– У моей дочери и близко нет таких мыслей! – в ужасе вскричал Гордий. Он уже опасался, как бы какая-нибудь из младших жен царя не задумала предательство, отчего его внуки погибнут еще до того, как будет установлена истина.
– У меня нет причин ее подозревать, – молвил царь. – Но я вынужден принимать меры предосторожности. Когда я покидаю свои земли, детей всех моих жен развозят по разным городам и все время моего отсутствия держат под наблюдением, дабы каждая из жен вела себя смирно. Женщины – странные создания, – задумчиво продолжил царь. – Дети им всегда дороже собственной жизни.
– Стоит остерегаться той, которая в этом отличается от остальных, – раздался высокий жеманный голосок, странный в устах такого толстяка.
– Так я и делаю, Сократ, – с ухмылкой отозвался Митридат. Ему был по сердцу этот отвратительный клиент из Вифинии – потому хотя бы, что ни один из его братьев, будь он таким же противным, не дожил бы до без малого шестидесяти лет. То, что ни один из его братьев, как противных, так и приятных, не дожил даже до двадцати, царя не волновало. Как мягкотелы эти вифинцы! Если бы не Рим и не римское покровительство, то Понт проглотил бы Вифинию уже поколение назад. Рим, Рим, Рим… Куда ни сунься, всюду он! Почему бы Риму не развязать какую-нибудь кровопролитную войну на другом краю Срединного моря и не увязнуть в ней лет на десять? Потом, когда он снова вспомнил бы о Востоке, там уже безраздельно царил бы Понт и у Рима не оставалось бы выбора: ему пришлось бы сосредоточиться на Западе. Там, где заходит солнце.
– Поручаю тебе, Гордий, следить за действиями Луция Корнелия Суллы в Киликии. Сообщай мне все в мельчайших подробностях! Ничто не должно ускользнуть от твоего внимания. Ясно?
– Да, мой повелитель, – ответил, содрогаясь, Гордий.
– Хорошо. – Царь зевнул. – Я голоден. Время трапезы.
Но когда Гордий побрел вместе с остальными в пиршественный зал, царь прикрикнул:
– Не ты! Ты возвращаешься в Мазаку. Живо! Пусть Каппадокия знает, что у нее есть царь.
К несчастью для Митридата, весенняя погода была на руку Сулле. Перевал, носивший название Киликийские Ворота, располагался ниже и был менее заснеженным, чем те три перевала, по которым Митридату предстояло вести свою пятидесятитысячную армию от лагеря под Зелой к подножию горы Аргей. Гордий уже прислал в Синопу донесение, что Сулла и его армия выступили в поход раньше, чем царь мог надеяться перевалить через горы. Следующее донесение пришло перед самым выступлением царя из Зелы; в нем говорилось о приходе Суллы в Каппадокию и о лагере, разбитом в четырехстах стадиях южнее Мазаки и на таком же расстоянии от Команы Каппадокийской. Узнав, что Сулла пока что довольствуется этим, царь облегченно перевел дух.
Тем не менее, бесчувственный к тяготам людей и животных, он погнал свою армию через горы; офицерам приказывалось нахлестывать скотину, а выбившуюся из сил без сожаления сталкивать в пропасть. Гонцы уже мчались на восток, в армянский город Артаксату, к царскому зятю Тиграну, с предостережением о появлении в Киликии римских войск и о рыщущем в Каппадокии наместнике. Встревоженный Тигран счел нужным предупредить своих парфянских властителей и ждать повелений из Селевкии на Тигре, ничего пока больше не предпринимая. Митридат не просил помощи, но Тигран давно уяснил, что к чему, и не очень-то стремился сойтись лицом к лицу с Римом, независимо от действий Митридата.
Дойдя до реки Галис, перейдя ее и поставив свои пятьдесят тысяч лагерем рядом с другими пятьюдесятью тысячами, занимавшими Мазаку, понтийский царь встретился с Гордием, спешившим поведать ему нечто невероятное.
– Римлянин строит дорогу!
Царь не поверил своим ушам:
– Дорогу?!
– Через Киликийские Ворота, мой повелитель.
– Там и так есть дорога, – сказал Митридат.
– Я знаю, знаю.
– Зачем строить другую?
– Не имею понятия!
Пухлые красные губы небольшого рта сначала выпятились, потом поджались, отчего Митридат, не зная этого (не находилось самоубийц, посмевших бы ему на это указать), стал похож на рыбу; так он шевелил губами какое-то время, а потом пожал плечами.
– Они любят строить дороги, – озадаченно молвил он. – Что ж, можно проводить время и так. – Он насупился. – Ведь он очутился здесь гораздо быстрее, чем я.
– Эта дорога, великий государь… – осторожно напомнил о себе Неоптолем.
– Говори!
– Думаю, Луций Корнелий Сулла взялся ее улучшить. Чем лучше дорога, тем быстрее по ней пройдут его войска. Потому римляне и прокладывают хорошие дороги.
– Но он ведь прошел по той, которая была. Зачем заново ее мостить, уже ею воспользовавшись? – вскричал Митридат, терявшийся в догадках; ведь люди – расходный материал, при помощи кнута их можно провести любой дорогой. Зачем уподоблять переход через перевал городской прогулке?
– Можно предположить, – смиренно молвил Неоптолем, – что, испытав качество существующей дороги, римлянин решил ее улучшить на тот случай, если ему снова нужно будет по ней пройти.
