ал виду, что перед ними человек, спасающийся бегством.
– Мне нужно срочно отплыть на Сицилию, – сказал Марий, платя за вино для всех в таверне. – Найдется хороший корабль, готовый выйти в море?
– Да хоть мой, только плати, – вызвался просоленный моряк, подаваясь вперед. – Публий Мурций – к твоим услугам, Гай Марий.
– Мне надо отплыть сегодня вечером, Публий Мурций.
– Я смогу поднять якорь до полуночи, – сказал Мурций.
– Отлично!
– Но деньги вперед.
Марий-младший вошел вскоре после того, как его отец заключил сделку; Марий встал, с улыбкой оглядел таверну и сказал:
– Мой сын!
Уведя сына на причал и дождавшись, чтобы вокруг никого не было, Марий сказал ему:
– Я не беру тебя с собой. Ты должен сам добраться до Энарии. Плавание – лишний риск для тебя. Бери осла и обеих лошадей и езжай в Таррачину.
– Почему ты не хочешь ехать со мной, отец? Таррачина гораздо безопаснее.
– У меня нет сил для такой дальней поездки верхом, Марий-младший. Я сяду здесь на корабль и доверюсь ветрам. – Он слегка прикоснулся губами к щеке сына. – Забери золото, оставь мне серебро.
– Пополам, отец, или я ничего не возьму.
Марий вздохнул:
– Гай Марий-младший, почему ты не сказал мне, что убил консула Катона? Почему отпирался?
Сын удивленно вытаращил глаза:
– Ты задаешь мне этот вопрос? В такой момент? Это так важно?
– Для меня – да. Фортуна отвернулась от меня, и, может статься, мы больше не свидимся. Почему ты мне солгал?
Марий-младший страдальчески улыбнулся и стал вылитая мать.
– О, отец! Никогда не знаешь, о чем ты спросишь! Все очень просто: все мы стараемся говорить тебе то, что, как мы думаем, ты хочешь услышать. Такова расплата за славу великого человека! Я счел разумным отпереться на тот случай, если бы ты был тогда склонен требовать справедливости. В таком настроении ты бы не хотел услышать мое признание, ведь у тебя не осталось бы выбора, пришлось бы меня выдать. Прости, если я угадал неверно. Ты же совсем мне не помог тогда, ты закрылся плотнее, чем улитка, в сухую погоду.
– Я думал, ты ведешь себя как избалованный мальчишка!
– О, отец! – Марий-младший со слезами на глазах покачал головой. – Сын великого человека не может быть избалованным. Подумай, каково мне приходилось! Ты возвышаешься над миром, как титан, а мы, все остальные, копошимся у тебя под ногами, угадывая твои желания, стараясь тебе угодить. Никто из твоего окружения тебе неровня, ни умом, ни способностями, включая меня, твоего сына.
– Тогда поцелуй меня напоследок и ступай. – В этот раз объятия вышли сердечными; Марий и не знал, что ему так дорог Марий-младший. – Кстати, ты был совершенно прав.
– Прав в чем?
– Что убил консула Катона.
Марий-младший с досадой махнул рукой:
– Это я знаю! Что ж, встретимся на Энарии в декабрьские иды.
– Гай Марий! Гай Марий! – позвал нетерпеливый голос.
Марий повернулся на зов.
– Если ты готов, мы уже можем отчаливать, – сказал Публий Мурций так же нетерпеливо.
Марий вздохнул. Инстинкт, а он ему доверял, подсказывал, что плавание будет гибельным: моряк, сначала показавшийся ему бывалым, теперь выглядел не лихим пиратом, а снулой рыбиной.
Его корабль, впрочем, был довольно надежным, крепко сколоченным, хорошо держался на воде, хотя совершенно нельзя было предвидеть, как он поведет себя в открытом море, между Сицилией и Африкой, если все сложится худо и им придется плыть еще дальше. Главным изъяном этого корабля был, без сомнения, его капитан, Мурций, который только и делал, что сетовал. Но, несмотря на его сетования, они еще до полуночи благополучно миновали илистые наносы и песчаные отмели в опасной гавани и поймали стойкий северо-восточный бриз, погнавший их вдоль побережья. Скрипя и опасно накреняясь – Мурций не заложил в пустой трюм достаточно балласта, – корабль заскользил в паре миль от берега. Команда, впрочем, подобралась веселая, сидеть на немногочисленных веслах никому не приходилось, два тяжелых рулевых весла свободно висели за кормой.
А потом, уже на заре, ветер резко поменял направление и задул с опасной силой уже с юго-запада.
– Видал? – брюзгливо обратился Мурций к пассажиру. – Эдак нас загонит обратно в Остию.
– Золотишко подсказывает, что этого не произойдет, Публий Мурций. Еще оно нашептывает, что ты преотлично дойдешь до Энарии.
Вместо ответа Мурций подозрительно поморщился, но сопротивляться блеску золота у него не нашлось сил, и, лишь только повис большой квадратный парус, моряки, внезапно погрустневшие в подражание своему капитану, налегли на весла.
