Услышав, что это посольство от парфянского царя, Сулла не удивился: только у парфян было столько золота. Его спонтанный, предпринятый по собственному почину рывок на восток от Евфрата оказался ненапрасным. Он знал, что Тигран Армянский повинуется парфянам, и теперь мог попытаться уговорить парфян усмирить Тиграна, не дать ему клюнуть на уговоры Митридата.
В этот раз он ни на кого не собирался смотреть снизу вверх – ни на Тиграна, ни на парфян.
– Я встречусь с этими парфянами, говорящими по-гречески, и с царем Тиграном послезавтра на берегу Евфрата, в том месте, которое укажут вельможам мои люди, – сказал Сулла Морсиму.
Члены посольства еще не видели Суллу, хотя он на них уже полюбовался; от его внимания не ускользнуло то, какое сильное, даже пугающее впечатление произвела его внешность на Митридата и Тиграна, и теперь он вознамерился потрясти парфян.
Прирожденный лицедей, он готовил сцену, тщательно обдумывая мельчайшие детали. Из блоков белого полированного мрамора, позаимствованных в храме Зевса в Зевгме, возвели высокий помост. Поверх этого помоста взгромоздили еще один, достаточно широкий, чтобы на нем, возвышаясь над основанием на целый фут, встало курульное кресло; напротив кресла поставили пурпурный мраморный постамент для статуи Зевса. Со всего города стащили глубокие мраморные кресла с грифонами, львами, сфинксами и орлами на подлокотниках и спинках, расставив их на главном помосте: шесть – по одну сторону и еще одно, с двумя крылатыми львами спина к спине, – по другую, для Тиграна. На верхнем помосте из пурпурного мрамора Сулла установил свое курульное кресло из слоновой кости – изящное, но строгое по сравнению с остальными. Все это было защищено от солнца балдахином, расшитым золотом и пурпуром, раньше затенявшим святилище в храме Зевса.
В назначенный день, вскоре после рассвета, стража Суллы пригласила шестерых парфянских послов на помост и усадила их в шесть кресел; остальное посольство расположилось ниже в тени, где для них были приготовлены скамьи. Тигран, разумеется, хотел было взойти на пурпурный помост, но ему учтиво, но твердо указали на отведенное ему царское место на противоположном конце полукруга, образованного другими креслами. Парфяне уставились на Тиграна, он – на них; потом все дружно устремили взоры на пурпурный помост.
Когда все расселись, явился сам Луций Корнелий Сулла в toga praetexta с пурпурной каймой, вооруженный гладким преторским жезлом из слоновой кости: конец жезла длиной в фут лежал у него на ладони, противоположный конец упирался в сгиб локтя. Его волосы пылали даже в тени; глядя прямо перед собой, он взошел по ступеням на помост, преодолел последнюю ступеньку, ведшую к курульному креслу, и уселся, прямой, как копье, в классической позе: спина ровная, одна нога выставлена вперед, другая отодвинута назад. Воплощение римского величия!
Присутствующим было не до веселья, особенно Тиграну, но делать было нечего: их рассадили с большим достоинством, и требовать пересесть вровень с курульным креслом значило бы уронить себя.
– Досточтимые посланники царя парфян, великий царь Тигран, приветствую вас на этих переговорах, – молвил Сулла со своей недосягаемой высоты, смущая их забавы ради прямым взглядом светлых глаз.
– Не ты устроил эту встречу, римлянин! – выкрикнул Тигран. – Я привел моих сюзеренов!
– Прошу простить меня, царь, но встречу устроил я, – возразил с улыбкой Сулла. – Ты прибыл ко мне, приняв мое приглашение. – И, не дав Тиграну времени на ответ, он слегка повернулся к парфянам, обнажив клыки и демонстрируя самый хищный свой оскал. – Кто из вас, досточтимые посланники, возглавляет посольство?
Как и следовало ожидать, царственный кивок отвесил старец в ближнем к Сулле кресле.
– Я, Луций Корнелий Сулла. Мое имя Оробаз, я сатрап Селевкии-на-Тигре. Я держу ответ только перед царем царей, Митридатом Парфянским, сожалеющим, что время и расстояние не позволили ему присутствовать сегодня здесь.
– Он сейчас в своем летнем дворце в Экбатане? – спросил Сулла.
Оробаз заморгал:
– Ты хорошо осведомлен, Луций Корнелий Сулла. Не предполагал, что в Риме так пристально следят за нашими перемещениями.
– Просто Луций Корнелий, великий Оробаз, – сказал Сулла и подался вперед с абсолютно прямой спиной, самой своей позой являя безупречное единство грации и силы, как и подобало римлянину в столь высоком обществе. – Ныне мы творим здесь историю, великий Оробаз. Впервые послы Парфянского царства встречаются с послом Рима. Символично, что это происходит на реке, являющейся границей между двумя нашими мирами.
– Это так, великий Луций Корнелий, – согласился Оробаз.
– Не «великий», просто Луций Корнелий, – поправил его Сулла. – В Риме нет ни господ, ни царей.
– Мы наслышаны об этом, но находим это странным. Значит, вы действительно идете греческим путем. Как Рим возвеличился, обходясь без царя? Греки никогда не достигали подлинного величия, ибо не имели верховного владыки, потому и рассыпались на мириады мелких государств и пошли друг на друга войной. Но Рим действует так, словно у него есть верховный владыка. Как вы сумели достичь такого могущества, скажи, Луций Корнелий?
