Казалось все хорошо, цензорам пели хвалу, считая, что теперь они поладят. А они возьми и сцепись! Начались ссоры в присутствии многочисленных свидетелей, вылившиеся в потоки желчи и ругательств, слышные доброй половине Рима, каковая половина (к ней, признаться, принадлежу и я) охотно задерживалась подле навеса цензоров, чтоб вдоволь наслушаться.
Знаешь ли ты, что Красс Оратор теперь разводит рыбу, – это занятие ныне считается совместимым с сенаторским достоинством? Он вырыл в своем загородном поместье обширные пруды и зарабатывает целое состояние продажей пресноводных угрей, щук, карпов и прочей водной живности многочисленным покупателям, в частности коллегии эпулонов, перед всеми важными праздниками. Мы бы так об этом и не проведали, если бы Луций Сергий Ората не затеял разведение устриц в Байи! А от устриц до угрей, как ты понимаешь, дорогой Луций Корнелий, всего лишь крохотный шажок!
О, как мне будет недоставать восхитительного римского буйства! Но об этом потом, а пока вернусь к Крассу Оратору и к его рыбному хозяйству. В своих сельских имениях он ограничивался сугубо коммерческой деятельностью. Но, будучи Крассом Оратором, он влюбился в свою рыбу. Взял и расширил пруд у себя в перистиле прямо здесь, в Риме, чтобы выпустить в него совсем уж экзотических и дорогих рыб. Теперь он сидит на краю пруда, болтает в воде пальцем и подманивает своих любимиц, всплывающих за крошками хлеба и всякими лакомствами. Особенно хорош был один карп – огромный, цвета оловянного кубка, очень мил личиком. До того ручной, что подплывал к краю пруда при появлении в саду Красса Оратора. Я не могу осуждать его за привязанность к этой твари.
Так вот, рыбина возьми и издохни, и Красс Оратор обезумел от горя. Его долго никто не видел, тем, кто к нему заглядывал, говорили, что он лежит в тоске. Потом он появился на людях бледный и безучастный и присоединился к своему коллеге великому понтифику под их общим навесом на Форуме. Кстати, они собирались перенести свой навес на Марсово поле, чтобы провести давно назревший ценз.
«Ха! – сказал великий понтифик Агенобарб при виде Красса Оратора. – Где твоя toga pulla? Где траурное облачение, Луций Лициний? Удивительно! Я слышал, что после кремации своей рыбы ты нанял актера, надел на него восковую маску и заставил плыть до самого храма Венеры Либитины. Еще я слышал, что ты заказал для маски рыбы ларец и намерен носить его на всех будущих похоронах Лициниев Крассов как члена семьи!»
Красс Оратор величаво выпрямился – как все Лицинии Крассы, он наделен высоким ростом – и уставился с высоты на внушительный нос собрата-цензора.
«Верно, Гней Домиций, – важно молвил Красс Оратор, – я плакал по моей умершей рыбе. Это потому, что я гораздо лучше тебя! У тебя уже умерли три жены, а ты ни по одной не пролил ни слезинки!»
Вот так, Луций Корнелий, завершилось цензорство Луция Лициния Красса Оратора и великого понтифика Гнея Домиция Агенобарба.
Жаль, конечно, что у нас еще четыре года не будет ценза. Пока что никто не намерен выбирать новых цензоров.