В этом уже улавливался смысл. Царь выпучил глаза:
– Раз так, придется его удивить. Сначала я вышвырну его и его киликийских наемников из Каппадокии, а потом не поленюсь срыть его новую дорогу. Я обрушу камни с этой дороги ему на голову!
– Прекрасно сказано, мой повелитель! – вильнул хвостом Гордий.
Царь презрительно закряхтел. Он подошел к своему коню, наступил на спину коленопреклоненному рабу и сел в седло. Не дожидаясь своей свиты, он пришпорил скакуна и пустил его галопом. Гордий поскакал следом за царем, бормоча верноподданнические слова. Неоптолем остался стоять, провожая их взглядом.
«Как трудно донести до сознания царя чуждые ему мысли! – думал он. – Понял ли он, для чего нужна дорога? Неужели до него не доходит? Ведь до меня же дошло! Мы оба понтийцы, оба получили образование на чужбине, происхождением мы тоже схожи. Зато он повидал гораздо больше моего. Почему же он в упор не видит того, что вижу я? Впрочем, кое-что он понимает лучше. Наверное, мы по-разному мыслим. Может быть, самовластье меняет человека? Он не дурак, мой братец. Жаль, что он так плохо знает римлян. Он бы ни за что с этим не согласился, но ему они просто не интересны. Выводы на их счет он делает на основании своих странных приключений в провинции Азия, а это не настолько твердое основание, как ему мнится. Но есть ли способ открыть ему глаза?»
Царь недолго пробыл в Синем дворце Евсевии-Мазаки; уже на следующий день он повел свою армию, все сто тысяч солдат, навстречу Сулле. Дорога здесь была нетрудной, разве что холмики да бугры застывшей лавы, не мешавшие продвижению войска. Митридат был доволен походом, так как преодолевал за день сто шестьдесят стадий; только собственные глаза могли бы убедить его, что римская армия двигалась по такому же бездорожью вдвое быстрее, сохраняя строй и не растягиваясь.
Сулла, впрочем, не трогался с места. Его лагерь был разбит на равнине, где он успел провести масштабные фортификационные работы, и это притом, что из-за отсутствия в Каппадокии лесов бревна ему пришлось везти от самых Киликийских Ворот. Поэтому Митридат еще издали увидел огромный четырехугольник, занимавший пространство в тридцать две квадратные стадии, окруженный внушительной насыпью, на которой громоздился зловещий частокол высотой в десять футов. Перед стенами были вырыты три рва: внешний, полный воды, имел ширину двадцать футов; средний, с заостренными кольями, – пятнадцать; внутренний, снова с водой, – двадцать. По донесению лазутчиков, к четырем воротам, проделанным в центре каждой стороны квадрата, вели через рвы четыре моста.
Впервые в жизни Митридат видел римский лагерь. Он разинул бы рот от удивления, но за ним наблюдало слишком много глаз. Царь не сомневался, что лагерь перед ним не устоит, но за эту победу ему пришлось бы заплатить слишком большую цену. Поэтому, остановив свою армию, он сам поехал осматривать крепость Суллы с близкого расстояния.
– Государь, гонец от римлян! – доложил офицер, нагнавший царя, трусившего вдоль мастерски выстроенных укреплений Суллы.
– Чего они хотят? – спросил Митридат, хмуро разглядывая стену, частокол и сторожевые башни, высящиеся через равные интервалы.
– Проконсул Луций Корнелий Сулла предлагает провести переговоры.
– Я согласен. Где и когда?
– На тропе, ведущей к передним воротам римского лагеря, что справа от тебя, великий царь. Гонец говорит – только ты и он.
– Когда?
– Сейчас, мой повелитель.
Митридат поскакал вправо, подгоняемый желанием увидеть этого Луция Корнелия Суллу и не испытывая никакого страха; то, что было ему известно о римлянах, не давало повода заподозрить вероломство, римляне не пронзят его копьем до начала боя, когда он без охраны направляется навстречу неприятелю. Поэтому на тропе он спешился и только тут спохватился, сердясь на себя за легкомыслие. Больше ни один римлянин не сможет обойтись с ним так, как Гай Марий, – смотреть на него сверху вниз! Пришлось снова взгромоздиться в седло. Он сам будет смотреть на Луция Корнелия Суллу сверху вниз! Но конь заартачился, завращал глазами – испугался рвов. Сначала царь пытался совладать с конем, но потом решил, что так уронит себя еще сильнее. Поэтому он опять соскочил на землю и приблизился к среднему рву с кольями, похожему на разинутую пасть с острыми клыками.
Ворота открылись, из них вышел человек и зашагал к Митридату. Ростом он был не велик, не чета царю, что тот не без удовольствия отметил, но сложен ладно. На римлянине был простой стальной панцирь, повторявший форму торса, из под которого виднелся двухслойный подол кожаных полос-птериг, пурпурная туника и такого же цвета развевающийся плащ. Рыжие волосы на непокрытой голове, колеблемые ветром, краснели на солнце. От них царь Митридат не мог отвести глаз – волос такого цвет он в жизни не видывал, даже у кельтов-галатов. Необычной была и белоснежная кожа римлянина – мускулистые икры между птеригами и незатейливыми прочными сапогами оставались незащищенными, так же как его руки, шея и лицо. То была белизна не снега даже, а векового льда. Ни кровинки!