– Понимаю, – молвил Сулла-младший, принимая это объяснение как непреложный факт.
– А теперь я должен идти. У меня дела, – сказал Сулла, вставая. – Ты ешь?
– Немного. Меня тошнит.
– Я вернусь позже.
– Только не забудь, tata. Я не усну.
Приличия требовали теперь отужинать вместе с Элией у Квинта Помпея Руфа, стремившегося завязать дружеские отношения. Хорошо, что Сулла не обещал привести Корнелию Суллу для знакомства с сыном хозяина дома; кричать она перестала, но, как рассказала Элия, легла с совершенно убитым видом в постель и отказалась от еды.
Никакой другой протест бедной Корнелии Суллы не разъярил бы Суллу так ужасно; Элия испугалась его взгляда, вспыхнувшего холодным огнем.
– Не допущу! – взревел он и выбежал вон, прежде чем Элия успела его удержать.
Он ворвался в комнату к рыдающей девушке, рывком поднял с узкого ложа, не обращая внимания на ее ужас, поставил перед собой на цыпочки, крепко держа за волосы, и принялся хлестать ладонью по щекам. Теперь она не кричала, а только еле слышно скулила, испуганная выражением отцовского лица сильнее, чем наказанием. Отвесив дочери два десятка пощечин, он отшвырнул ее, как куклу, нимало не заботясь о том, не расшибется ли она.
– Больше не вздумай так поступать, дочь, – произнес он чуть слышно. – Не смей дурить мне голову своей голодовкой. Хотя валяй – я буду только рад счастливому избавлению! Твоя мать чуть не умерла, отказываясь от пищи. Но учти, меня не проведешь! Хоть умори себя голодом, хоть подавись едой, которую я запихну тебе в глотку, как гусыне, что откармливает крестьянин! Все равно ты выйдешь за молодого Квинта Помпея Руфа, причем с улыбкой и с песней на устах, не то убью! Слышишь? Я убью тебя, Корнелия.
Ее лицо пылало, глаза потемнели, рассеченные губы распухли, из носа текла кровь, но гораздо хуже была сердечная боль. Впервые в жизни она столкнулась с такой злобой, впервые испугалась отца, впервые почувствовала себя в опасности.
– Я поняла тебя, отец, – прошептала она.
Элия ждала за дверью, вся в слезах. Когда она попыталась войти, Сулла больно схватил ее за руку и оттащил в сторону.
– Прошу тебя, Луций Корнелий, прошу!.. – завывала Элия, перепуганная жена и полная смятения мать.
– Оставь ее! – приказал он.
– Я должна к ней войти. Я ей нужна!
– Она будет сидеть там, никто к ней не войдет.
– Позволь мне хотя бы остаться дома! – Как она ни старалась сдержать слезы, ее душили рыдания.
Сулла боролся с приступом гнева, слышал, как у него колотится сердце, тоже готов был разрыдаться – от неистовства, а не от горя.
– Ладно, оставайся, – прохрипел он с клокотанием в груди. – Я один порадуюсь будущему браку за всю семью. Но не смей к ней входить, Элия. Ослушаешься – и я расправлюсь с тобой, как с ней.
Пришлось ему в одиночестве идти в дом Квинта Помпея Руфа на Палатине, с видом на Римский форум, и силиться произвести хорошее впечатление на радостную семью хозяина дома, включая женщин, обмиравших от мысли, что молодой Квинт породнится с патрициями Юлиями Корнелиями. Жених оказался приятным с виду, зеленоглазым и темно-рыжим, высоким и гибким, но Сулла быстро понял, что умом он в подметки не годится своему отцу. Это было даже к лучшему: он получит консульство вслед за отцом, Корнелия Сулла нарожает от него рыжих детишек, он станет хорошим мужем – верным, заботливым. Сулла ухмылялся про себя, думая о том, что молодой Квинт Помпей Руф будет ей куда более подходящим, покладистым мужем, чем избалованный и дерзкий щенок Гая Мария, хотя его дочь все равно не согласится с очевидным.
Помпеи Руфы оставались, в сущности, людьми провинциальными, поэтому ужин завершился еще до наступления темноты, хотя была в разгаре зима. Зная, что должен сделать еще одно дело, прежде чем вернуться домой, Сулла остановился на ступеньках, ведущих к Новой дороге и к Форуму, и хмуро уставился вдаль. До Метробия слишком далеко, и путь туда небезопасный. На что же употребить остающийся час?
Ответ родился, стоило взглянуть на окутанную паром Субуру внизу. Конечно, Аврелия! Гай Юлий Цезарь был далеко, в провинции Азия. Он, конечно, постарался, чтобы за Аврелией присматривали, но так ли уж зазорно нанести ей визит? Сулла, сразу обретя юношескую легкость, сбежал по ступенькам вниз и зашагал к спуску Урбия – кратчайшему пути к Малой Субуре и к треугольной инсуле Аврелии.
Евтих впустил его, но не без колебания; похожим был и прием, оказанный ему Аврелией.
– Твои дети бодрствуют? – спросил ее Сулла.
– Увы, да, – был усталый ответ. – Похоже, я произвожу на свет совят, а не ласточек. Они терпеть не могут ложиться спать и вставать.
– Ну так побалуй их, – предложил он, опускаясь на мягкую, удобную кушетку. – Пускай побудут с нами. Дети – лучшие соглядатаи.
Она просияла:
– Правильно, Луций Корнелий!
