Марий-младший сглотнул, борясь с комком в горле:
– Да, отец, говорил. Много раз.
– А говорил ли я тебе, что она напророчила кое-что еще?
Серые глаза сына впились в перекошенное, дряхлое лицо отца, в последнее время ставшее багровым. Вздохнув, Марий-младший подумал, что, вероятно, отец опять заговаривается, хотя, возможно, у него еще продолжается период просветления.
– Нет, отец.
– Да, было кое-что еще. Она сказала, что мне не быть величайшим человеком в истории Рима. А знаешь ли ты, кому она предрекла славу величайшего римлянина всех времен?
– Нет, не знаю, отец. Но хотел бы узнать. – В сердце Мария-младшего не было ни капли надежды: он знал, что своего имени не услышит. Сын великого человека не может не сознавать своего несовершенства.
– Она сказала, что это будет юный Цезарь.
– Edepol!
Марий вдруг заерзал, превратился в седого дитятю, ужаснув сына.
– Да не тревожься ты, сынок! Этому не бывать! Я никому не дам возвыситься надо мной. И потому намерен утопить звезду Цезаря-младшего на глубоком морском дне.
Сын встал:
– Ты утомлен, отец. Я заметил, что усталость сильно усугубляет те состояния, на которые ты жалуешься. Тебе надо поспать.
Наместником Сицилии был клиент Гая Мария Гай Норбан, отражавший в Мессине попытку вторжения на Сицилию Марка Лампония, командовавшего восставшими луканами и жителями Бруттия. Гонец Мария, отправленный со всей поспешностью в Мессину по Валериевой дороге, привез через тринадцать дней ответ.
Полностью сознавая свои клиентские обязанности перед тобой, Гай Марий, я являюсь также наместником римской провинции с преторским империем, и честь обязывает меня ставить долг перед Римом выше долга перед патроном. Твое письмо пришло уже после того, как я получил официальное указание от сената не оказывать тебе и другим бежавшим никакого содействия. Мне приказано поймать тебя и при возможности убить. Этого я, конечно, сделать не могу, а могу лишь приказать твоему кораблю покинуть сицилийские воды.
В личном порядке я желаю тебе удачи и надеюсь, что ты обретешь где-то приют и безопасность, хотя сомневаюсь, что это возможно на какой-либо римской территории. Сообщаю, что Публия Сульпиция схватили в Лавренте. Его голова красуется теперь на ростре в Риме. Подлое убийство! Но ты лучше поймешь мое положение, когда я скажу, что голову Сульпиция поместил на ростре не кто иной, как сам Луций Корнелий Сулла. Нет, не отдал приказ, а сделал это собственноручно.
– Бедный Сульпиций! – проговорил Марий, смахивая слезу. Слезы теперь легко наворачивались ему на глаза. Потом он расправил плечи. – Отлично, отплываем! Посмотрим, какой прием нам окажут в провинции Африка.
Но их не пустили и туда; наместник Публий Секстилий тоже получил соответствующий приказ и мог сделать для беглецов только одно – посоветовать попытать счастья где-то еще, прежде чем долг не принудит его выследить их и убить.
Пришлось им плыть в Русикад – порт, обслуживавший Цирту, столицу Нумидии. Страной правил царь Гиемпсал, сын Гауды, человек, на которого можно было положиться. Он получил письмо Мария, находясь у себя во дворце в Цирте, недалеко от Русикада. Распятый на рогах величайшей дилеммы всего своего царствования, он медлил с ответом. Гай Марий усадил на трон его отца; вдруг он теперь вздумает сбросить с трона сына? На главенство в Нумидии претендовал также Луций Корнелий Сулла.
Проведя несколько дней в раздумьях, царь перебрался с частью своего двора в Икозий, подальше от римлян, и пригласил туда Мария с его спутниками. Он позволил им сойти на берег и предоставил в их распоряжение несколько удобных вилл. Он часто приглашал их в свой небольшой дворец, сильно уступавший роскошью его резиденции в Цирте. Ввиду ограниченности пространства царь оставил в столице некоторых жен и всех наложниц, взяв с собой в Икозий только царицу Софонисбу и двух младших жен, Саламбо и Анно. Образованный человек, приверженец лучших традиций эллинистических монархий, он не любил восточной помпезности и позволял гостям свободно общаться с его родственниками: сыновьями, дочерьми, женами. Увы, это повлекло осложнения.
Двадцатиоднолетний Марий-младший обладал несомненной мужской привлекательностью. Он был красивым белокожим блондином, стройным и мускулистым; непоседливость не позволяла ему погрузиться в умственную деятельность, поэтому он искал разрядки в охоте – занятии, не увлекавшем царя Гиемпсала. Младшая царская жена Саламбо, напротив, обожала охотиться. Африканские равнины кишели живностью: слонами и львами, страусами и газелями, антилопами и кабанами, леопардами и гну; Марий-младший днями осваивал охоту на зверей, которых раньше не видывал. За проводника и наставника при нем неизменно находилась царица Саламбо.