А теперь плохие новости. Я пишу это накануне отплытия в Смирну, в изгнание. Да, я вижу, как ты удивленно вздрагиваешь. Публий Рутилий Руф, самый безвредный и честный из людей, приговорен к ссылке? И все же это так. Некоторые в Риме не забыли, как отлично мы с Квинтом Муцием Сцеволой поработали в провинции Азия, – такие, к примеру, как Секст Перквитиний, лишившийся возможности изымать бесценные произведения искусства в счет неуплаты налогов. Будучи дядей Марка Ливия Друза, я также навлек на себя враждебность этого отвратительного Квинта Сервилия Цепиона. А через него – достойного только самых грубых слов Луция Марция Филиппа, все еще мечтающего о консульстве. До Сцеволы никто не пытался дотянуться – слишком он силен. Поэтому взялись за меня. И как! Предъявили в суде по делам о вымогательстве явно поддельные доказательства, будто бы я – я! – выколачивал деньги из беспомощных жителей провинции Азия. Обвинителем выступал некий Апиций, хвастающийся, что он клиент Филиппа. Мне советовали многих защитников: и Сцеволу, и Красса Оратора, и Антония Оратора, и даже девяностодвухлетнего Сцеволу Авгура – только выбирай! Даже этот кошмарный молокосос, которого все, кому не лень, таскают по Форуму, – Марк Туллий Цицерон – вызывался стать моим заступником.
Но я видел, Луций Корнелий, что все это было бы тщетно. Присяжным отвалили целое состояние (золото Толозы?) за мой обвинительный приговор. Поэтому я отклонил все предложения и защищался сам. Льщу себя надеждой, что это получилось у меня изящно и с достоинством. По крайней мере, спокойно. Помощник у меня был один-единственный – мой ненаглядный племянник Гай Аврелий Котта, старший из троих сыновей Марка Котты, сводный брат дорогой моей Аврелии. Другому ее сводному брату, Луцию Котте, – он был претором в год введения lex Lucinia Micia – хватило дерзости помогать обвинению! Теперь его дядя Марк Котта с ним не разговаривает, как и сводная сестра.
Исход был, как я говорил, предрешен. Меня признали виновным в вымогательстве, лишили прав гражданина и приговорили к изгнанию на расстояние не менее пятисот миль. Правда, состояния у меня не отняли – знали, полагаю, что тогда их растерзали бы. В своем последнем слове в суде я сказал, что отправлюсь в изгнание к тем людям, из-за которых меня осудили: в провинцию Азия, прямиком в Смирну.
Домой я уже не вернусь, Луций Корнелий. Дело тут не в обиде и не в оскорбленной гордости. Не желаю больше видеть город и людей, проглатывающих такую очевидную несправедливость. Три четверти Рима сетует на вопиющую бессовестность, но это ничего не меняет, и я, ее жертва, более не римский гражданин и вынужден отправиться в изгнание. Я не унижусь, не доставлю этого удовольствия тем, кто меня приговорил: не стану заваливать сенат прошениями пересмотреть приговор и вернуть мне гражданство. Я докажу, что я истинный римлянин. Как послушный римский пес я подчинюсь приговору законно назначенного римского суда.
Я уже получил письмо от этнарха Смирны, – похоже, он не помнит себя от радости, готовясь принять у себя нового гражданина Публия Рутилия Руфа. В мою честь готовят празднества, которые грянут при моем появлении. Странный народ – так уважить человека, якобы обобравшего их до нитки!
Не надо слишком меня жалеть, Луций Корнелий. Вижу, там обо мне позаботятся. Смирна даже проголосовала за предоставление мне щедрого содержания, дома, слуг. В Риме осталось достаточно Рутилиев, чтобы доставлять неприятности от имени моего клана: мой сын, племянники, кузены из ветви Рутилиев Лупов. Я же надену греческую хламиду и греческие сандалии, ибо тога мне более не по чину. Не выкроишь ли по пути домой время, чтобы навестить меня в Смирне, Луций Корнелий? Боюсь, больше никто из моих друзей в восточной части Срединного моря не заглянет ко мне. Хоть такое утешение на чужбине!
Я решил всерьез заняться писательством. Долой руководства по снабжению войск, тактике, стратегии. Теперь я заделаюсь биографом. Думаю начать с биографии Метелла Нумидийского Свина. Я такое припомню, что Свиненок будет скрежетать зубами от злости. Потом перейду к Катулу Цезарю и припомню кое-какие события, смахивавшие на мятеж, развернувшиеся на реке Атес в те дни, когда германцы подступали к Триденту. Ох и позабавлюсь я! Обязательно навести меня, Луций Корнелий! Мне нужны сведения, которые можешь сообщить мне только ты!