Мать усадила детей в дальнем углу комнаты. Две девочки-подростка быстро вытягивались, мальчик тоже: это было его судьбой – обгонять всех ростом.
– Рад с тобой повидаться, – молвил Сулла, не глядя на поставленное слугой у его локтя вино.
– Взаимно.
– Больше, чем в прошлый раз?
Она прыснула:
– Вот ты о чем! Да, у меня вышла серьезная неприятность с мужем, Луций Корнелий.
– Я так и понял. Но в чем причина? Таких преданных и целомудренных жен, как ты, еще свет не видывал, уж я-то знаю!
– Он не заподозрил меня в неверности и не поставил под сомнение мое целомудрие. Наши с Гаем Юлием расхождения носят, скорее… теоретический характер, – сказала Аврелия.
– Теоретический? – переспросил Сулла с широкой улыбкой.
– Ему не нравятся наши соседи. Не нравится, что я домовладелица. Не нравится Луций Декумий. Не нравится, как я воспитываю детей, овладевающих местным жаргоном на равных с латинским. Кроме того, они говорят на нескольких греческих диалектах, а еще на арамейском, еврейском, на трех галльских наречиях и ликийском.
– Ликийском?
– Сейчас у нас на третьем этаже живет ликийская семья. Дети ходят куда хотят, а главное, с невероятной легкостью усваивают языки. Я и не знала, что у ликийцев свой язык, страшно древний, родственный писидийскому.
– У вас с Гаем Юлием вышла ссора.
Она пожала плечами и поджала губы:
– Мягко говоря.
– Дело усугубило то, что ты непокорна, а это не по-женски и не по-римски, – ласково проговорил Сулла, в памяти которого еще свежа была расправа над дочерью, попытавшейся проявить непокорность. Но Аврелия – это Аврелия, к ней нельзя подходить с чужой меркой – только с ее собственной, о чем твердили многие, не осуждая, а восторгаясь, так сильны были ее чары.
– Да, непокорна, – согласилась она без малейшего раскаяния. – И моя непокорность была так велика, что муж осадил назад. – Ее взгляд стал вдруг печален. – Ты согласишься, Луций Корнелий, что это самое худшее, что могло случиться. Ни один мужчина вашего положения не может позволить жене взять над собой верх. Он стал безразличен и отказывался возвращаться к обсуждению этих вопросов, как я ни старалась его расшевелить. Какой ужас!
– Он тебя разлюбил?
– Вряд ли. Хотелось бы мне, чтобы это было так! Это сильно облегчило бы его жизнь.
– Значит, теперь тогу носишь ты?
– Боюсь, что да. С пурпурной каймой.
Теперь он поджал губы:
– Тебе бы быть мужчиной, Аврелия. Раньше я этого не понимал, но это правда.
– Да, ты прав, Луций Корнелий.
– Выходит, он с радостью отправился в провинцию Азия, а ты была рада его проводить?
– И снова ты прав, Луций Корнелий.
Он повел рассказ о своем путешествии на Восток и приобрел еще одного слушателя: Цезарь-младший устроился на кушетке рядом с матерью и жадно впитывал историю встреч Суллы с Митридатом, Тиграном, парфянскими послами.
Мальчику скоро должно было исполниться девять лет. Он стал еще красивее, чем раньше, думал Сулла, будучи не в силах оторвать взгляд от его лица. Как он походил на Суллу-младшего! Но при этом совсем другой. Он уже не был прежним почемучкой, теперь он был склонен слушать, прижавшись к Аврелии и не шевелясь, с горящими глазами, разомкнутыми губами; выражение лица свидетельствовало об остром интересе.
Потом он все же не удержался и забросал рассказчика вопросами, проявив больше ума, чем Скавр, больше осведомленности, чем Марий, и больше интереса, чем они, вместе взятые. «Откуда он все это знает?» – недоумевал Сулла, ловя себя на том, что беседует с восьмилеткой точно так же, как со Скавром или с Марием.
– Что, по-твоему, случится дальше? – спросил его Сулла, и не снисходительно, а с интересом.
– Война с Митридатом и Тиграном, – ответил юный Цезарь.
– Но не с парфянами?
– С ними будет длительный мир. Но если мы победим в войне с Митридатом и Тиграном, то завладеем Понтом и Арменией, и тогда парфяне испугаются Рима так же, как сейчас напуганы Митридат и Тигран.
Сулла кивнул:
– Совершенно верно, юный Цезарь.
Они проговорили еще час, потом Сулла встал и перед уходом потрепал юного Цезаря по голове. Аврелия проводила его до дверей, подав знак Евтиху, что пора укладывать детей.
– Как все твои? – спросила Аврелия Суллу, собравшегося выйти на улицу Патрициев, многолюдную, несмотря на давно наступившую темноту.
– Сулла-младший сильно простудился, а у Корнелии Суллы пострадало личико, – доложил Сулла безразличным тоном.
– Про Суллу-младшего я поняла. Что стряслось с твоей дочерью?
– Я задал ей трепку.
– Вот оно что! За какое прегрешение, Луций Корнелий?
– Выяснилось, что она и младший Марий решили пожениться, когда наступит время. Но я только что обещал выдать ее за сына Квинта Помпея Руфа. Она вздумала протестовать и уморить себя голодом.
– Ecastor! Бедняжка, наверное, не знала о попытках ее матери учинить то же самое?
– Нет.
– А теперь знает.
– Еще бы!
– Я немного знакома с твоим избранником и уверена, что с ним она будет гораздо счастливее, чем с младшим Марием.