подобная германской! А кто победил германцев? Гай Марий! Уважаемые члены сената, вы должны поручить командование мне! Я единственный, кто сможет победить варвара!
Со своего места поднялся Флакк, принцепс сената, человек мягкий по характеру, который не славился храбростью.
– Если бы ты был молод и здоров, Гай Марий, не было бы у тебя сейчас более горячего сторонника, чем я. Но Луций Корнелий прав. Здоровье твое уже не то. И ты слишком стар. Ты перенес два удара. Мы не может поручить командование человеку, которого удар может сразить как раз в тот момент, когда его талант полководца будет особенно необходим. Причины этого недуга нам неизвестны, Гай Марий, но мы точно знаем, что если человек перенес один удар, то нужно ждать следующих. И с тобой это уже случилось. И случится снова! Нет, отцы-сенаторы, как ваш принцепс я заявляю, что мы не можем даже рассматривать кандидатуру Гая Мария. Предлагаю возложить командование этой кампанией на нашего консула Луция Корнелия.
– Фортуна мне поможет, – продолжал настаивать Марий.
– Гай Марий, отнесись с уважением к мнению принцепса сената, – спокойно продолжал Сулла. – Все высоко чтят тебя, и я больше других. Но факт остается фактом. Сенат не может рисковать, вверяя командование в войне человеку семидесяти лет, перенесшему два удара.
Марий умолк, но было понятно, что он не примирился с мнением сенаторов. Он сидел вцепившись руками в колени, скривив губы.
– Луций Корнелий, возьмешь ли ты командование на себя? – спросил Квинт Лутаций Катул Цезарь.
– Только если сенат примет такое решение абсолютным большинством голосов, Квинт Лутаций. Не иначе, – ответил Сулла.
– Тогда быть голосованию, – сказал Флакк, принцепс сената.
Только три человека выступили против, когда сенаторы толпой двинулись со своих мест и разделились. Это были Гай Марий, Луций Корнелий Цинна и народный трибун Публий Сульпиций Руф.
– Не могу поверить! – пробормотал цензор Красс, обращаясь к своему коллеге, Луцию Цезарю. – Сульпиций?
– Он ведет себя очень странно, с тех самых пор как пришла новость о резне, – сказал Луций Цезарь. – Продолжает твердить – ну, ты сам слышал, – что Митридат не отличает римлян от италиков. Подозреваю, он теперь сожалеет о том, что выступал против гражданских прав для италиков.
– Но почему это побудило его встать на сторону Гая Мария?
Луций Цезарь пожал плечами:
– Не знаю, Публий Лициний! Правда не знаю.
Сульпиций поддержал Мария и Цинну, потому что они выступили против мнения сената. Только поэтому. Когда Сульпиций услышал новости от Рутилия Руфа из Смирны, он испытал глубокое потрясение и с того момента не мог избавиться от мучительной боли. И от чувства вины. Разум его был в смятении. Ему не давала покоя одна мысль: иноземный царь не делал различия между гражданами Рима и италиками. И если заморский царь хватал без разбора римлян и италиков, значит и в глазах всего остального мира никакой разницы между ними не было. В глазах всего мира эти народы не отличались ни характером, ни образом жизни.
Пламенный патриот, глубоко консервативный политик, Сульпиций, когда разгорелась война, со всей энергией отстаивал дело Рима. Он был квестором в год, когда умер Друз. На него были возложены дополнительные обязанности, ответственность возросла – и он блестяще справился со всем. Благодаря его усилиям погибло множество италиков. Именно он дал добро на расправу с жителями Аскула-Пиценского, с которыми обошлись хуже, чем с варварами. Те тысячи италийских мальчишек, что шли в триумфальном параде Помпея Страбона, были выброшены из города и оставлены без еды, одежды и денег, чтобы умереть или выжить в зависимости от силы воли в их юных несозревших еще телах. Кем воображал себя Рим, налагая столь страшное наказание на родственный народ? Чем тогда Рим отличался от понтийского царя? Его позиция, по крайней мере, не двусмысленная! Он не прячет свои истинные стремления под личиной праведности и превосходства. Как и Помпей Страбон. Двусмысленную позицию занимает сенат, все время юлит.
О, что же правильно, а что нет? Кто прав? Если хотя бы один италик – мужчина, женщина или ребенок – выжил и появится в Риме, как он, Публий Сульпиций Руф, сможет посмотреть тому несчастному в глаза? Чем он, Публий Сульпиций Руф, отличается от царя Митридата? Разве не он убил тысячи и тысячи италиков? Разве не он был легатом под началом Помпея Страбона и разве не он допустил все эти зверства?
Но, несмотря на душевную боль и растерянность, Сульпиций продолжал мыслить ясно и логически. Точнее, мысли его были логически связанные, обоснованные, справедливые.
Не Рим виноват. А сенат. Мужи его собственного класса, он сам. В сенате – в нем самом! – скрывался источник римской исключительности. Это сенат убил его друга, Марка Ливия Друза. Это сенат перестал давать римское гражданство после войны с Ганнибалом. Это сенат узаконил разрушение Фрегелл. Сенат, сенат, сенат… Мужи его собственного класса. И он сам.
