Цинна разыскал Сертория и Карбона, свидетелей переговоров, и пересказал им речи Мария.
– Только не говори, что тебя не предостерегали, – мрачно буркнул Серторий.
– Что нам делать? – вскричал в отчаянии Цинна. – Он прав, солдаты повинуются ему.
– Мои два легиона – нет, – возразил Серторий.
– Этого мало, чтобы поставить его на место, – сказал Карбон.
– Что нам делать? – повторил Цинна.
– В данный момент ничего. Пусть старик получит желаемое, пусть обретет свое заветное седьмое консульство, – сказал Карбон, стискивая зубы. – Мы займемся им после того, как Рим станет нашим.
Серторий больше ничего не говорил, потому что ломал голову над собственными будущими действиями. Он замечал, что все до одного вокруг становятся злее, мельчают, думают только о себе, не стесняются алчности и жажды власти. Не иначе подхватили от Гая Мария и теперь сами распространяют заразу властолюбия! «Сам я не уверен, – размышлял он, – что хочу участвовать в этом грязном и омерзительном заговоре по захвату власти. Рим – вот владыка. Но с легкой руки Луция Корнелия Суллы люди вообразили, что могут владычествовать над Римом».
Узнав в пересказе Метелла Пия о совете Цинны Октавию не попадаться на глаза ему и остальным, все до одного смекнули, чем это пахнет. Это было одно из редких собраний с участием великого понтифика Сцеволы; ни от кого не ускользнуло его желание быть как можно незаметнее. Все потому, думал Метел Пий, что, почуяв неизбежную победу Гая Мария, он припомнил, что его дочь все еще остается невестой Мария-младшего.
– Что ж, – заговорил со вздохом Катул Цезарь, – я предлагаю всем молодым мужчинам покинуть Рим до вступления в город Луция Цинны. В будущем нам понадобятся все наши молодые boni — не вечны же эти ужасные Цинна и Марий! Настанет день, когда вернется Луций Сулла. – Помолчав, он добавил: – Думаю, нам, старикам, лучше остаться в Риме. Будь что будет! Лично у меня нет ни малейшего желания повторить одиссею Гая Мария, даже если бы удалось миновать болота Лириса.
Свиненок посмотрел на Мамерка:
– А ты что скажешь?
Мамерк задумался:
– По-моему, тебе, Квинт Цецилий, обязательно надо уйти. А сам я пока останусь. Не такая уж я крупная рыбина в римском пруду.
– Хорошо, я уйду, – решительно молвил Метелл Пий.
– Я тоже! – громко сказал старший консул Октавий.
Все в удивлении посмотрели на него.
– Я укроюсь на Яникуле, – продолжил Октавий, – и подожду развития событий. Если им непременно захочется пролить мою кровь, то она не испортит воздух и не запятнает камни Рима.
Никто не осмелился спорить. Резня в День Октавия влекла за собой неизбежные последствия.
На заре следующего дня Луций Корнелий Цинна в toga praetexta, сопровождаемый двенадцатью ликторами, пешком вошел в город Рим по мостам, соединявшим Тибурину с обоими берегами Тибра.
Узнав от доверенных друзей, где находится Гней Октавий Рузон, Гай Марций Цензорин поскакал с отрядом нумидийской кавалерии к крепости на Яникуле. Никто, включая Цинну, не давал ему дозволения на эту вылазку. Но в самоуправстве Цензорина Цинна все-таки был повинен; он был одним из тех хищников в окружении Цинны, которые пришли к невеселому заключению, что тот, вступив в город, подчинится таким людям, как Катул Цезарь и великий понтифик Сцевола, и что вся кампания по возвращению Цинны к власти в Риме завершится бескровно. Но уж кому-кому, а Октавию не сносить головы, поклялся Цензорин.
Беспрепятственно въехав со своим отрядом в пятьсот человек в крепость (Октавий распустил гарнизон), Цензорин приблизился к ее внешнему частоколу. Там, на Форуме посреди цитадели, восседал Гней Октавий Рузон, упорно мотавший головой в ответ на мольбы его главного ликтора бежать. Услышав топот множества копыт, Октавий повернулся и принял горделивую позу на своем курульном кресле, перед бледными от страха ликторами.
Ни на кого не глядя, Гай Марций Цензорин спрыгнул с коня, обнажил меч, поднялся по ступенькам на трибуну, подошел к неподвижному Октавию и запустил пальцы ему в волосы. Могучий рывок – и старший консул без сопротивления упал на колени. На глазах у близких к обмороку ликторов Цензорин занес обеими руками меч и со всей силы рубанул им по обнаженной шее Октавия.
Двое нумидийцев подняли окровавленную голову с застывшей на лице безмятежной улыбкой и насадили на копье. Цензорин сам взял копье и отправил отряд обратно на Ватиканское поле, потому что не намеревался нарушать другой приказ Цинны, запрещающий солдатам пересекать померий. Бросив меч, шлем и панцирь слуге, он в одной кожаной рубахе запрыгнул на коня и поскакал прямиком на Римский форум, выставив перед собой древко, как пику. На Форуме он высоко поднял копье и вручил ничего не подозревавшему Цинне голову Октавия.
