Сидевший на верхней ступеньке храма Венеры Клоакины Публий Корнелий Куллеол был настолько привычной фигурой, что никто из отцов-сенаторов не обратил на него особого внимания, хотя он всех их видел и радостно потирал ручонки. Если он сделает то, за что ему уже щедро заплатил Гней Октавий Рузон, то в случае успеха больше не должен будет сидеть на этих жестких ступеньках и сможет наконец оставить свое пророческое ремесло.
Сенаторы толпились в портике курии Гостилия, разбившись на кучки, но обсуждая одно и то же – Октавиев день – и громко удивляясь, как такое дело можно решить на заседании. Тут раздался душераздирающий визг, и все поневоле обернулись на Куллеола, вставшего на один большой палец ноги, выгнувшего спину, растопырившего руки, скрючившего пальцы и пускавшего обильную пену. Куллеол не имел привычки пророчествовать в трансе, поэтому все решили, что у него случился припадок. Сенаторы и завсегдатаи Форума глазели на него в остолбенении, но некоторые бросились ему на помощь и попытались уложить его на землю. Он не глядя отбивался, царапаясь, кусаясь и все шире разевая рот. Наконец он снова издал крик, в котором в этот раз можно было разобрать слова.
– Цинна! Цинна! Цинна! Цинна! Цинна! – вопил он.
Вся аудитория Куллеола напрягла слух, чего отродясь не бывало.
– Если Цинну и шестерых его плебейских трибунов не отправить в изгнание, Рим падет! – выкрикнул он, трясясь и корчась, после чего повторил то же самое несчетное число раз, пока не рухнул и не был унесен в бессознательном состоянии.
Потрясенные сенаторы обнаружили, что консул Октавий давно уже пытается начать заседание, и ринулись, обгоняя друг друга, в курию Гостилия.
Впрочем, то, как старший консул собирался объяснить ужасные события на Марсовом поле, так и осталось неведомо; Гней Октавий Рузон предпочел сосредоточить все свое внимание (как и внимание сената) на небывалом приступе одержимости у Куллеола и на том, что тот попытался донести до внимания Форума.
– Если младший консул и шестеро плебейских трибунов не будут изгнаны, Рим падет, – задумчиво повторил Октавий за прорицателем. – Великий понтифик и фламин Юпитера, что скажете об этих пророчествах Куллеола вы?
Великий понтифик Сцевола покачал головой:
– Я, пожалуй, воздержусь и промолчу, Гней Октавий.
Октавий уже открыл рот, чтобы настоять, но нечто во взгляде Сцеволы заставило его передумать: перед ним был человек, который мог пойти на многое, защищая свои консервативные убеждения, но запугать и одурачить его было совсем не просто. Не раз уже Сцевола безоговорочно осуждал в сенате приговор, вынесенный Гаю Марию, Публию Сульпицию и остальным, требовал помиловать их и призвать назад, в Рим. Нет, с великим понтификом тягаться не стоило; Октавий знал, что располагает куда более покладистым свидетелем в лице Луция Корнелия Мерулы, которого он успел на всякий случай сильно припугнуть.
– Фламин Юпитера? – торжественно обратился к нему Октавий.
Фламин Юпитера встал, он был очень взволнован.
– Принцепс сената Луций Валерий Флакк, Гней Октавий, курульные магистраты, консуляры, отцы, внесенные в списки. Прежде чем высказаться о словах прорицателя Куллеола, я должен поведать вам о происшедшем вчера в храме Великого Бога. Я, как всегда, прибирался в целле, как вдруг обнаружил позади постамента статуи Великого Бога лужицу крови. Рядом лежала голова птицы – дрозда, merula. Это прозвище ношу я сам. На что же взирал я, тот, кому по древнейшим нашим, самым почитаемым законам запрещено становиться свидетелем смерти? На свою смерть? На смерть Великого Бога? Не зная, как истолковать это предзнаменование, я обратился к великому понтифику, но и он не знал. Тогда мы обратились в особую коллегию младших жрецов, decemviri sacris faciundis, и попросили их заглянуть в Книги Сивиллы, но и они не дали ответа.
Завернутый в двухслойный плащ, как требовал его сан, Мерула обильно потел, чего с ним отродясь не бывало; все его гладкое круглое лицо под остроконечным шлемом из слоновой кости блестело от пота. Сглотнув, он продолжил:
– Но я кое-что выяснил сам. Найдя голову дрозда, я стал искать тело птицы и нашел под золотым плащом статуи Великого Бога ее гнездо. В нем лежали шесть мертвых птенцов. Мне понятно, что это, должно быть, натворила кошка: поймала птицу и съела, оставив только голову. Но до птенцов не добралась, и они умерли от голода.
Фламин Юпитера поежился:
– Я нечист. После этого заседания сената я должен продолжить церемонии по очищению себя и храма Юпитера Всеблагого Всесильного. То, что я стою перед вами, – результат моих раздумий о знамении, и не столько о гибели дрозда, сколько обо всем случившемся. Однако лишь после того, как я услышал слова Публия Корнелия Куллеола, произнесенные в пылу столь не свойственного ему пророческого исступления, до меня дошел весь истинный смысл.
В сенате стояла мертвая тишина, все глаза были обращены на фламина Юпитера, слывшего человеком честным до наивности, что побуждало принимать его речи всерьез.