Сулла, никогда не питавший особенной любви к Публию Рутилию Руфу, все же опустил свиток с влажными глазами. Вытерев слезы, он поклялся себе, что, когда он, величайший человек на свете, станет Первым Человеком в Риме, на таких, как Цепион и Филипп, обрушится кара. На них и на эту жирную жабу, всадника Секста Перквитиния.
Однако Сулла-младший и Морсим застали Суллу уже совершенно спокойного.
– Я готов, – объявил он Морсиму. – Но обязательно напомни мне сказать капитану, чтобы сначала мы зашли в Смирну. Мне надо повидать там старого друга и пообещать держать его в курсе событий в Риме.
Часть четвертая
Пока Луций Корнелий Сулла находился на Востоке, Гай Марий и Публий Рутилий Руф добились роспуска особых комиссий, учрежденных согласно lex Licinia Mucia. После этого Марк Ливий Друз воспрянул духом.
– Вот и отлично, – сказал он Марию и Рутилию Руфу вскоре после роспуска комиссий. – В конце этого года я буду участвовать в выборах народных трибунов, а в начале следующего проведу в плебейском собрании закон о предоставлении гражданских прав всем жителям Италии.
Марий и Рутилий Руф с сомнением переглянулись, но не сказали ни слова против; Друз был прав в том, что попытаться стоило и тянуть с этим не имело смысла: время не смягчит Рим. С отменой особых судов уйдут в прошлое иссеченные спины и прочие бросающиеся в глаза свидетельства римской бесчеловечности.
– Ты уже побывал эдилом, Марк Ливий, теперь тебе пора побороться за пост претора, – сказал Рутилий Руф. – Ты уверен, что хочешь в народные трибуны? Квинт Сервилий Цепион надеется стать претором, тебе предстоит сражаться в сенате с противником, обладающим империем. Мало того, в консулы снова метит Филипп, и если он пройдет – а он, вероятно, пройдет, потому что избирателям надоело год за годом любоваться им в toga candida, – то ты столкнешься со сговором консула и претора, Филиппа и Цепиона. Твоя роль народного трибуна будет из-за них ох какой трудной!
– Знаю, – твердо ответил Друз. – И все же я намерен побороться за пост народного трибуна. Только очень вас прошу никому об этом не говорить. У меня созрел план, как победить на выборах, для успеха которого важно, чтобы люди думали, что я принял решение в последний момент.
Осуждение и изгнание Публия Рутилия Руфа в начале сентября стало ударом для Друза, делавшего ставку не бесценную помощь своего дяди в сенате. Теперь все зависело от одного Гая Мария, с которым Друз не был особенно дружен. Заменить кровного родственника Гай Марий никак не мог. Это также означало, что среди родни Друза не осталось никого, с кем можно было бы поговорить по душам; его брат Мамерк, с которым у Друза установились дружеские отношения, в политике склонялся на сторону Катула Цезаря и Свиненка. Друз никогда не поднимал в разговоре с ним – и не хотел поднимать – щепетильную тему гражданских прав для всех италийцев. Катона Салониана уже не было в живых. После смерти Ливии Друзы он был погружен в хлопотные обязанности претора, отвечавшего за суды по делам об убийствах, растратах, подделках и ростовщичестве; но когда в начале года непрекращающаяся смута в Испании вынудила сенат отрядить в Заальпийскую Галлию наместника с особыми полномочиями, Катон Салониан охотно отправился туда, чтобы еще вернее отвлечься от горестных мыслей. Заботы о детях взяли на себя теща Корнелия Сципиона и шурин Друз. Летом пришла весть, что Катон Салониан упал с лошади и ударился головой; сначала травму сочли неопасной, но потом с ним случился эпилептический припадок, последовал паралич, беспамятство – и он мирно скончался, не приходя в сознание. Для Друза известие об этом стало равносильно громко захлопнувшейся двери. Все, что у него теперь осталось от сестры, – ее дети.