Вокруг нижних ярусов комиция воздвигли деревянную загородку. Тридцать пять узких проходов круто поднимались со дна амфитеатра на шесть футов, к корзинам; канаты, разделявшие трибы, тянулись поперек ярусов, отделяя одну трибу от другой, делая комиций похожим сверху на нарезанный кусками пирог. Каждый избиратель, подойдя к своему проходу, получал от одного из стражей восковую табличку, останавливался, чтобы чиркнуть по ней палочкой-стилем, поднимался по дощатому помосту и бросал табличку в корзину своей трибы. Исполнив гражданский долг, он мог уйти, пройдя по верхнему ярусу амфитеатра до края ростры. Но те, кто не поленился надеть тогу и явиться на выборы, не уходили до завершения подсчета голосов, а потом задерживались на Нижнем форуме, болтая, закусывая и наблюдая за работой в комиции.
На протяжении всего длительного процесса закончившие свой срок народные трибуны стояли в глубине ростры, кандидаты держались ближе к ее передней части, а председатель уходящей коллегии и консул-наблюдатель сидели на скамье впереди, откуда можно было наблюдать за ходом голосования.
Некоторые трибы – особенно четыре городские – были представлены в этот день несколькими сотнями избирателей, другие же – гораздо меньшим числом, с самых отдаленных окраин прибыли всего по дюжине-две человек. Однако каждой трибе принадлежал всего один голос – большинства ее проголосовавших членов, отчего сельские трибы получали непропорционально большое преимущество.
В одну корзину не помещалось более сотни табличек, и их уносили на подсчет сразу, как только они наполнялись, ставя на их место пустые. Консул-наблюдатель внимательно следил за подсчетом, который вели на широком столе, установленном прямо под трибуной, тридцать пять custodes – служащих и их помощников, интенсивность работы которых зависела от числа избирателей в их трибах.
За два часа до заката все было кончено, и консул-наблюдатель огласил результаты оставшимся избирателям, слушавшим его, стоя в комиции, где уже смотали веревки. Он разрешил начертать результаты на куске пергамента и вывесить на задней, обращенной к Форуму стене ростры, где в предстоящие дни с ними мог ознакомиться любой посетитель Форума.
Новым председателем коллегии стал Марк Ливий Друз, которому отдали предпочтение все тридцать пять триб, чего еще никогда не было. Миниций, Сестий и Савфей тоже прошли в трибуны, а с ними еще шестеро, чьи имена были совсем неизвестны и так мало вдохновляли, что их вряд ли кто-то запомнил; собственно, помнить их не было причин, ибо они никак себя не проявили за год трибуната, начавшийся с декабря, через тридцать дней после выборов. Друз был, разумеется, рад отсутствию сильных противников.
Коллегия народных трибунов заседала на нижнем этаже Порциевой базилики, ближе к зданию сената. Помещение коллегии представляло собой зал с множеством колонн, где стояло несколько столов и раскладных кресел без спинок. Базилика Порция, старейшая из базилик, была спланирована наименее удачно. В те дни, когда не собирались комиции, народные трибуны сидели здесь и выслушивали посетителей, приходивших со своими проблемами, жалобами и предложениями.
Друзу не терпелось заняться новым делом, не терпелось выступить в сенате с первой речью. Старшие магистраты сената наверняка составят ему оппозицию, так как Филипп был вновь избран младшим консулом в паре с Секстом Юлием Цезарем – первым представителем рода Юлиев, севшим в консульское кресло за четыреста лет. Цепион снова стал претором – одним из восьми, а не шести, как чаще бывало. В некоторые годы сенат решал, что шести преторов будет мало, и рекомендовал избрать восьмерых. Так произошло и в тот год.
Друз собирался начать законотворческую деятельность раньше других народных трибунов, но после назначения новой коллегии десятого декабря невежда Миниций, едва дождавшись завершения церемонии, объявил тонким голоском, что созывает contio для обсуждения одного очень нужного нового закона. В прошлом, кричал Миниций, дети от брака римского гражданина и не-римлянина получали статус своего отца. Это слишком просто, кричал он. Слишком много римлян-полукровок! Чтобы заделать эту нежелательную брешь в цитадели гражданства, Миниций предлагал принять новый закон о запрете римского гражданства для всех детей от смешанных браков, даже когда римской половинкой был отец.
Этот закон, lex Minicia de liberis, стал для Друза неприятной неожиданностью. В комиции его приветствовали одобрительными криками, что свидетельствовало о том, что большинство голосующих все еще против предоставления римского гражданства тем, кого они числят ниже себя, – иными словами, всему остальному человечеству.
Цепион не мог не поддержать это предложение, хотя и против воли; недавно он подружился с новым сенатором, клиентом великого понтифика Агенобарба, добавившего его в свою бытность цензором в сенаторский список. Этот новый Цепионов друг, невероятно богатый – нажившийся за счет соотечественников-испанцев, – носил внушительное имя: Квинт Варий Север Гибрида Сукрон. Понятно, что он предпочитал зваться просто Квинтом Варием; когномен Север он заслужил скорее жестокостью, нежели серьезностью, когномен Гибрида указывал на то, что кто-то из его родителей не был римским гражданином, а Сукрон – на то, что родился и вырос он в городе Сукрон, в Ближней Испании. Этот сомнительный римлянин, гораздо более чуждый Риму, чем любой италик, был полон решимости стать великим человеком и не отличался щепетильностью по части способа достижения этой высокой цели.
