ager publicus в чужих краях.
Всю свою речь Друз произносил не сходя с места. У некоторых при одном звуке имени Гая Мария окаменели лица, но сам Марий по-прежнему сидел на своем почетном месте консуляра, сохраняя достоинство и невозмутимость. В среднем ярусе напротив Мария, восседавшего в центре, сидел бывший претор Луций Корнелий Сулла, уже вернувшийся из Киликии, где был наместником, и проявлявший к речи Друза заметный интерес.
– Все это, однако, не относится к самой насущной беде – общественным землям Италии и Сицилии. Надо что-то делать! Потому что, пока мы не справимся с этим злом, оно будет разъедать наш моральный дух, нашу этику, наше чувство справедливости, mos maiorum, сами основы нашего существования. Сейчас общественные земли в Италии принадлежат тем из нас и тем всадникам первого класса, кто заинтересован в латифундиях и пастбищах. Общественные земли на Сицилии принадлежат некоторым крупным производителям зерна, живущим по большей части здесь, в Риме, доверяя хозяйство надсмотрщикам и рабам. Полагаете, это стабильная ситуация? Тогда подумайте вот о чем. С тех пор как Тиберий и Гай Семпронии Гракхи заронили в наши умы эту мысль, общественные земли Италии и Сицилии так и ждут, пока их нарежут на участки и расхватают. Насколько благородны будут полководцы будущего? Удовольствуются ли они, подобно Гаю Марию, расселением своих ветеранов на чужбине или соблазнят своих солдат италийскими землями? А как насчет благородства народных трибунов будущих лет? Не появится ли новый Сатурнин, который поманит чернь обещанием раздачи земель в Этрурии, Кампании, Умбрии, на Сицилии? Как насчет благородства будущих плутократов? Что, если их владения на общественных землях будут и впредь увеличиваться в размерах и в конце концов всего двое-трое завладеют половиной Италии, половиной Сицилии? Что проку твердить, что ager publicus – собственность государства, если оно само сдает их и если люди, управляющие государством, вправе принимать относительно этих земель любые законы, какие пожелают?
Друз набрал в легкие побольше воздуху, широко расставил ноги и перешел к заключительной части своей речи.
– Избавиться от них раз и навсегда – вот мое предложение! Покончить с так называемыми общественными землями в Италии и на Сицилии! Наберемся же отваги и сделаем то, что должны: нарежем все наши общественные земли и раздадим их бедным, нуждающимся, солдатам-ветеранам! Начнем с богатейших среди нас, с аристократов из аристократов: пожалуем каждому сидящему здесь его десять югеров общественной земли, и так каждому римскому гражданину! Для некоторых из нас это сущая безделица, но для других это большая ценность, чем все, чем они обладают. Раздадим общественные земли! Все до последнего клочка! Ничего не оставим будущим погубителям, не дадим им оружия для покушения на нас, наш класс, наше богатство. Оставим их с пустыми руками – нерозданными останутся только caelum aut caenum, небо и грязь! Я поклялся сделать это, отцы, внесенные в списки, и я это сделаю! И не потому, что так тревожусь за судьбу бедных и нуждающихся. Не потому, что мне так важна судьба наших ветеранов из бедноты. Не потому, что я завидую сенаторам и нашим всадникам-скотоводам, арендующим эти земли. Причина – единственная причина, других нет! – заключается в том, что общественные земли Рима грозят бедой в будущем, когда какой-нибудь полководец посулит их своим войскам, когда народный трибун-демагог увидит в них способ пролезть в Первые Люди Рима или когда два-три плутократа увидят в этом способ завладеть всей Италией и Сицилией!
Сенат услышал его и теперь раздумывал – в этом Друз был уверен. Филипп промолчал, а когда Цепион захотел взять слово, Секст Цезарь возразил ему, коротко молвив, что сказано уже достаточно и что заседание возобновится завтра.
– Ты славно потрудился, Марк Ливий, – похвалил Друза Марий, проходя мимо него. – Продолжай в том же духе, так ты станешь первым в истории народным трибуном, завоевавшим сенат.
К удивлению Друза, к нему подошел Луций Корнелий Сулла, с которым он был едва знаком, и попросил без промедления продолжить разговор.
– Я только что вернулся с Востока, Марк Ливий, и хочу узнать все в подробностях. Я имею в виду два закона, которые ты уже провел, а также то, что ты думаешь об общественных землях, – сказал Сулла, обветренное лицо которого сделалось более мужественным.
Сулле и впрямь было интересно, потому что он принадлежал к тем немногим из слушавших Друза, кто понимал, что тот не радикал, не реформатор, а настоящий консерватор, заботящийся главным образом о сохранении прав и привилегий своего класса, желающий сохранить Рим таким, каким он был всегда.
Они прошли не дальше комиция, где можно было не опасаться зимнего ветра и где Друз изложил ему свою позицию. Иногда Сулла задавал вопросы, но Друза было не остановить: он был признателен патрицию из Корнелиев, согласившемуся выслушать то, что большинство патрициев из Корнелиев сочли бы изменой. В конце разговора Сулла с улыбкой протянул руку и искренне поблагодарил Друза.
– Я проголосую за тебя в сенате, пусть в плебейском собрании и не смогу за тебя голосовать, – сказал он.
