Брат Катула, Луций Цезарь, поежился.
– Меня не отпускает неприятное чувство, – сказал он. – Что бы он ни задумал, это будет не то, что нужно. Беда!
Антоний Оратор не стал тратить время на сетования.
– Полагаю, следующие десять дней я проведу за пределами Рима.
В конце концов все согласились, что ничего разумнее этого им все равно не придумать.
Цинна, уверенный в себе, поспешил назначить день предварительного слушания своих законопроектов в центуриатных комициях – за шесть дней до сентябрьских ид, через два дня после начала Римских игр. Тема долгов была такой насущной и должники так спешили избавиться от своего тяжкого бремени, что уже на заре назначенного дня тысяч двадцать собрались на Марсовом поле, чтобы послушать предложения Цинны. Все до одного надеялись проголосовать, хотя Цинна твердо объяснил, что это невозможно: голосование означало бы, что первый же его закон вступит в противоречие с lex Caecilia Didia prima (так поступил Сулла, успевший протащить свои меры). Нет, решительно заявил Цинна, необходимо будет выдержать законный срок, три нундины. Однако он пообещал, что внесет новые законопроекты на других сходках, прежде чем завершится период между вынесением на обсуждение и принятием первого закона. Этим он всех успокоил, создав впечатление, что долги будут списаны задолго до того, как Цинна сложит консульские полномочия.
В этот первый день Цинна вознамерился поставить на обсуждение два закона: о распределении новых граждан по трибам и о помиловании и призвании обратно в Рим девятнадцати беглецов. Собственность всех их, от Гая Мария до последнего всадника, осталась в неприкосновенности: в последние дни своего консульства Сулла не предпринял попыток ее конфисковать, а новые народные трибуны, обладавшие правом вето в сенате, дали понять, что не пропустят ни одно предложение о конфискации.
Поэтому, когда двадцать тысяч римлян пяти имущих классов сошлись на поросшем травой Марсовом поле, они ждали одного-единственного закона, который желали одобрить, – о призвании в Рим беглецов; распределять новых граждан по трибам им было неинтересно, потому что это уменьшило бы их власть в трибутных комициях, к тому же все знали, что этот закон послужит прелюдией к возвращению трибутным комициям законодательных полномочий. Цинна и его народные трибуны пришли на Марсово поле первыми, чтобы потом, расхаживая в густеющей толпе, отвечать на вопросы и успокаивать тех, у кого оставались сомнения насчет италиков. Самым большим утешением служило, конечно, обещание списать всем долги.
Многочисленные собравшиеся так увлеклись разговорами промеж себя, зевками и ожиданием выступления Цинны, уже поднявшегося вместе со своими ручными народными трибунами на ораторский помост, что не заметили внезапно нахлынувшей людской волны. Все вновь пришедшие были в тогах, молчаливые, похожие на римлян третьего и четвертого классов.
Гней Октавий Рузон не зря служил у Помпея Страбона старшим легатом; его средство против напастей, обрушившихся на Рим, было отлично организовано и тщательно проинструктировано. Тысяча нанятых им (на деньги Помпея Страбона и Антония Оратора) армейских ветеранов окружила толпу, после чего сбросила тоги и предстала во всеоружии, прежде чем кто-либо из безоружных понял, что попал в ловушку. Сначала раздался пронзительный свист, а потом наймиты врезались в толпу со всех сторон, деловито орудуя мечами. Сотни, тысячи были изрублены, еще больше было затоптано самими паникующими избирателями. Теснимая кольцом убийц, толпа не понимала, где искать спасения, и долго не покидала поле, где мерно взлетали и опускались окровавленные мечи.
Цинна и шестеро его трибунов не попали в ловушку, в отличие от своих слушателей, и, спрыгнув с платформы, разбежались. Из числа тех, кто был внизу, посчастливилось остаться в живых двум третям. Когда Октавий явился полюбоваться на содеянное по его плану, несколько тысяч римлян центуриатных комиций из высших классов лежали на Марсовом поле мертвые. Октавий был зол, ведь он хотел, чтобы первыми пали Цинна и его плебейские трибуны; но даже у людей, продающихся за деньги, чтобы убивать беззащитных, существовал свой кодекс, из которого следовало, что убивать действующих магистратов – неоправданный риск.
Квинт Лутаций Катул Цезарь и его брат Луций Юлий Цезарь, находившиеся в Ланувии, узнали о бойне, прозванной всем Римом Октавиевым днем, через считаные часы после того, как она разразилась. Они помчались в Рим и предстали перед Октавием.
– Как ты мог? – с рыданием вопрошал Луций Цезарь.
– Ужасно! Отвратительно! – вторил брату Катул Цезарь.
– Избавьте меня от этой ханжеской трескотни! – презрительно молвил Гней Октавий. – Вы сами согласились, что это необходимо, и дали свое молчаливое согласие на том условии, что останетесь в стороне. Так что бросьте ваши завывания! Я сделал то, чего вы желали, – усмирил центурии. Выжившие не проголосуют за законы Цинны, чем бы он теперь их ни соблазнял.