Познакомившись с Цепионом, Варий впился в него крепче пиявки, присосавшейся к дну лодки, осыпал его лестью, неустанно оказывал внимание и мелкие услуги – и добился большего успеха, чем в любых иных своих начинаниях, ибо возносил Цепиона на ту высоту, на которую тот в свое время возносил Друза.
Не все друзья Цепиона отнеслись к Квинту Варию одобрительно, но Луций Марций Филипп его обласкал, ибо Варий изъявлял готовность безвозмездно помочь поиздержавшемуся кандидату в консулы. Что касается Квинта Цецилия Метелла Пия Свиненка, то он возненавидел Вария с первой же встречи.
– Как ты терпишь этого мерзавца, Квинт Сервилий? – громко вопрошал Свиненок Цепиона, забыв про свое заикание. – Говорю тебе, находись этот Варий в Риме в момент смерти моего отца, я поверил бы лекарю Аполлодору и знал бы в точности, кто отравил великого Метелла Нумидийского!
Великому понтифику Агенобарбу Свиненок говорил:
– Почему главные твои клиенты – сплошь отбросы общества? В самом деле! То плебеи Сервилии из семьи Авгуров, то этот ужасный Варий! Гляди, так ты прославишься как покровитель сводников и всякой дряни, отребья и безумцев.
От таких слов великий понтифик Агенобарб широко разевал рот, не находя, что ответить.
Не все, однако, судили о Квинте Варии столь проницательно: легковерным и неосведомленным он казался замечательным человеком. Начать с того, что он был красавец-мужчина: высокий, отличного сложения, брюнет, но не смуглый, с пламенным взором, с приятными чертами лица. Он умел внушать доверие, но только в дружеском кругу. Его ораторское искусство изрядно хромало, в немалой степени из-за сильного испанского акцента, хотя по совету Цепиона он прилагал большое старание, чтобы от него избавиться. Тем временем кипели яростные споры о том, что он за субъект.
– Редкого благоразумия человек! – настаивал Цепион.
– Паразит и притворщик! – не соглашался Друз.
– Само великодушие и обаяние! – утверждал Филипп.
– Скользкий, как плевок! – фыркал Свин.
– Он достойный клиент! – убеждал всех великий понтифик Агенобарб.
– Он не римлянин! – презрительно отмахивался принцепс сената Скавр.
Само собой, обаятельному, благоразумному и достойному Квинту Варию новый lex Minicia de liberis пришелся не по вкусу, так как ставил под сомнение его гражданский статус. На свою беду, он только сейчас обнаружил, каким бестолковым может быть Цепион; что бы он ни говорил, тот никак не соглашался перестать поддерживать закон Миниция.
– Не беспокойся, Квинт Варий, – твердил Цепион, – закон не имеет обратной силы.
Друза этот закон не устраивал больше, чем любого другого, однако об этом никто не подозревал. Одобрительное отношение к закону ясно указывало на то, что римляне не намерены раздавать гражданство.
– Придется пересмотреть мою законодательную программу, – сказал он Силону, когда тот в очередной раз посетил его в конце года. – С предложением избирательного права для всех надо повременить до конца моего трибуната. Я собирался с этого начать, но, как видно, не судьба.
– Ничего у тебя не получится, Марк Ливий, – сказал Силон, качая головой. – Тебе не позволят.
– Я добьюсь своего. Позволят, вот увидишь! – уверенно возразил Друз.
– Одно могу сказать тебе в утешение, – сказал Силон с довольной улыбкой. – Я говорил с другими предводителями италиков, и все до одного согласны со мной: если ты добьешься для нас римского гражданства, то заслуженно станешь главой всех благодарных жителей Италии. Мы составили текст присяги, которая будет принята до конца лета. Возможно, даже лучше, что ты не можешь начать свой трибунат с внесения закона о всеобщем избирательном праве.
Друз вспыхнул, не поверив своим ушам. Не просто армия – целые народы-клиенты!
Он начал свою законотворческую деятельность с предложения поделить главные суды между сенаторами и всадниками, а также с законопроекта об увеличении численности сената. Впрочем, озвучил он свои предложения не в плебейском собрании, а в сенате, попросив наделить его полномочиями вынести на обсуждение народного собрания уже одобренные сенатом законопроекты.
– Я не демагог, – убеждал он в Гостилиевой курии притихших слушателей в тогах. – В моем лице вы имеете народного трибуна будущего – человека, чей возраст и опыт позволяют оценить все преимущества установленного порядка, человека, который до последнего вздоха будет биться за auctoritas сената. Никакие мои нововведения не вызовут удивления у благородных сенаторов, ибо я сначала оглашу их здесь, чтобы получить ваше одобрение. Я не попрошу у вас ничего, что было бы недостойно вас, как ничто из того, чем занимаюсь я сам, не роняет моего достоинства. Я – сын народного трибуна, относившегося к своему долгу так же, как отношусь к нему я, сын консула и цензора, сын полководца, успешно отбросившего в Македонии скордисков и удостоенного триумфа. Я – потомок Эмилия Павла, Сципиона Африканского, Ливия Салинатора. Я – обладатель древнего имени, для моей нынешней должности я весьма умудрен годами.