В первые восемь месяцев консульства у Октавия и Цинны хватало проблем в Риме и в Италии; казна была по-прежнему пуста, и приток денег никак не налаживался, к тому же Сицилия и Африка второй год страдали от засухи. Тамошние правители, Норбан и Секстилий, получили приказ сделать невозможное под страхом лишения преторского империя, но добиться снабжения столицы хлебом, пусть для этого пришлось бы даже покупать зерно под векселя, поручителями по которым выступят их солдаты. Никакие соображения уже не принудили бы консулов и сенат к повторению событий, приведших к недолгой славе Сатурнина, воспользовавшегося голодом римской черни; неимущих необходимо было накормить. Сталкиваясь с некоторыми из тех ужасных затруднений, что мешали Сулле в его консульский год, Цинна не брезговал ни одним источником дохода, какой только мог найти; обоим наместникам в Испании были отправлены письма с требованием выжать из их провинции все до последней капли. Наместнику Галлии Публию Сервилию Ватии велено было идти в варварской Заальпийской Галлии на любой риск, одновременно хорошенько нажав на кредиторов в Италийской Галлии. Получив гневные ответы, Цинна сжег их, прочтя только начало. У него оставалось два невыполнимых желания: чтобы Октавий взял на себя больше неблагодарных задач и чтобы Рим по-прежнему мог получать доходы от провинции Азия.
Кроме всего прочего, на Рим оказывали давление имевшие теперь избирательные права италики, горько сетовавшие на статус в своих трибах, хотя согласно leges Corneliae их голоса в трибах вообще потеряли вес. Их аппетит разожгли законы Публия Сульпиция, отмена которых не могла их не прогневить. Даже после двух с лишним лет войны среди италийских союзников оставались важные люди, которые теперь засыпали сенат письмами с жалобами от собственного имени и от имени менее знатных италийских собратьев. Цинна рад был бы пойти им навстречу и в законодательном порядке распределить всех новых граждан поровну по всем тридцати пяти трибам, но ни сенат, ни старший консул Октавий на это ни за что не согласились бы. Законы Суллы связывали Цинну по рукам и ногам.
Первый луч надежды блеснул в месяц секстилий; согласно донесениям, Сулла увяз в Греции и лишился возможности нагрянуть в Рим, чтобы обеспечить выполнение своих законов и поддержать своих сторонников. По мнению Цинны, пришло время наладить отношения с Помпеем Страбоном, по-прежнему сидевшим в Умбрии и в Пицене со своими четырьмя легионами. Никому не сказав, куда направляется, даже жене, Цинна устремился на встречу с Помпеем Страбоном, чтобы узнать, что тот думает теперь, когда Сулла с головой погрузился в войну с Митридатом.
– Я готов заключить с тобой такую же сделку, какую раньше заключил с другим Луцием Корнелием, – молвил косоглазый владыка Пицена, не оказавший гостю теплого приема, но, по крайней мере, выслушавший его. – Ты не мешаешь мне и моим людям в моем углу нашего великого, огромного римского мира, а я не тревожу тебя в могучем городе.
– Так вот о чем вы условились! – воскликнул Цинна.
– Именно об этом.
– Мне необходимо пересмотреть многие изменения, внесенные другим Луцием Корнелием в нашу систему управления, – заговорил Цинна, стараясь, чтобы его голос звучал бесстрастно. – Кроме того, я хочу поровну распределить новых граждан по всем тридцати пяти трибам, и мне нравится мысль о распределении по трибам римских вольноотпущенников. – Как ни отвратительно ему было просить дозволения на необходимые действия у этого пиценского мясника, он сделал над собой усилие и невозмутимо продолжил: – Как ко всему этому относишься ты, Гней Помпей?
– Поступай как знаешь, – безразлично бросил Помпей Страбон, – главное, не трогай меня.
– Даю тебе слово, что не трону тебя.
– Много ли значит твое слово, Луций Цинна? Не больше чем твои клятвы?
Цинна залился густой краской.
– Той клятвы я не давал, – ответил он с достоинством. – Я все время сжимал в руке камень, и это лишило клятву силы.
Помпей Страбон запрокинул голову; его хохот напоминал лошадиное ржание.
– Какие мы адвокаты с Форума! – проговорил он, отсмеявшись.
– Я не связан клятвой, – повторил все еще красный Цинна.
– Раз так, то ты много глупее другого Луция Корнелия. Когда он вернется, ты проживешь не дольше, чем снежинка в огне.
– Раз ты такого мнения, зачем позволять мне делать то, что я собираюсь?
– Мы с другим Луцием Корнелием понимаем друг друга, вот в чем дело, – ответил Помпей Страбон. – Что бы ни произошло, он обвинит не меня, а тебя.
– Что, если другой Луций Корнелий не вернется?
Это вызвало новый взрыв смеха.
– На это не рассчитывай, Луций Цинна! Другой Луций Корнелий, без сомнения, – избранник Фортуны. Его жизнь ошеломляет.
Цинна вернулся в Рим, не проведя во владениях Помпея Страбона ни минутой больше, чем продлилась их короткая беседа; переночевать он предпочел в доме, хозяин которого не так действовал ему на нервы. Правда, приютивший его житель Ассисия донимал его рассказами о том, как мыши сожрали носки Квинта Помпея Руфа, что предрекло его гибель. «В общем и целом, – размышлял Цинна, вернувшись в Рим, – северяне мне не по нутру! Слишком они приземленные, слишком привержены древним богам».