Первой реакцией консула был безотчетный ужас; он отпрянул, выставив ладони, как бы отталкивая непрошеное подношение. Но, вспомнив о Марии, ждавшем за рекой, увидев обращенные на него взоры и взглянув на своего помощника Цензорина, хорошо всем известного, он вздохнул, всхлипнул и с болью зажмурился, после чего смирился со столь чудовищными последствиями своего похода на Рим.
– Пусть красуется на ростре, – сказал он Цензорину и крикнул безмолвной толпе: – Это единственный акт насилия, который я стерплю! Я поклялся, что Гней Октавий Рузон не доживет до моего возвращения в качестве консула. Он сам – вместе с Луцием Суллой! – положил начало этой традиции. Это они выставили голову моего друга Публия Сульпиция там, где теперь торчит эта голова. Октавию подобает продолжить традицию – как продолжит ее Луций Сулла, когда вернется! Любуйся Гнеем Октавием, народ Рима! Любуйся головой человека, обрекшего тебя на боль и на голод, а сначала убившего на Марсовом поле более шести тысяч человек, собравшихся на законную сходку. Рим отмщен! Кровопролитию конец! Ни капли крови Гнея Октавия не пролилось внутри померия.
Это было не совсем так, но не сильно грешило против истины.
Хватило всего семи дней, чтобы от законов Луция Корнелия Суллы ничего не осталось. Центуриатные комиции, бледная тень былого, как во дни Суллы, спешно вносили и утверждали законы, игнорируя lex Caecilia Didia prima. К народному собранию вернулись его прежние полномочия, и оно выбрало новых плебейских трибунов, так как полномочия действовавших уже истекли. Новые законы не заставили себя ждать: граждане Италии и Италийской Галлии (но не вольноотпущенники Рима – на такой риск Цинна не пошел) были распределены по всем тридцати пяти трибам без всякого промедления, без препятствий и оговорок; Гаю Марию и бежавшим вместе с ним вернули их законные права и звания; на Гая Мария был официально возложен проконсульский империй; обе новые трибы Пизона Фруги упразднялись; были возвращены изгнанные по решению первой комиссии Вария; наконец – последнее по счету, но не по важности, – Гай Марий был официально назначен командующим в войне на Востоке против царя Митридата и его союзников.
После выборов плебейских эдилов было созвано всенародное собрание для выборов курульных эдилов, квесторов и военных трибунов. Гай Флавий Фимбрия, Публий Анний и Гай Марций Цензорин, которым оставалось еще три-четыре года до тридцатилетия, все же были выбраны квесторами и немедленно введены в сенат; цензоры не сочли возможным протестовать.
Желая создать видимость законности, Цинна велел собраться центуриям для избрания курульных магистратов – на Авентине, с внешней стороны померия, так как на Марсовом поле все еще стояли два легиона Сертория. Невеселое собрание, не более шестисот человек из имущих классов, по большей части сенаторов и всадников преклонных лет, послушно проголосовало за единственных двух кандидатов в консулы: Луция Корнелия Цинну и Гая Мария in absentia. Формальности были соблюдены, выборы можно было считать состоявшимися. Гай Марий в седьмой раз стал консулом Рима, причем в четвертый раз in absentia. Сбылось пророчество!
Цинна все же не преминул отомстить: старшим консулом оказался он, а Гаю Марию пришлось довольствоваться положением младшего. После этого выбирали преторов. На шесть мест были выдвинуты ровно шесть кандидатов, но форма снова была соблюдена, и голосование было проведено по всем правилам. Рим обзавелся полным набором магистратов, пусть кандидатур было и прискорбно мало. Теперь Цинна мог сосредоточиться на стараниях устранить урон, нанесенный Риму за последние месяцы, который был особенно опасен после долгой войны с италиками и утраты владений на Востоке.
Точно загнанный в угол зверь, город провел остаток декабря в напряженной неподвижности; тем временем в армиях вокруг Рима происходили крупные перемены. Войска из Самния возвращались в Эсернию и в Нолу, причем Нола после этого снова засела за задраенными воротами, потому что Гай Марий любезно разрешил Аппию Клавдию Пульхру возобновить силами его старого легиона осаду города. Серторий уговорил солдат этого легиона подчиниться нелюбимому командиру и без сожаления отправил их в Кампанию. Многие ветераны, взявшиеся за оружие ради своего старого полководца, теперь разошлись по домам, в том числе две когорты, приплывшие вместе с Марием из Африки, когда Марий прослышал о выступлении Цинны.
Оставшись на Марсовом поле с одним легионом, Серторий смахивал на кота, притворившегося, что крепко спит. Он настороженно наблюдал за Гаем Марием, сохранившим свою личную стражу – пять тысяч рабов и отпущенников. «Что ты замышляешь, ужасный старик? – думал Серторий. – Ты намеренно отправил подальше всех достойных людей, оставив у себя под рукой тех, кто готов последовать за тобой, какую бы низость ты ни затеял».
Въезд Гая Мария в Рим в качестве законно избранного консула состоялся наконец в день наступления нового года. Он гарцевал на белоснежном коне в тоге с пурпурной полосой, в венке из дубовых листьев. Рядом с ним ехал огромный раб, кимвр Бургунд в великолепных золотых доспехах, с длинным мечом. Его невиданных размеров конь варварской породы имел копыта величиной с ведра. Позади них шагали пять тысяч рабов и бывших рабов, все в кожаных одеяниях с железными накладками, все с мечами – не вполне солдаты, но никак не мирные граждане.