Что же, теперь они должны заплатить за все. И он тоже. Настало время, решил Сульпиций, сенату Рима прекратить свое существование. Не будет больше древних правящих династий, не будет богатства и власти, сконцентрированной в руках столь немногих. Именно поэтому могла свершиться такая колоссальная несправедливость, как несправедливость по отношению к италикам. «Мы не правы, – думал он. – И мы должны заплатить. Сенат будет распущен. Рим должен быть передан в руки народа – они наши заложники. Мы утверждаем, что народ – верховный правитель, что он суверенен. Суверенен, верховный правитель? Нет! Пока существует сенат, народ правит только на словах. Конечно, неимущие не в счет. Именно народ. Представители второго, третьего и четвертого классов, именно они составляют большинство римлян, но практически никакой властью не обладают. Подлинно богатые и влиятельные представители первого класса неотделимы от сената, они плоть от его плоти. Значит, они тоже должны уйти.
Стоя рядом с Марием и Цинной – почему, интересно, Цинна оказался в оппозиции, что связало его с Марием столь внезапно? – Сульпиций посмотрел на плотную массу сенаторов. Среди них был его добрый друг Гай Аврелий Котта, введенный в сенат в двадцать восемь лет, поскольку цензоры приняли слова Суллы близко к сердцу и пытались заполнить этот исключительный государственный орган подходящими людьми. Там был и младший консул Квинт Помпей Руф, покорно примкнувший к остальным. Неужели они не сознавали своей вины? Почему они все уставились на него, как будто это он один виновен? Но это правда, он виноват! Да! Он знал это. В отличие от всех них.
«Но, если они не понимают, – продолжал про себя Сульпиций, – я потерплю, я дождусь своего часа, когда вопрос этой новой войны – о, почему мы всегда воюем? – будет улажен. Сенаторы вроде Квинта Лутация и Луция Корнелия Суллы, несомненно, примут в ней участие. Их не будет в Риме, чтобы помешать мне. Я подожду. Я дождусь своего часа. И уничтожу сенат. А вместе с ним и первый класс».
– Луций Корнелий Сулла, – произнес Флакк, принцепс сената, – прими на себя командование в войне с Митридатом во имя сената и народа Рима.
– Только где же мы возьмем деньги? – задал вопрос Сулла позже, за ужином, в своем новом доме.
С ним были братья Цезари, фламин Юпитера Луций Корнелий Мерула, цензор Публий Лициний Красс, банкир и торговец Тит Помпоний, банкир Гай Оппий, великий понтифик Квинт Муций Сцевола и Марк Антоний Оратор, только что вернувшийся в сенат после длительной болезни. Сулла пригласил гостей с определенной целью: он ждал от этих людей ответа на свой вопрос. Если вообще на этот вопрос был какой-либо ответ.
– А что, казна пуста? – спросил Антоний Оратор, сам не в состоянии этому поверить. – Мы все, конечно, знаем, как ведут себя городские квесторы и трибуны: они вечно уверяют, что казна пуста, когда в действительности она полна.
– Поверь, Марк Антоний, в ней ничего нет, – твердо произнес Сулла. – Я сам лично проверял несколько раз и сделал все, чтобы никто не знал о том, что я туда наведывался.
– А что насчет храма Опы? – спросил Катул Цезарь.
– Тоже пуст.
– Ну что ж, на такой экстренный случай, – сказал великий понтифик Сцевола, – есть ведь золотой запас – золото римских царей.
– Какое золото?! – спросили хором несколько голосов, Сулла в их числе.
– Я сам ничего об этом не знал, пока не стал великим понтификом. Честное слово! – стал оправдываться Сцевола. – Золото находится в подвале храма Юпитера Всеблагого Всесильного. Около двух сотен талантов.
– Восхитительно! – иронично заметил Сулла. – Без сомнения, когда Сервий Туллий был царем Рима, этого бы хватило на войну всех времен и народов. В наши дни этой суммы хватит лишь на то, чтобы послать четыре легиона сражаться в течение шести месяцев. Давайте поторопимся!
– Это для начала, – довольно сказал Тит Помпоний.
– Почему бы вам, банкирам, не одолжить сенату пару тысяч талантов? – спросил цензор Красс, который крепко любил деньги, но никогда не имел их в достаточном количестве. Он располагал только доходами от испанских оловянных концессий и был слишком занят, чтобы привести свои дела в порядок.
– Потому что нам нечего давать в долг, – терпеливо разъяснил Оппий.
– К тому же большинство из нас пользуются банкирскими домами в провинции Азия для хранения резервов. А это означает – я в этом не сомневаюсь, – что теперь хозяин тех резервов – Митридат, – добавил Тит Помпоний и вздохнул.
– Но у вас должны быть деньги здесь! – воскликнул Красс, фыркнув.
– Да, они у нас есть. Но не столько, чтобы давать в долг сенату, – стоял на своем Оппий.
– Факт или фикция?
– Факт, Публий Лициний, воистину.
– Все ли здесь согласятся, что нынешний кризис более серьезный, чем италийский? – поинтересовался Луций Корнелий Мерула, фламин Юпитера.