– Я того же мнения, – со смехом согласился Сулла.
– А что сам Гай Марий?
– Он тоже против этого брака. – Сулла ощерился в ухмылке. – Ему подавай дочь Сцеволы.
– Он заполучит ее без большого труда… Ave, Турпилия. – Приветствие было обращено к проходившей мимо старухе. Та остановилась, явно желая поболтать.
Сулла ушел, а Аврелия оперлась о дверной косяк и стала внимательно слушать Турпилию.
Сулла никогда не боялся ходить по Субуре в темноте, поэтому у Аврелии не возникло тревоги, когда он исчез в ночи: кто поднимет руку на Луция Корнелия Суллу? Если что и озадачило Аврелию, так это то, что он свернул с улицы Патрициев, а не зашагал по ней вниз, к Форуму и Палатину.
Он решил повидать Цензорина, жившего на Виминале, на улице Гранатового Дерева. Это был вполне респектабельный всаднический район, но все же было странно, что владелец изумрудного монокля поселился именно здесь.
Сначала управляющий Цензорина не хотел впускать гостя, но к подобному приему Сулла был готов: он смерил управляющего таким грозным взглядом, что тот послушно распахнул дверь. Все с тем же свирепым выражением Сулла прошагал по узкому проходу к приемной на нижнем этаже квартиры в доме-инсуле. Пока он озирался, слуга поспешил за хозяином.
Как мило! Стены украшали новомодные фрески в охристых тонах, повествовавшие о событиях Троянской войны: Агамемнон отнимает Брисеиду у царя Фтии Ахилла. Изображения обрамляли украшенные агатами роскошные темно-зеленые панели, написанные с большим искусством. Пол был выложен красочной мозаикой, темно-пурпурная драпировка на стенах определенно прибыла из Тира, золотое шитье кушеток выдавало руку лучшего мастера. Недурно для среднего всадника, мелькнуло в голове у Суллы.
Из прохода, ведущего во внутренние покои, появился обозленный Цензорин, выведенный из себя спрятавшимся где-то управляющим.
– Зачем ты пришел? – спросил он.
– За твоим изумрудным моноклем, – тихо ответил Сулла.
– Что?!
– Сам знаешь, Цензорин. Ты получил его от шпионов царя Митридата.
– Царь Митридат? Не знаю, что ты мелешь! Нет у меня никакого изумрудного монокля.
– Есть-есть. Отдай его мне.
Цензорин задохнулся, побагровел, потом побледнел.
– Ты отдашь свой изумрудный монокль мне, Цензорин!
– Ты ничего от меня не получишь, кроме приговора и изгнания!
Не дав Цензорину шелохнуться, Сулла подступил к нему так близко, что со стороны это показалось бы страстным объятием; руки Суллы легли ему на плечи, но в этом жесте не было и подобия любви. Это были больно впившиеся железные клещи.
– Слушай, жалкий червяк, я убивал и не таких, как ты, – начал Сулла проникновенно, почти нежно. – Держись подальше от судов, иначе ты мертвец. Я не шучу! Откажись от своего смехотворного обвинения, не то не сносить тебе головы. Хочешь кончить так же, как легендарный силач Геркулес Атлант? Или как женщина, сломавшая шею на скалах Цирцеи? Как тысячи германцев? Всякого, кто угрожает мне или моим близким, ждет верная смерть. Митридат тоже погибнет, если я решу, что он должен умереть. Так ему и передай, когда увидишь. Он тебе поверит! По моему приказу он поджал хвост и бежал из Каппадокии, потому что понял, что к чему. Теперь и ты понимаешь, верно?
Ответа не последовало, но Цензорин не пытался освободиться из стальных тисков. Безвольно, чуть дыша, он смотрел в непроницаемое лицо Суллы, как если бы впервые его видел, не зная, как быть.
Одна рука Суллы соскользнула с его плеча, заползла ему под тунику и нащупала там кончик толстого кожаного шнурка; другая рука тоже оказалась под туникой, железные пальцы с силой сдавили Цензорину мошонку. Раздался пронзительный визг – так визжит собака под колесом повозки. Сулла порвал пальцами ремешок, как ветхую тряпку, и выдернул из-под тоги мерцающий изумруд. На истошный визг никто не прибежал. Сулла развернулся и неспешно вышел.
– Теперь мне гораздо лучше! – крикнул он, распахнул дверь и разразился хохотом. Дверь захлопнулась, и Цензорин остался в неведении, как долго Сулла хохотал.
Злость и разочарование из-за поведения Корнелии Суллы сняло как рукой, и Сулла возвращался домой легким, как у юноши, шагом, со счастливой улыбкой на лице. Но счастье померкло, лишь только он открыл дверь своего дома, где вместо блаженной тишины и сонного полумрака застал яркий свет, снующих незнакомцев и заплаканного управляющего.
– В чем дело? – гаркнул Сулла.
– Твой сын, Луций Корнелий… – пролепетал управляющий.
Не желая слушать дальше, Сулла бросился в комнату перед садом перистиля, где Элия уложила больного. Сама она стояла у двери, замотанная в шаль.
– В чем дело? – повторил Сулла, подбегая к ней.
– Сулле-младшему очень плохо, – прошептала она. – Два часа назад я позвала врачей.
Сулла оттолкнул врачей и, напустив на себя беспечный, уверенный вид, нагнулся к сыну:
– Чем ты так всех напугал, Сулла-младший?
– Отец! – простонал Сулла-младший, улыбаясь через силу.
– Что с тобой?
– Мне холодно, отец! Ты не возражаешь, если я буду называть тебя tata при чужих?
– Конечно нет.
– Как больно!..
– Где болит, сынок?
– Вот здесь, в груди, tata. Я замерз.