– «Цинна» не значит «дрозд», – продолжил жрец, – но это слово значит «пепел», в него, в пепел, я и превратил голову мертвой птицы и тела шести птенцов. Как требовал того очистительный обряд, я предал их огню. Я, конечно, могу только гадать об истинном значении всего этого, но сейчас мне представляется, что знамение указывает на Луция Корнелия Цинну и шесть его плебейских трибунов. Они прогневали Великого Бога, из-за них Риму грозит огромная опасность. Кровь означает, что из-за консула Луция Цинны и тех шестерых трибунов произойдут раздоры и смуты. Я нисколько в этом не сомневаюсь.
Сенат загудел, решив, что Мерула закончил, но стих, когда он снова заговорил.
– И еще одно, отцы, внесенные в списки. Ожидая в храме великого понтифика, я взглянул для утешения в улыбающееся лицо статуи Великого Бога. Оно хмурилось! – Он задрожал, бледный как полотно. – Я выбежал из храма, потому что не смог находиться внутри.
Его волнение передалось остальным, гудение возобновилось.
Гней Октавий Рузон, поднявшись, уставился на братьев Цезарей и на великого понтифика Сцеволу так, как смотрела, должно быть, та кошка на голову сожранного ею в храме дрозда.
– Полагаю, члены сената, теперь наш долг – выйти на Форум и с ростры рассказать всем о случившемся. Вы спросите тех, кто вас выслушает, что они об этом думают, после чего сенат продолжит заседание.
Рассказ о случившемся с Мерулой в храме и о пророчестве Куллеола прозвучал с ростры; слушатели пришли в ужас, особенно после данного Мерулой разъяснения и слов Октавия, что он потребует отстранения Цинны и всех шестерых народных трибунов. Никто из присутствующих не возражал.
Вскоре после этого Гней Октавий Рузон повторил в сенате, что Цинна и народные трибуны должны быть лишены их магистратур.
Тогда слово взял великий понтифик Сцевола:
– Принцепс сената, Гней Октавий, отцы, внесенные в списки! Как всем вам известно, я – один из самых преданных сторонников римских установлений и законов, которые из них вытекают. По моему мнению, не существует законного способа отстранить консула от власти до истечения срока его полномочий. Однако есть еще религиозные запреты и ограничения. Не может быть сомнений, что Юпитер Всеблагой Всесильный выразил свою озабоченность двумя способами: через собственного жреца и через старца, известного своими правдивыми предсказаниями. Учитывая эти два почти совпавшие события, я предлагаю объявить консула Луция Корнелия Цинну nefas, святотатцем. Формально это не лишает его консульской магистратуры, но нечестивец не может исполнять обязанности консула. То же самое относится к плебейским трибунам.
Как Октавий ни хмурился, понтифика лучше было не перебивать; казалось, Сцевола придумал выход – увы, такой, что Цинна избегал смертного приговора, а целью Октавия была расправа. Цинну необходимо было вывести из игры!
– Свидетелем происшедшего в храме Юпитера Всеблагого Всесильного стал сам flamen Dialis. Он – жрец Великого Бога, а жречество древнее царского правления. Ему нельзя воевать, нельзя смотреть на мертвецов, нельзя прикасаться к металлу, из которого делается оружие. Посему я предлагаю назначить фламина Юпитера Луция Корнелия Мерулу консулом-суффектом – не на место Луция Цинны, а его местоблюстителем. Таким образом, старшему консулу Гнею Октавию не придется обходиться без коллеги. Лишь в чрезвычайной ситуации, во время войны с италиками, был нарушен обычай, и у власти находился один консул, но в мирное время никто не должен править единолично.
Решив сделать хорошую мину при плохой игре, Октавий кивнул:
– Я согласен, Квинт Муций. Пусть фламин Юпитера сидит в курульном кресле Луция Цинны как местоблюститель! Теперь я предлагаю сенату проголосовать по двум тесно связанным вопросам. Тех, кто за то, чтобы рекомендовать центуриатным комициям объявить консула Луция Цинну и шестерых плебейских трибунов святотатцами, и изгнать их из Рима и из всех римских владений, и назначить фламина Юпитера консулом-местоблюстителем, – прошу встать справа от меня. Тех, кто против, – слева. Прошу разделиться.
Сенат одобрил это двойное постановление без единого голоса против, после чего центуриатные комиции почти из одних сенаторов собрались на Авентине, за померием, но внутри стен, ибо собраться на пропитавшейся кровью земле септы было бы немыслимо. Предложение приобрело силу закона.
Старший консул Октавий объявил, что удовлетворен, и Цинна был отстранен от управления. Правда, Гней Октавий ничего не предпринимал для укрепления своего положения и защиты Рима от беглецов, официально объявленных нечестивцами. Он не собирал легионов и не писал своему повелителю – Помпею Страбону. Пребывая в уверенности, что Цинна и шестеро его плебейских трибунов со всех ног кинутся на далекий африканский остров Церцина, к Гаю Марию и восемнадцати другим беглецам.
Цинна, однако, не собирался покидать Италию, шестеро его плебейских трибунов тоже. Спасшиеся от резни на Марсовом поле, они забрали деньги и скудные пожитки и встретились у камня-указателя на Аппиевой дороге, у самых Бовилл, чтобы решить, куда отправиться дальше.