– Наш царь – Рим, о великий Оробаз, хотя для нас Рим женского рода и мы говорим «Рома», «она». Греки подчиняли себя идеалу. Вы подчиняетесь человеку – вашему царю. Мы же подчиняемся Риму, только Риму. Мы не преклоняем колен перед людьми, великий Оробаз, как не преклоняем их перед абстрактным идеалом. Рим – наш бог, наш царь, сама наша жизнь. И хотя всякий римлянин заботится о своей репутации, стремится к величию в глазах других римлян, все это в конечном счете делается ради Рима, ради его всевластия. Мы поклоняемся месту, великий Оробаз, а не человеку и не идеалу. Люди приходят и уходят, их земной срок недолог. Идеалы колеблются от любого нового философского веяния. То ли дело место: оно может быть вечным, покуда живущие там заботятся о нем, пестуют его, приумножают его могущество. Я, Луций Корнелий Сулла, – великий римлянин. Но когда подойдет к концу моя жизнь, все, что я совершил, прославит силу и могущество моего родного Рима. Я говорю здесь не от себя, я послан моей родиной – Римом! Если мы заключим договор, то его выгравируют на медной доске и поместят в храме Юпитера Несущего Победу, старейшем в Риме, и он пребудет там не как моя собственность, там даже не укажут моего имени. Он будет свидетельствовать о могуществе Рима.
Он говорил на прекрасном аттическом наречии, владея греческим гораздо лучше парфян и Тиграна. Те завороженно внимали ему, силясь вникнуть в совершенно чуждые им понятия. Чтобы место превосходило величием человека? Чтобы попирало плоды людского ума?
– Но что есть место, Луций Корнелий, – стал возражать Оробаз, – как не совокупность предметов? Совокупность домов, коли это город, или храмовых построек, коли это святилище? Если это не город, тогда это деревья, камни, поля… Как может место порождать такое чувство, такое величие ума? Вот ты взираешь на скопление зданий – знаю, Рим – великий город… Неужто ты делаешь все то, что делаешь, только ради этих зданий?
Сулла сжал свой жезл:
– Вот Рим, о великий Оробаз. – Он тронул кончиком жезла свою белоснежную руку. – Вот Рим, великий Оробаз. – Она откинул полу тоги, открыв перекрестье ножек своего кресла. – И это Рим, великий Оробаз. – Он вытянул левую руку, отягощенную тогой, и сжал пальцами складку. – И это Рим, великий Оробаз. – Посмотрев по очереди в глаза всем, сидевшим внизу, он продолжил: – Я – Рим, великий Оробаз. Как любой, называющий себя римлянином. Рим – это величественная процессия, начавшаяся тысячу лет назад, когда бежавший из Трои Эней вышел на берег в Лации и стал прародителем нового народа, который шестьсот шестьдесят два года назад основал город Рим. Какое-то время в Риме правили цари, но потом римляне отвергли представление, что человек может быть сильнее места, давшего ему жизнь. Нет римлянина, превосходящего величием Рим. Рим – место, порождающее великих людей. Но их дела, сама их жизнь – все это только во славу Рима, все это – их участие в его непрекращающемся победном шествии. И я говорю тебе, о великий Оробаз, что Рим продолжит жить, пока пребудет для римлян дороже, чем они сами, дороже их детей, дороже их репутации и достижений. – Он выдержал долгую паузу, перевел дух. – Пока Рим будет оставаться для римлян дороже идеала или отдельного человека.
– Однако царь – олицетворение всего, что ты перечисляешь, Луций Корнелий, – возразил Оробаз.
– Царь для этого не годится, – изрек Сулла. – Царь заботится в первую очередь о себе, царь верит, что он ближе к богам, чем все прочие люди. Некоторые цари считают богами самих себя. Все сосредоточено на них, великий Оробаз. Цари возвышаются за счет своих владений. Рим же возвышается за счет римлян.
Оробаз воздел руки к небу – жест, спокон веку означавший бессилие.
– Твои речи для меня непостижимы, Луций Корнелий.
– Тогда перейдем к причине, по которой мы здесь собрались, великий Оробаз. Это событие войдет в историю. От имени Рима я делаю вам предложение. То, что лежит к востоку от реки Евфрат, остается в вашей власти, во власти парфянского царя. А то, что лежит к западу от реки Евфрат, подчиняется Риму, здесь распоряжаются люди, действующие именем Рима.
Оробаз приподнял пушистые седые брови:
– Не хочешь ли ты сказать, Луций Корнелий, что Рим желает править на всех землях западнее Евфрата? Что Рим намерен свергнуть царей Сирии и Понта, Каппадокии и Коммагена, многих других стран?
– Вовсе нет, великий Оробаз. Риму необходимо спокойствие в странах западнее Евфрата, при котором одни цари не расширяли бы свои владения за счет других, при котором границы стран не меняли бы очертаний. Известно ли тебе, великий Оробаз, зачем я сюда пришел?
– В точности – нет, Луций Корнелий. Царь Армении Тигран, повинующийся нам, сообщил, что ты ведешь на него армию. Пока что я не получил от царя Тиграна объяснения, почему твоя армия воздержалась от военных действий. Ты перешел на восточный берег Евфрата, а теперь опять уходишь на запад. Что привело тебя сюда, зачем ты пришел с армией в Армению? И почему, придя, не нападаешь?