Он дышал с большим трудом, громко, хрипло. Сулле это напомнило пародию на кончину Метелла Нумидийского Свина, и потому, наверное, ему не верилось, что это тоже агония. Сулла-младший при смерти? Не может быть!
– Молчи, сынок. Ты можешь лечь? – Перед этим врачи усадили больного, подперев подушками.
– Лежа я не могу дышать. – Глубоко запавшие, обведенные черными кругами глаза жалобно смотрели на отца. – Только не уходи, tata, хорошо?
– Я здесь, Луций. Я никуда не уйду.
Но при первой же возможности Сулла отвел Аполлодора Сицилийца в сторону, чтобы выяснить, что происходит.
– Воспаление легких, Луций Корнелий. Недуг, с которым и так нелегко справиться, тем более в этом тяжелейшем случае.
– Почему случай тяжелейший?
– Потому что, боюсь, затронуто сердце. Мы не вполне понимаем, как функционирует сердце, хотя мое мнение – что оно помогает печени. У молодого Луция Корнелия раздуло легкие, и жидкость оттуда попала в оболочку вокруг сердца. Сердце сдавлено. – У Аполлодора Сицилийца был испуганный вид: при подобных обстоятельствах ему всегда приходилось расплачиваться за свою громкую славу. Как тяжело было говорить знатному римлянину, что с болезнью не сладит ни один эскулап! – Прогноз плохой, Луций Корнелий. Боюсь, ни я, ни другой врач ничего не сможем поделать.
Внешне Сулла стойко принял приговор, к тому же разум подсказывал ему, что врач совершенно искренен и очень хочет вылечить мальчика, но не может. Врач был хорош, хотя большинство эскулапов мошенники: достаточно вспомнить, что он правильно установил причину смерти Свина. С любым может стрястись беда, при которой бессильны врачи со всеми их ланцетами, клистирами, припарками, настойками, волшебными травами. Все было в руках случая. Сулла понял, его обожаемому сыну не повезло, от него отвернулась богиня Фортуна.
Он подошел к постели сына, отпихнул гору подушек, уселся на освободившееся место и обнял юношу.
– Ах, tata, так гораздо лучше. Не оставляй меня!
– Я не двинусь с места, сынок. Я люблю тебя больше всех на свете.
Он просидел так несколько часов, поддерживая сына, прижимаясь щекой к его мокрым от пота всклокоченным волосам, слушая его тяжелое дыхание и вскрикивания – свидетельства жестоких мучений. Мальчика невозможно было уговорить ни откашляться – слишком велика была боль, ни попить – губы были густо обметаны, язык распух и почернел. Время от времени он начинал говорить, обращаясь только к отцу, но голос его все больше слабел, слова становились все невнятнее, пока он совсем не перенесся в неподвластный разуму мир.
Так продолжалось тридцать часов, пока он не умер на онемевших руках отца. Сулла шевелился только по его просьбе, не ел и не пил, не справлял нужду, однако не чувствовал никакого неудобства, так важно было оставаться с сыном. Для него стало бы утешением, если бы Сулла-младший узнал его перед смертью, но тот уже унесся в неведомую даль, не чувствовал рук, на которых лежал, и умер, не приходя в сознание.
Луций Корнелий Сулла всем внушал страх. Четверо врачей, боясь дышать, оторвали руки Суллы от бездыханного тела сына, помогли ему встать на ноги, тело положили на кровать. Но Сулла ничем не усугубил их страх, напротив, вел себя как разумнейший, добрейший человек. Когда в его онемевшие члены вернулась кровь, он помог врачам обмыть тело и обрядить в детскую тогу с пурпурной полосой. Уже в декабре, в праздник в честь богини Ювенты, Сулла-младший должен был стать совершеннолетним и облачиться во взрослую тогу. Чтобы рыдающие рабы поменяли белье, он поднял мертвое тело и долго держал его, потом опустил на свежие чистые простыни, уложил мертвые руки вдоль тела, прижал монетами веки, чтобы не открылись, сунул еще одну монету в рот – плата Харону, который перевезет его в мир теней.
Все эти страшные часы Элия не отходила от двери; теперь Сулла взял ее за плечи, подвел к креслу рядом с кроватью и усадил, чтобы она могла видеть мальчика, которого нянчила с самого детства и считала сыном. Здесь же были Корнелия Сулла со страшным от побоев лицом, Юлия, Гай Марий и Аврелия.
Сулла приветствовал их, как вменяемый человек, принял их слезные соболезнования, даже пытался улыбаться. На их опасливые вопросы он отвечал ясно и твердо.
– Мне надо принять ванну и переодеться, – сказал он потом. – Сегодня я предстану перед судом по государственной измене. Смерть сына могла бы послужить законным поводом для неявки, но я не доставлю Цензорину этого удовольствия. Гай Марий, ты пойдешь со мной, когда я буду готов?
– С радостью, Луций Корнелий, – хрипло отозвался Марий, утирая слезы. Никогда еще он так не восхищался Суллой.
Первым делом Сулла отправился в уборную, в которой никого не оказалось. Наконец-то он смог опорожнить кишечник. Сидя в одиночестве рядом с тремя другими сиденьями над прорезями в мраморной скамье, он слушал глухой шум бегущей внизу воды и теребил мятые полы тоги, бывшей на нем с самого начала агонии сына. Пальцы наткнулись на какой-то предмет, он с удивлением извлек его и попытался разглядеть в слабом предутреннем свете; ему казалось, что он смотрит на эту вещь издалека, как на что-то из другой жизни. Изумрудный монокль Цензорина! Встав и оправившись, он повернулся лицом к мраморной скамье и бросил бесценный предмет в пустоту. Шум воды заглушил плеск.