Луций Декумий попятился. Не из-за трусости – скорее из-за суеверного ужаса перед чем-то мистическим и грозным.
– Я мог бы раздавить тебя, как слон собаку, – весело сказал Сулла. – Единственная причина, по которой я этого не делаю, – присутствие здесь этой женщины. Она ценит тебя, и ты исправно служишь ей. Ты можешь всадить множество ножей во многие спины, Луций Декумий, но не обольщайся, что у тебя найдется нож для меня! Не стой у меня на пути. Веди себя соответственно своему положению. А теперь – убирайся!
– Уйди, Луций Декумий, – велела Аврелия. – Прошу тебя!
– Не уйду, пока он в таком состоянии!
– Я не нуждаюсь в твоей защите. Пожалуйста, уходи.
Луций Декумий вышел.
– Не нужно было так давить на него, – сказала она, раздувая ноздри. – Он не знает, как вести себя с тобой, но он умеет быть верным. Он такой, какой есть. Он предан Гаю Марию только потому, что предан моему сыну.
Сулла уселся на край скамьи, не зная, остаться ему или уйти.
– Не злись на меня, Аврелия. Иначе я тоже буду зол на тебя. Согласен, он ничтожная мишень. Но он помог Гаю Марию поставить меня в очень невыгодное положение, которого я не заслужил!
Она сделала глубокий вздох, затем медленно выдохнула.
– Да, я могу понять твои чувства, – сказала она. – В общем и целом, ты имел право так поступить. – Она начала ритмично качать головой. – Я знаю это. Я это знаю. Я знаю, что ты пытался всеми возможными способами сохранить мир и не преступать закон. Но не вини Гая Мария. Это был Публий Сульпиций.
– Ну, это обман, – сказал Сулла, смягчаясь. – Ты дочь консула и жена претора, Аврелия. Ты понимаешь лучше, чем кто-либо, что Сульпиций не мог бы осуществить свой план, если бы его не поддержал кто-то намного более влиятельный, чем был он сам, а именно Гай Марий.
– Был? – резко спросила она, ее глаза расширились.
– Сульпиций мертв. Его схватили два дня назад.
Она поднесла ладони ко рту:
– А Гай Марий?
– О, Гай Марий, Гай Марий, вечно Гай Марий! Подумай, Аврелия, подумай! Зачем мне убивать Гая Мария? Убивать народного героя? Не такой я глупец! Будем надеяться, я достаточно сильно напугал его, чтобы он не думал о возвращении в Италию, до тех пор пока я сам не выберусь отсюда. И не только ради того, чтобы спасти себя. Ради того, чтобы спасти Рим! Нельзя позволить ему биться с Митридатом!
Он подвинулся на скамье. Теперь он походил на защитника, пытающегося убедить враждебно настроенных судебных заседателей.
– Аврелия, ты же наверняка заметила, что с тех пор, как он вернулся к общественной жизни, ровно год назад, он стал связываться с людьми, с которыми в прежние времена даже здороваться бы не стал? Мы все пользуемся услугами подхалимов, чего нам, конечно, делать не стоило бы, и всем нам приходится лизать задницы тем, кому мы предпочли бы плюнуть в лицо. Но с тех пор, как с ним случился второй удар, Гай Марий прибегает к таким орудиям и хитростям, до которых раньше не опустился бы даже под угрозой смерти! Я знаю, кто я такой. Знаю, на что способен. И я не лгу, когда говорю, что я намного более бесчестный и бессовестный человек, чем Гай Марий. Не только в силу жизненной необходимости. Но и в силу своего характера. Потому что такой я человек. Но он таким никогда раньше не был! Он нанял Луция Декумия, чтобы избавиться от молодого парня, который обвинил его драгоценного сына в убийстве! Луций Декумий набирал для него головорезов и всякий сброд! Подумай, Аврелия, подумай! Второй удар поразил его рассудок.
– Ты не должен был, не должен был идти с армией на Рим, – сказала она.
– А что мне оставалось? Скажи. Если бы я только мог найти другой выход, любой другой, я бы никогда так не поступил! Если ты, конечно, не считаешь, что мне следовало сидеть в Капуе и ждать, кода в Риме вспыхнет вторая гражданская война: Сулла против Мария?
Ее лицо побелело.
– До этого никогда бы не дошло!
– О, был еще третий вариант! Я мог покорно дать растоптать себя маньякам, народному трибуну и слабоумному старику! Позволить Гаю Марию сделать то, что он проделал с Метеллом Нумидийским, – использовать плебеев, чтобы забрать у меня законное право командования? Но Метелл Нумидийский на тот момент уже не был консулом! Я же еще был консулом, Аврелия! Никто не может отнимать командование у консула, который не сложил свои полномочия. Никто!
– Да, я понимаю, – сказала она, ее лицо снова разрумянилось. Глаза наполнились слезами. – Они никогда не простят тебя, Луций Корнелий. Ты повел армию на Рим.
Он застонал:
– О, ради всех богов, только не плачь! Я никогда не видел, чтобы ты плакала! Ты не плакала даже на похоронах моего мальчика! Если ты не оплакивала его, как ты можешь оплакивать Рим?
Она сидела, склонив голову. Слезы капали на колени, а на ее длинных черных ресницах блестели слезинки.
– Когда я слишком взволнована, я не могу плакать, – ответила она и вытерла нос тыльной стороной руки.
– Не верю я этому, – сказал он, чувствуя напряжение и боль в горле.
Она подняла на него глаза. Теперь слезы потекли по щекам.