В начале сентября в Риме проходили величайшие в году игры – ludi Romani. Три года подряд они были скромными и обходились дешево из-за войны в Италии и ввиду отсутствия огромных сумм, которые курульные эдилы обычно извлекали ради игр из своих кошельков. Большие надежды, возлагавшиеся на прошлогоднего эдила Метелла Целера, не оправдались. Но пара текущего года была сказочно богата, и к секстилию появились явные свидетельства того, что они сдержат слово и устроят запоминающиеся игры. По всему полуострову разнесся слух о предстоящих великолепных играх. В результате все, кто мог себе позволить путешествие, внезапно решили, что лучшее средство от всех бед военного времени – это поездка в Рим на ludi Romani. Тысячи италиков, недавно получивших гражданство и махнувших рукой на то, что их обвели вокруг пальца, стали к концу секстилия прибывать в Рим. Здесь были все: любители театра, колесничных бегов, травли диких зверей, веселых зрелищ. Особенное наслаждение предвкушали ценители театра: старика Акция уговорили покинуть его дом в Умбрии и лично поставить новую пьесу.
Цинна наконец-то тоже решил действовать. Его союзник, плебейский трибун Марк Вергилий созвал «неофициальное» народное собрание и объявил толпе (в которой было много приезжих италиков), что намерен добиться от сената равномерного распределения новых граждан по трибам. Задачей этого собрания было привлечь внимание тех, кому эта тема была небезразлична, ибо Марк Вергилий не мог выносить на обсуждение законопроекты в органе, лишенном права их принимать.
Затем Вергилий выступил со своим предложением в сенате, где ему было твердо сказано, что отцы-законодатели не станут обсуждать этот вопрос теперь, как не обсуждали его в январе. Вергилий пожал плечами и сел на скамью трибунов, рядом с Серторием и другими. Он сделал то, о чем его просил Цинна, – выяснил настроение сенаторов. Остальное зависело уже от самого Цинны.
– Хорошо, – сказал Цинна своим сторонникам, – теперь за дело возьмемся мы. Пообещаем всему миру, что если наши законы, призванные преобразовать прежние установления и изменить статус новых граждан, пройдут в центуриатных комициях, то мы предложим всеобщую долговую амнистию. Обещания Сульпиция вызывали подозрения, потому что он действовал в интересах заимодавцев в сенате, мы же этим не запятнаны. Нам поверят.
Цинна не делал секрета из своей программы, хотя и не стремился слишком дразнить тех, кто не мог одобрить всеобщее списание долгов. Положение большинства – даже представителей первого класса – было таким отчаянным, что его мнение стало склоняться в пользу Цинны, и он стал вдруг получать поддержку; ведь на каждого всадника, всякого сенатора, не имевшего долгов или дававшего деньги в рост, приходилось шесть-семь всадников и сенаторов, залезших в долги, причем глубоко.
– Мы в беде, – сказал старший консул Гней Октавий Рузон своим соратникам Антонию Оратору и братьям Цезарям. – Размахивая перед столькими алчными и нуждающимися носами такой приманкой, как всеобщее списание долгов, Цинна добьется желаемого, даже от первого класса и от центурий.
– Отдадим ему должное, он достаточно умен, чтобы не собирать плебейское и всенародное собрание и не протаскивать свои законопроекты через них, – раздраженно сказал Луций Цезарь. – Если он проведет свои предложения через центурии, то согласно установлениям Луция Корнелия они будут иметь силу законов. При нынешнем уровне сбора налогов и нехватке частных денег центуриатные комиции сверху донизу непременно проголосуют так, как хочет Луций Цинна.
– А неимущие взбунтуются, – добавил Антоний Оратор.
Но Октавий покачал головой. Он был среди них самым ловким дельцом.
– Неимущие не взбунтуются, Марк Антоний! – нетерпеливо бросил он. – У тех, кто в самом низу, не бывает ни долгов, ни денег. В долг берут средние и верхние слои. Обычно им приходится просить в долг, чтобы продолжать подниматься выше, а чаще для того, чтобы не скатиться вниз. Ростовщики не дают денег тем, кто не имеет поручителей. Поэтому чем выше смотришь, тем больше вероятность увидеть должников.
– Выходит, ты уверен, что центурии проголосуют за всю эту неприемлемую чушь? – спросил Катул Цезарь.
– А ты нет, Квинт Лутаций?
– Боюсь, что тоже уверен.
– Что же мы можем сделать? – спросил Луций Цезарь.
– Я знаю, как быть, – сказал Октавий, морщась. – Однако я буду делать это, не сказав никому, даже тебе.
– Как думаете, что у него на уме? – спросил Антоний Оратор, когда Октавий удалился в сторону Аргилета.
Катул Цезарь покачал головой:
– Понятия не имею. – Он нахмурился. – Хотел бы я, чтобы у него была хотя бы десятая часть мозгов и способностей Луция Суллы! Но чего нет, того нет. Он – человек Помпея Страбона, и этим все сказано.