Германец постоял неподвижно, потом поднял свои огромные ладони и уставился на них; никогда еще ему не приказывали убить человека. Убить вот этими руками. Это было бы для него так же просто, как для любого другого свернуть шею цыпленку. То, что он обязан повиноваться, не вызывало сомнения; но ощущение благополучия, с которым он жил все это время в Минтурнах, внезапно пропало, унесенное ветром одиночества. Его превращали в городского палача, точно так же, как прежде ему поручали дела, за которые не взялся бы никто другой. Его синие глаза, обычно безмятежные, в ужасе уставились на храм Юпитера Всеблагого Всесильного, за которым шумел форум. Внизу, под храмом, находился узник, которого ему приказывали задушить. Не иначе важная птица. Один из вождей италиков в войне?
Бургунд тяжело вздохнул и направился к дальнему углу храмового подиума, где находилась дверь в недлинный лабиринт. Чтобы пройти в нее, ему пришлось не просто наклонить голову, а согнуться чуть ли не вдвое. По обеим сторонам узкого каменного коридора располагались двери, в дальнем конце в щель, забранную железной решеткой, сочился свет. В этом мрачном месте хранились городские летописи и архивы, местные законы и статуты, казна. За первой дверью слева изредка томился тот, кого по решению дуумвиров нужно было немного усмирить, прежде чем отпустить.
Эта дубовая дверь толщиной в три пальца была еще меньше входной; Бургунд отодвинул засов, сгорбился и пролез в камеру. Свет в нее, как и в коридор, проникал через зарешеченное отверстие; находясь в задней стене основания храма, эта дыра почти не пропускала внутрь звуков. Света в нее сочилось так же мало, тем более что глаза Бургунда еще не привыкли к темноте.
Выпрямившись, насколько это было возможно, гигант-германец разглядел в углу какую-то серую кучу, в которой с трудом угадывалась человеческая фигура. Человек, кто бы это ни был, встал и посмотрел на своего палача.
– Чего тебе? – громко спросил узник властным голосом.
– Мне сказано тебя задушить, – бесхитростно ответил Бургунд.
– Ты германец? – прозвучал резкий вопрос. – Из какого племени? Давай отвечай мне, дубина!
Приказ был отдан еще резче, потому что Бургунд начинал видеть в темноте. Два огненных глаза смотрели на него так свирепо, что он смутился и замялся:
– Я из кимвров, domine.
Огромный голый человек с неистовым взглядом заметно шатался.
– Что?! Раб, в придачу из побежденных мною, осмелится убить Гая Мария?
Бургунд вздрогнул, захныкал, схватился за голову и попятился.
– Пошел вон! – прогрохотал Гай Марий. – Я не приму смерть в поганом подземелье от рук какого-то германца!
Бургунд с воем выбежал, оставив дверь камеры распахнутой, и в несколько прыжков достиг открытого пространства форума.
– Нет, нет! – крикнул он собравшимся на площади, обливаясь слезами. – Я не могу убить Гая Мария! Я не могу убить Гая Мария! Я не могу убить Гая Мария!
Авл Белей пересек форум и взял великана за дрожащую руку:
– Все хорошо, Бургунд, больше тебя об этом не попросят. Перестань плакать, будь умницей. Довольно!
– Я не могу убить Гая Мария, – повторил Бургунд, вытирая сопли локтем, потому что Белей не выпускал его ладонь. – И другим не могу позволить его убить!
– Никто не собирается убивать Гая Мария, – твердо заверил его Белей. – Это недоразумение. Все, успокойся. Сделай доброе дело – ступай к Марку Фурию, возьми у него одежду и вина. Отнеси то и другое Гаю Марию. Потом отведи Гая Мария ко мне в дом и жди там вместе с ним.
Великан успокоился, как ребенок, радостно улыбнулся Авлу Белею и побежал, куда было сказано.
Белей повернулся к толпе, снова многочисленной, и нашел глазами выбежавших из зала собраний дуумвиров; его взгляд не сулил им обоим ничего хорошего.
– Что же, жители Минтурн, вы согласны, чтобы наш прекрасный город взял на себя подлое дело убийства Гая Мария?
– Мы должны, Авл Белей, – ответил запыхавшийся старший магистрат. – Он повинен в государственной измене!
– Какое бы преступление он ни совершил, мне все равно, – сказал Авл Белей. – Минтурны не могут казнить Гая Мария.
Толпа поддержала Авла Белея оглушительным ревом. Пришлось магистратам немедленно созвать собрание для обсуждения положения. Решение было предрешено: Гая Мария следовало освободить. Минтурны отказывались брать на себя ответственность за смерть шестикратного римского консула, спасшего Италию от германцев.
– Итак, – обратился немного погодя к Гаю Марию довольный Авл Белей, – я счастлив сообщить, что готов вновь посадить тебя на мой корабль и передаю тебе наилучшие пожелания всех жителей Минтурн, включая наших безмозглых магистратов. Обещаю, в этот раз твой корабль выйдет в море и тебя уже не приволокут на берег.
После ванны, утолив голод, Марий чувствовал себя гораздо лучше.