– Я оплакиваю не Рим, – хрипло произнесла она и снова вытерла рукой нос. – Я оплакиваю тебя.
Сулла поднялся, протянул ей носовой платок и встал за спинкой ее кресла, его рука тяжело легла ей на плечо. Он не хотел, чтобы она сейчас видела его лицо.
– Я буду всегда любить тебя за это, – сказал он, протянул другую руку к ее лицу и провел ладонью по ее глазам, собрав слезы с ресниц. Затем он слизал их с ладони.
– Это судьба, – сказал он. – Мне досталось самое тяжелое консульство, никому еще не выпадало такое. И жизнь тоже мне выпала тяжелая, как никому другому. Но я буду не я, если сдамся. И мне все равно, каким способом одерживать победу, не тот я человек. Забег в самом разгаре, осталось еще много яиц и дельфинов. И состязание не закончится, пока я жив. – Он сдавил ей плечо. – Я вобрал в себя твои слезы. Однажды я выбросил в сточную канаву огромный изумрудный монокль, потому что он потерял для меня ценность. Но я никогда не расстанусь с твоими слезами.
Он убрал руку с плеча Аврелии. И покинул ее дом. Он шел гордо, чувствуя душевный подъем. Все те слезы, что пролили из-за него другие женщины, были эгоистичные, своекорыстные слезы. Те женщины плакали из-за своих разбитых сердец. Не из-за него. Но та, которая никогда не пролила и слезинки, теперь плакала из-за него.
Другой человек, возможно, смягчился бы, передумал. Но не Сулла. К моменту, когда он дошел до своего дома – а шел он долго, – экзальтация уступила место трезвым рассуждениям. Он насладился ужином с Далматикой, отправился с ней в постель, занялся любовью. А потом заснул и проспал свои обычные десять часов, без сновидений. Если ему и снилось что-то, то он этого не помнил. За час до рассвета он проснулся и, не беспокоя жену, встал. Он взял хрустящего, свежеиспеченного хлеба, немного сыра и принялся завтракать в своем таблинии. Жуя, он рассеянно смотрел на ящик, напоминавший по форме один из родовых храмов-ларцов. Ящик стоял в дальнем углу стола, а лежала в нем голова Публия Сульпиция Руфа.
Остальным осужденным удалось скрыться. И только Сулла и еще несколько его соратников знали, что никто особенно и не старался их схватить. Сульпиция, однако, следовало казнить. Поймать его нужно было непременно.
Лодка, чтобы переплыть Тибр, была всего лишь хитростью. Спустившись по течению, Сульпиций снова пересек реку, обошел Остию и достиг маленького портового города Лаврента в нескольких милях ниже по течению. Здесь беглец попытался сесть на корабль, и именно здесь – благодаря своему же рабу – был обнаружен. Наемники Суллы убили его на месте. Но они слишком хорошо знали Суллу, чтобы просить денег без предоставления доказательств содеянного. Поэтому они отрубили голову Сульпиция, положили ее в водонепроницаемый ящик и доставили в Рим, в дом Суллы. После этого их работа была оплачена. А Сулла получил голову, еще относительно свежую. Она покинула плечи своего хозяина всего двумя днями раньше.
Перед отъездом из Рима во второй день января. Сулла вызвал Цинну на Форум, где прибитое металлическими скобами к ростре возвышалось копье с насаженной на него головой Сульпиция. Сулла грубо схватил Цинну за руку.
– Посмотри внимательно, – сказал он. – И запомни то, что видишь. Запомни выражение на этом лице. Говорят, что в глазах отрубленной головы запечатлевается виденное в последний момент. Если ты не верил в это раньше, то поверь теперь, на будущее. Это человек, который видел, как упала в грязь его собственная голова. Хорошенько запомни это, Луций Цинна. Я не собираюсь умирать на Востоке. А это значит, что я вернусь в Рим. Если ты отменишь лекарства, которыми я лечу болезни сегодняшнего Рима, ты тоже увидишь, как твоя голова летит с плеч на пыльную землю.
Ответом был взгляд Цинны, презрительный и насмешливый. Но он мог и вовсе не утруждать себя ответом. Как только Сулла закончил говорить, он развернул своего мула, на котором сидел в своей широкополой шляпе, и затрусил с Римского форума, ни разу не обернувшись. Не очень похож на успешного военачальника. Но для Цинны он был воплощением Немезиды, богини возмездия.
Он повернулся и посмотрел вверх, на голову. Глаза головы были расширены, челюсть отвисла. Рассвет только занимался: если снять ее сейчас, то никто и не увидит.
– Нет, – произнес вслух Цинна. – Пусть останется здесь. Пускай все увидят, как далеко готов зайти человек, захвативший Рим.
В Капуе Сулла посовещался с Лукуллом и занялся отправкой солдат в Брундизий. Изначально он хотел плыть из Тарента, но узнал, что там было мало транспортных судов. Значит, оставался Брундизий.
– Ты отправишься первым с конниками и двумя легионами из пяти, имеющихся у нас, – сказал Сулла Лукуллу. – Я последую за тобой с оставшимися тремя. Но когда переправишься на ту сторону Ионического моря, не жди меня. Как только высадишься в Элатрии или Бухетии, сразу иди в Додону. Обдирай каждый храм в Эпире и Акарнании. Особенно много они тебе не отдадут, но, подозреваю, достаточно. Жаль, что скордиски совсем недавно разорили Додону. Однако не забывай, Луций Лукулл, что греческие и эпирские жрецы хитры. Очень может быть, что Додона смогла довольно много утаить от варваров.