До Палатина они дошли вместе, но ни тот ни другой не выказали желания продолжить беседу в более теплой обстановке за кувшином вина: не возникло симпатии, которая располагала бы к подобному предложению. У дома Друза Сулла хлопнул его по спине и отправился по спуску Виктории к проулку, ведшему к его дому. Ему не терпелось поговорить с сыном, чей совет он все больше ценил, хотя до зрелой мудрости юноше было еще далеко, что Сулла вполне понимал. Сулла-младший был скорее резонатором его речей. Для человека с немногочисленными клиентами и в отсутствие армии сторонников такой слушатель представлял бесценное сокровище.
Но дома Суллу ждало неприятное известие: по словам Элии, Сулла-младший слег с сильной простудой. Суллу дожидался клиент, утверждавший, что принес срочную новость, но нездоровье сына сразу заставило Суллу обо всем забыть. Он бросился не в кабинет, а в удобную гостиную, где Элия уложила его ненаглядного сына, рассудив, что душная тесная спальня не годится для больного. У бедняги был жар, болело горло, он кашлял, чихал и все время сморкался и харкал, но в покрасневших глазах читалось обожание. Сулла успокоился, поцеловал сына и сказал, желая и его успокоить:
– Если лечиться, эта беда продлится две нундины, если нет – шестнадцать дней. Мой тебе совет: не препятствуй Элии ухаживать за тобой.
После этого Сулла направился в кабинет, хмуро гадая, кто и что его ждет; клиенты редко за него беспокоились, ибо он не отличался щедростью и не баловал их дарами. Это были в основном солдаты и центурионы, мелкие провинциальные и деревенские людишки, некогда попавшиеся на его пути, получившие от него помощь и попросившиеся в клиенты. Таких набиралось не много, и считаные из них знали его адрес в городе Риме.
Гостем оказался Метробий. Сулле следовало бы догадаться, кто его гость, но он не догадался, что свидетельствовало о том, что его старания выбросить Метробия из головы увенчались успехом. Сколько тому сейчас лет? Тридцать с небольшим: тридцать два, тридцать три. Куда уходят годы? В забвение. Но Метробий оставался Метробием и, судя по приветственному поцелую, по-прежнему был весь к его услугам. Потом Сулла содрогнулся: когда Метробий появился в его доме в прошлый раз, умерла Юлилла. Он не приносил удачи, только любовь. Но Сулла не променял бы удачу на любовь. Он решительно отстранился от Метробия и уселся за свой стол.
– Тебе не следовало сюда приходить, – бросил он.
Метробий вздохнул, грациозно опустился в клиентское кресло, оперся локтем о стол и устремил на Суллу взгляд своих прекрасных карих глаз.
– Я знаю, Луций Корнелий, но я твой клиент. Ты добился для меня гражданства без статуса вольноотпущенника, и по закону я – Луций Корнелий Метробий из трибы Корнелиев. Твой управляющий больше озабочен редкостью моих визитов, нежели тем, что я сюда зачастил. Я не делаю и не говорю ничего, что повредило бы твоей драгоценной репутации, – ни друзьям и коллегам в театре, ни любовникам, ни твоим слугам. Прошу, окажи мне доверие, которое я вполне заслуживаю!
Сулла смахнул некстати навернувшиеся слезы.
– Я знаю, Метробий. Знаю и благодарен тебе. – Он вздохнул, встал и подошел к шкафчику с вином. – Выпьешь?
– Благодарю.
Сулла поставил перед Метробием серебряный кубок, обнял его за плечи и, стоя у него за спиной, прижался щекой к его густым черным волосам. Потом, не дав Метробию схватить его за руки, он вернулся в свое кресло.
– Что за срочное дело? – спросил он.
– Знаешь человека по имени Цензорин?
– Которого? Молодого противного Гая Марция или Цензорина – богатого завсегдатая Форума с дурацкими претензиями на место в сенате?
– Второго. Не думал, что ты так хорошо знаешь своих римских земляков, Луций Корнелий.
– После нашей последней встречи я стал городским претором. Эта должность залатала много дыр в моих познаниях.
– Могу себе представить…
– Что там с этим вторым Цензорином?
– Он собрался выдвинуть против тебя обвинение в государственной измене на том основании, что ты якобы получил крупную взятку от парфян за то, что предал интересы Рима на Востоке.
Сулла заморгал:
– Боги! Не предполагал, что в Риме кому-то известно о моих приключениях на Востоке. Это настолько никого не интересует, что в сенате от меня даже не потребовали отчета. Что он может знать о событиях за пределами Римского форума, тем более восточнее Евфрата? И как проведал об этом ты, раз до меня не долетело ни словечка?
– Он любитель театра, главное его развлечение – устраивать вечеринки с участием актеров, желательно трагиков. Я регулярно там бываю, – продолжил Метробий с улыбкой, в которой не было ни капли уважения к Цензорину. – Нет, Луций Корнелий, он не мой любовник! Терпеть его не могу. А вот вечеринки люблю. Увы, ни одна не сравнится с теми, которые устраивал в былые времена ты… Но Цензорин старается. К нему захаживают одни и те же люди, я их хорошо знаю и ценю. Хозяин не скупится на угощение и вино. – Метробий пожевал красными губами, размышляя. – Тем не менее от моего внимания не ускользнуло, что в последние месяцы к нему стали заглядывать странные гости. Еще он хвастается моноклем из чистейшего изумруда – купить такой камень ему не под силу, даже если он наскребет денег на место в сенате. Изумруд больше под стать Птолемею Египетскому, чем какому-то завсегдатаю сенатских прений.