Гиемпсал воображал, возможно, что так как эти экспедиции происходят у всех на виду, при участии многочисленной свиты, то само присутствие его подданных служит достаточной гарантией добродетели его младшей жены, потому не видел вреда в том, что та проводит столько времени в обществе Мария-младшего; возможно также, что царь был только рад надолго отправить этого беспокойного юнца куда подальше. Сам он уединялся в это время с Марием (чье душевное и умственное состояние в Икозии заметно улучшилось) и беседовал с ним о былых временах, узнавая подробности кампаний в Нумидии и в Африке против Югурты. Гиемпсал делал подробные записи для своего семейного архива, мечтая о том, как когда-нибудь его сыновья или внуки возвеличатся и породнятся со знатными римлянками. Сам он иллюзий не питал: даже будучи царем и правя обширными богатыми землями, для римской знати он вместе со своей родней был не более чем трава под ногами.
Разумеется, тайна выплыла наружу. Один из клевретов доложил царю, что дни Саламбо и Марий-младший проводят вполне невинно, не то что ночи… Это открытие повергло царя в панику; с одной стороны, он не мог простить жене неверность, а с другой – не мог поступить с прелюбодеем так, как водилось в таких случаях, – лишить жизни. Он вышел из положения со всем достоинством, сообщив Гаю Марию, что ввиду щепетильности возникшего положения беглецам больше нельзя оставаться у него, и попросив отплыть, как только будет снаряжено судно Мария.
– Молодой дурень! – в сердцах сказал Марий сыну, направляясь с ним на пристань. – Почему ты не довольствовался обычными женщинами? Обязательно надо было похитить одну из жен Гиемпсала?
Марий-младший ухмыльнулся, попробовал напустить на себя сокрушенный вид, но не смог.
– Прости, отец, но уж больно она хороша. К тому же это не я соблазнил ее, а она меня.
– Надо было ее отвергнуть.
– Надо было, – ответил Марий-младший, далекий от раскаяния. – Но я не отверг. Она была чудо как хороша!
– Ты применил правильное время, сынок: «была». Из-за тебя глупая женщина рассталась с головой.
Прекрасно зная, что Марий недоволен только потому, что теперь им придется сняться с места, иначе гордился бы сыном, склонившим к неверности чужеземную царицу, Марий-младший продолжал улыбаться. Судьба Саламбо их обоих не волновала, ведь она заранее знала, что разоблачение будет стоить ей головы.
– Тем хуже для нее, – бросил Марий-младший. – Уж больно…
– Хватит повторять одно и то же! – перебил его отец. – Будь ты меньше или если бы я мог устоять на одной ноге, то ты получил бы такой пинок, что недосчитался бы зубов! Здесь нам было так удобно!
– Можешь пнуть, если хочешь. – С этими словами Марий-младший нагнулся и шутя подставил отцу зад, широко расставив ноги и просунув голову между колен. Он не испытывал страха. Преступление такого сорта отец мог с легкостью простить сыну; к тому же отец еще ни разу в жизни не поднимал на него руку, тем более ногу.
Марий поманил верного Бургунда, тот обхватил его за пояс и принял на себя его вес. Старик отвел ногу и нанес удар носком тяжелого сапога прямиком в чувствительное место, промеж ягодиц. Только гордость помешала Марию-младшему лишиться чувств от невыносимой боли. Он промучился несколько дней и все это время убеждал себя, что отец причинил ему страдания не нарочно и что он сам неверно оценил отцовское отношение к инциденту с Саламбо.
Из Икозия они снова поплыли вдоль североафриканского побережья на восток и ни разу не пристали к берегу, пока не достигли нового места назначения – острова Церцина в заливе Малый Сирт. Здесь их ждала наконец безопасная гавань, ведь на Церцине осели и вели теперь мирную жизнь несколько тысяч ветеранов из бывших легионов Мария. Подустав от выращивания пшеницы на своих наделах в сотню югеров каждый, поседевшие ветераны встретили своего старого полководца с распростертыми объятиями, обласкали его и его сына и поклялись, что никакой армии, присланной Суллой из Рима, не удастся отбить у них Гая Мария и лишить его свободы.
После памятного пинка Марий-младший стал еще больше беспокоиться за отца и не спускал с него глаз; с глубокой печалью он замечал все новые признаки расстройства рассудка и дивился тому, как многое прощается отцу в память о былом. Он восхищался характером отца, вдруг усилием воли снова превращавшегося в нормального человека. Тому, кто не наблюдал за ним постоянно и вблизи, как сын, казалось, что все в порядке, не считая периодических потерь памяти, озадаченности на лице и манеры отклоняться от темы, если она не вызывала у него интереса. Но выдюжит ли Марий седьмое консульство? В этом Марий-младший сильно сомневался.
Союз новых консулов, Гнея Октавия Рузона и Луция Корнелия Цинны, был в лучшем случае непростым, а в худшем выливался в прилюдные споры в сенате и на Форуме, заставлявшие весь Рим гадать, который из двоих одержит верх. Первый порыв низложить Суллу окончился ничем, когда Помпей Страбон обратился к Цинне с учтивым частным письмом, где уведомлял, что если тот желает остаться консулом – а его ручные народные трибуны желают остаться в живых, – то Луция Корнелия Суллу следует с миром отпустить на Восток. Зная, что Октавий – человек Помпея Страбона и что единственные остающиеся в Италии легионы подчиняются двум наиболее непреклонным союзникам Суллы, Цинна напустился на своих народных трибунов Вергилия и Магия, не желавших сдавать своих позиций; в конце концов Цинне пришлось прямо сказать им, что если они не передумают, то он сам переменит мнение, перейдет на сторону Октавия и вышвырнет их с Форума и из Рима.