– Покинув Рим, я все время сталкиваюсь с проявлениями доброты, Авл Белей, но такой, как в Минтурнах, я еще не встречал. Никогда не забуду это место. – Он оглянулся на возвышавшегося над ним Бургунда и одарил его самой искренней улыбкой, на которую оказалось способно его наполовину парализованное лицо. – Того, что ты спас меня, германец, я этого тоже не забуду. Благодарю тебя!
Белей вскочил:
– Для меня было бы огромной честью предложить тебе кров, Гай Марий, но мне не будет покоя, пока я не увижу, как твой корабль покидает гавань. Позволь мне прямо сейчас проводить тебя на пристань. Ты сможешь выспаться уже на борту.
Когда они вышли из дома Белея на улицу, там собрались почти все Минтурны, желавшие проводить его на корабль; все выкрикивали приветствия, которым Гай Марий внимал с царственным достоинством. Потом все двинулись к морю, полные такой радости, такого осознания важности содеянного, каких не знали много лет. У причала Марий при всех обнял Авла Белея.
– Твои деньги ждут тебя на борту, – сказал Белей, не стесняясь слез. – Я отправил туда еще одежды для тебя, а также вина – оно не в пример лучше того, что обычно лакает мой капитан! Еще я отправляю с тобой раба Бургунда, иначе тебе некому будет помочь. Ему нельзя оставаться в городе, вдруг вернется тот отряд и кто-нибудь из наших проболтается… Он не заслуживает смерти, поэтому я купил его для тебя.
– С радостью беру Бургунда, Авл Белей. А тех, кто меня искал, больше можешь не опасаться. Я знаю того, кто им заплатил, – это человек без власти и влияния, он просто хочет сколотить себе репутацию. Сначала я подозревал Луция Суллу; окажись я прав, дела обстояли бы куда серьезнее. Но если люди консула тоже меня ищут, они еще не добрались до Минтурн. Этих ищеек натравил на меня жадный до славы privatus. – Марий стиснул зубы и прошипел: – Секст Луцилий поплатится за это!
– Мой корабль в твоем распоряжении, пока ты не сможешь снова вернуться домой, – с улыбкой сказал Белей. – Капитан все знает. На счастье, его груз – фалернское вино, промедление ему только на пользу. Счастливого пути!
– Желаю тебе всяческих успехов, Авл Белей, – сказал Гай Марий. – Никогда тебя не забуду.
Наконец-то этот полный волнений день остался позади; мужчины и женщины Минтурн, стоявшие на причале, махали кораблю, пока он не исчез за горизонтом, а потом разошлись с чувством, что победили в войне. Авл Белей ушел домой последним, уже в сумерках, улыбаясь на ходу; ему в голову пришла замечательная мысль. Он найдет лучшего на всем полуострове художника и закажет ему серию фресок на сюжет злоключений и спасения Гая Мария в Минтурнах. Пускай красуются в новом храме Марики в чудесной священной роще! Ведь она морское божество, мать Латина и бабка Лавинии, вышедшей замуж за Энея и родившей Юла, а значит, имеет особое значение для Гая Мария, женатого на Юлии. А еще Марика – покровительница их города. Минтурны не могли совершить более славного деяния, чем спасти Гая Мария; благодаря фрескам их слава вскоре разнесется по всей Италии.
С того времени опасности отступили от Гая Мария, при всей дальности и изнурительности его скитаний. На Энарии девятнадцать беглецов воссоединились и стали ждать Публия Сульпиция – но тщетно. Через восемь дней они со скорбью заключили, что он уже не прибудет, и отчалили без него. Выйдя в открытое Тусканское море, они не видели суши, пока не подошли к северо-западному мысу Сицилии и не пристали к берегу в рыбацком порту Эрицина.
Марий хотел бы остаться на Сицилии, чтобы не слишком удаляться от Италии; невзирая на замечательное, учитывая все выпавшие ему тяготы, состояние здоровья, он вполне отдавал себе отчет, что голова у него не в порядке. Он стал забывчив; порою слова, произносимые другими, звучали для него как невнятный говор скифов или сарматов; его преследовали неприятные запахи, глаза застилали мохнатые рыболовные сети, то и дело его бросало в невыносимый жар; бывало, он переставал понимать, где находится. Душевное состояние было и того хуже: всюду ему мнилось пренебрежение, а то и оскорбительное презрение.
– То внутри у нас, что позволяет нам мыслить, – одни говорят, что оно располагается в груди, другие, например Гиппократ, – что в голове, и я склонен с ним согласиться, ибо думаю глазами, ушами и носом, так почему все это должно располагаться так же далеко от источника мыслей, как от сердца и печени?.. – заговорил он однажды с сыном, ожидая с ним в Эрицине ответа от наместника; произнеся эти слова, он запнулся и свирепо свел мохнатые брови на переносице. – Позволь, я начну сначала… Что-то грызет меня изнутри, изводит понемногу, Марий-младший. Я все еще помню наизусть целые книги и, поднатужившись, могу мыслить здраво, могу проводить собрания, могу делать все, что делал раньше. Но не всегда. Все меняется, и мне не дано этого постигнуть. Порой я даже перестаю осознавать перемены… Не серчай на меня за туманность речей, за причуды. Я должен сохранять ясность мыслей, ведь в один прекрасный день я стану консулом в седьмой раз. Марфа сказала, что это произойдет, а она никогда не ошибалась. Никогда… Я уже говорил тебе это, не так ли?