Секст Луцилий, двоюродный брат Помпея Страбона, надеялся на избрание в наступающем году народным трибуном. Будучи консерватором, как того требовали семейные традиции, он с радостью предвкушал, как станет накладывать вето на законы, которые будут предлагать радикалы, чье избрание тоже не вызывало сомнения. Но когда Сулла вступил в Рим, Секст Луцилий оказался одним из многих, принявшихся гадать, как это повлияет на его собственные планы. Не сказать чтобы он возражал против действий Суллы; на его взгляд, Марий и Сульпиций заслуживали, чтобы их удавили в подземной камере Туллиана или, что даже лучше, сбросили с Тарпейской скалы. Вот было бы зрелище, если бы грузное тело Гая Мария упало на острые камни внизу! Старый mentula вызывал либо любовь, либо ненависть, и Секст Луцилий его ненавидел. Если бы его принудили объяснить за что, он бы ответил, что не будь Гая Мария, не появился бы Сатурнин и обошлось бы без недавних преступных деяний Сульпиция.
Конечно, он попался на глаза Сулле, как тот ни был занят, и с воодушевлением предложил свою поддержку, в том числе в роли плебейского трибуна на следующий год. А потом Сулла превратил народное собрание в пустое место, и надежды Секста Луцилия временно рухнули. Правда, беглецам вынесли приговор, и это его порадовало, но вскоре выяснилось, что их, за исключением одного Сульпиция, вовсе не собираются ловить. Даже Гая Мария, чьи прегрешения были куда весомее! Но верховный понтифик Сцевола ответил на сетования Луцилия холодным взглядом.
– Лучше бы ты не глупил, Секст Луцилий! – молвил Сцевола. – Гая Мария необходимо было убрать из Рима, но можешь ли ты вообразить, чтобы Луций Корнелий захотел выпачкать руки его кровью? Всем нам не понравилось, что он повел свою армию на Рим; как же, по-твоему, отнеслись бы римляне к убийству Гая Мария, невзирая на смертный приговор? Смертный приговор вынесен потому, что у Луция Корнелия не оставалось выбора, он был вынужден осудить беглецов за государственную измену в центуриатных комициях, а приговор за государственную измену – это всегда смертная казнь. Луций Корнелий желает одного – Рима, где не будет Гая Мария! Гай Марий – это целый институт, а на целый институт никто в здравом уме не покусится. Так что ступай, Секст Луцилий, и больше не донимай консула такими вопиющими глупостями!
Секст Луцилий отправился восвояси и больше не пытался увидеть Суллу. Более того, он хорошо понял Сцеволу: никто в положении Суллы не пожелал бы взять на себя ответственность за казнь Гая Мария. Но оставался факт: Гай Марий, осужденный центуриями за государственную измену, гуляет, где хочет, хотя его свободно можно было выследить и убить. Преступник остался безнаказанным! Спас свою шкуру! Если он не сунется в Рим или в другой крупный римский город, то сможет делать все, что пожелает. Он-то ведь твердо уверен, что никто не покусится на целый институт!
«Что ж, Гай Марий, – рассуждал Секст Луцилий, – ты не учел, что существую я! Я, который будет счастлив войти в историю как человек, положивший конец твоей гнусной карьере».
С этой мыслью Секст Луцилий нанял полсотни бывших конников, нуждавшихся в деньгах, – несложная задача в тяжелые времена, когда денег всем не хватало. Те получили от него задание отыскать Гая Мария. Отыскать и прикончить на месте за государственную измену.
Тем временем народное собрание приступило к выборам плебейских трибунов. Секст Луцилий выдвинул свою кандидатуру и набрал нужное число голосов, ибо плебс всегда желал иметь одного-двух крайне консервативных трибунов; от тех исправно разлетались жаркие искры.
Вдохновленный избранием, пускай полученный пост и не давал ему полномочий, Секст Луцилий вызвал главаря своей шайки на разговор.
– Я один из немногих в этом городе, кто не стеснен в средствах, – начал он, – поэтому не прочь заплатить еще тысячу денариев, если вы принесете мне голову Гая Мария. Только голову!
Главарь – а он за тысячу денариев с радостью обезглавил бы всю свою семью – с готовностью согласился.
– Я уж расстараюсь, Секст Луцилий, – пообещал он. – Я знаю, что старик не подастся на север от Тибра, поэтому начну поиски на юге.
Через шестнадцать дней после отплытия из Остии корабль Публия Мурция прекратил неравный бой со стихией и вошел в порт Цирцея, что всего в пятидесяти милях южнее Остии. Моряки выбились из сил, на корабле почти не осталось пресной воды.
– Прости, Гай Марий, иначе нельзя, – сказал Публий Мурций. – Нам не сладить с юго-западным ветром.
Возражать не было смысла; Гай Марий кивнул:
– Нельзя так нельзя. Я останусь на борту.
Этот ответ сильно удивил Публия Мурция и заставил его почесать в затылке. Но, сойдя на берег, он все понял. В Цирцее все только и обсуждали, что события в Риме и осуждение Гая Мария за государственную измену; вне Рима имена Сульпиция и других были почти неизвестны, зато слава Гая Мария разнеслась повсюду. Капитан поспешил обратно на свой корабль.
Разрываясь между отчаянием и решимостью, Мурций предстал перед своим пассажиром.
– Не обессудь, Гай Марий, я человек уважаемый, судовладелец, мне надо крутиться. Никогда в жизни я не перевозил незаконных грузов и не хочу начинать сейчас. Я вношу все портовые платежи и акцизные сборы, никто в Остии и в Путеолах этого не опровергнет. Я знаю, что ужасный ветер, необычный для этого времени года, – это знак богов. Забирай свои вещи, я посажу тебя в ялик. Придется тебе подыскать другой корабль. Я никому не проговорился, что ты у меня на борту, но рано или поздно мои моряки проболтаются. Если ты продолжишь путь и не станешь нанимать другой корабль прямо здесь, то спасешься. Попытай счастья в Таррачине или в Кайете.