Потрясенный до глубины души, Катул Цезарь смотрел на Октавия во все глаза:
– Никогда в жизни я не потворствовал насилию как методу политической борьбы, Гней Октавий! Я не давал на это своего согласия, ни молча, ни вслух. Если ты так истолковал мои слова или слова моего брата, то совершил ошибку. Насилие дурно само по себе, но это! Настоящая резня! Категорически недопустимая и достойная одного – проклятия!
– Мой брат прав, – сказал Луций Цезарь, утирая слезы. – Теперь на нас клеймо, Гней Октавий. Самые убежденные из консерваторов оказались ничем не лучше Сатурнина и Сульпиция.
Видя, что никакие его речи не убедят этого последователя Помпея Страбона в том, что он совершил ужасную ошибку, Катул Цезарь попытался до некоторой степени вернуть свое dignitas.
– Как я слышал, на протяжении двух дней Марсово поле представляет собой поле ужаса, старший консул. Родственники пытаются опознать тела и забрать их, чтобы похоронить, но твои подручные зарывают трупы, прежде чем родственники успевают их увидеть, в широком рву, среди грядок лука и салата рядом с Прямой улицей – какой ужас! Из-за тебя мы стали хуже варваров, потому что мы не настолько глупы, как варвары! Теперь мне жизнь не мила.
Октавий осклабился:
– На этот случай у меня есть предложение: вскрой себе вены, Квинт Лутаций! Пойми, это уже не Рим твоих высокородных предков. Это Рим братьев Гракхов, Гая Мария, Сатурнина, Сульпиция, Луция Суллы и Луция Цинны! Мы вляпались по самые уши, и теперь все летит кувырком. Если бы все шло по правилам, не было бы резни Октавиева дня.
Братья Цезари были потрясены: они поняли, что Гней Октавий Рузон горд тем, что совершил.
– Кто дал тебе денег, чтобы нанять убийц, Гней Октавий? Не Марк ли Антоний? – спросил Луций Цезарь.
– Да, он изрядно потратился. И не жалеет об этом.
– С него станется! – фыркнул Катул Цезарь. – Антоний есть Антоний! – Он вскочил и хлопнул себя по ляжкам. – Зло причинено, и его ничем не загладить. Но учти, Гней Октавий, я к этому непричастен. Я чувству себя, как Пандора после того, как она открыла свой ящик.
– Что с Луцием Цинной и с народными трибунами? – осведомился Луций Цезарь.
– С ними покончено, – лаконично ответил Октавий. – Разумеется, они объявлены вне закона. Надеюсь, очень скоро их постигнет кара.
Катул Цезарь остановился в дверях таблиния Октавия и оглянулся с суровым видом:
– Ты не вправе лишить действующего консула его консульского империя, Гней Октавий. Начало всему этому положила попытка оппозиции отнять у Луция Суллы его консульское право командовать римскими армиями. Но даже тогда никто не пытался лишить его консульской власти. Нет таких римских законов, установлений, прецедентов, чтобы магистрат, управляющий орган, комиции могли подвергнуть курульного магистрата судебному преследованию и тем более лишить его должности до истечения срока его полномочий. Народного трибуна можно изгнать из сената, если действовать по правилам, квестора тоже, если он изменил своему долгу. Но на консулов и всех других курульных магистратов, пока не истечет их срок, это не распространяется, Гней Октавий.
Гней Октавий самодовольно усмехнулся:
– Знаешь, Квинт Лутаций, я раскрыл секрет успеха. Он в том, чтобы поступать по своему усмотрению.
Луций Цезарь поспешил за братом прочь из таблиния Октавия.
– Завтра заседает сенат! – крикнул тот им вслед. – Предлагаю вам присутствовать.
В Риме, в отличие от Иерусалима или Антиохии, не терпели пророков и прорицателей; жрецы совершали ауспиции в сугубо римском духе – отлично зная, что им не дано предвидеть ход будущих событий, и просто строго следуя неизменному ритуалу.
Но был, впрочем, и в Риме свой пророк – патриций из рода Корнелиев по имени Публий Корнелий Куллеол. Никто уже не помнил, чему он был обязан своим неблагозвучным прозвищем, ибо он был древним старцем, как всем казалось, с начала времен. Он влачил полунищенское существование, пробавляясь подачками от своих родичей Сципионов, и обычно сидел на Форуме, наверху короткой лестницы маленького круглого храма Венеры Клоакины, который оказался встроенным в более новое здание базилики Эмилия. Не будучи ни Кассандрой, ни религиозным фанатиком, он ограничивался предсказаниями результатов политических событий, не смея предрекать ни конца света, ни пришествия нового, неизмеримо более могущественного божества. Зато он предсказал Югуртинскую войну, Сатурнина, Союзническую войну и войну на Востоке, против Митридата, – последняя, предостерегал он, затянется на целое поколение. Благодаря этим успехам он пользовался большим уважением, несмотря на его смехотворный когномен, означавший «маленькая мошонка».
На заре того утра, когда братья Цезари вернулись в Рим, сенат собрался в первый раз после бойни в Октавиев день; этого заседания сенаторы боялись сильнее, чем любого другого на их памяти. До сих пор худшими злодеяниями, совершенными именем Рима, становились дела отдельных лиц или толпы на Форуме; резню же в Октавиев день могли заклеймить как преступление сената.