В атрии, где Суллу ждал Гай Марий, чтобы сопроводить на Форум, все, увидевшие его, ахнули: каким-то чудом к нему вернулась красота его молодости, он словно весь светился.
Они молча дошли до Курциева озера, рядом с которым собралось несколько сотен всадников с намерением тянуть жребий, чтобы составить коллегию присяжных; судейские приготовили кувшины. Предстояло выбрать восемьдесят одного человека, пятнадцати из которых даст отвод обвинение, еще пятнадцати – защита. Останется пятьдесят один: двадцать шесть всадников и двадцать пять сенаторов. Численный перевес всадников был тем условием, которое позволило сенаторам председательствовать в судах.
Шло время. Цензорин не появлялся. После выбора присяжных защита, возглавляемая Крассом Оратором и Сцеволой, получила разрешение отвести своих пятнадцать присяжных. Цензорина все не было. К полудню суд охватило нетерпение. Зная теперь, что подсудимый явился на суд прямо от смертного одра своего любимого единственного сына, председательствующий отправил к Цензорину гонца, велев узнать, куда тот запропастился. Гонец долго отсутствовал, а вернувшись, сообщил, что Цензорин еще накануне собрал свои пожитки и отбыл из Рима в неведомом направлении.
– Суд распускается, – провозгласил председательствующий. – Приносим тебе, Луций Корнелий, наши глубокие извинения и просим принять соболезнование.
– Я пройдусь с тобой, Луций Корнелий, – предложил Марий. – Странная ситуация! Что с ним стряслось?
– Благодарю, Гай Марий, мне хотелось бы побыть одному, – спокойно ответил Сулла. – Что до Цензорина, то он, полагаю, отправился просить убежища у царя Митридата. – Он неприятно ухмыльнулся. – Видишь ли, у меня вышел с ним разговор.
От Форума Сулла направился быстрым шагом к Эсквилинским воротам. Там, за Сервиевой стеной, почти во все Эсквилинское поле раскинулся римский акрополь, настоящий город мертвых – со скромными, роскошными и самыми обычными могилами. Здесь покоился прах жителей Рима, граждан и неграждан, рабов и свободных, своих и чужих.
Восточнее большого перекрестья дорог, в нескольких сотнях шагов от Сервиевой стены, окруженный кипарисами, стоял храм Венеры Либитины, богини угасания жизненной силы. Это было красивое здание зеленого цвета, с пурпурными колоннами, позолоченными ионическими капителями и желтой крышей. Ступеньки были вымощены темно-розовой каменной крошкой, фронтон украшали красочные изображения богов и богинь подземного царства. Крышу храма венчала прекрасная золоченая статуя самой Венеры Либитины в колеснице, запряженной мышами, вестницами смерти.
В соседней кипарисовой роще теснились палатки похоронных дел мастеров, где кипела бурная деятельность. Предполагаемых клиентов хватали за руки, подманивали, уговаривали, дразнили, умасливали, толкали, вырывали друг у друга; это были обыкновенные торгаши, развернувшие здесь свой рынок посмертных услуг. Сулла бродил среди них, как привидение, пользуясь своим умением держать на расстоянии даже самых навязчивых субъектов, пока не отыскал контору, всегда хоронившую Корнелиев; там он обо всем договорился.
Назавтра похоронных дел мастера должны были явиться к нему домой за распоряжениями и все подготовить для похорон, которым надлежало состояться на третий день; согласно семейной традиции Суллу-младшего как представителя рода Корнелиев должны были захоронить, а не кремировать. Сулла все оплатил авансом, оставив вексель своего банка на двадцать серебряных талантов; о такой высокой цене похорон Риму предстояло судачить не один день. Денег он не жалел – притом что обычно, вовсе не отличаясь щедростью, старался беречь каждый сестерций.
Вернувшись домой, он попросил Элию и Корнелию Суллу покинуть комнату, где лежал Сулла-младший, и, сев в кресло Элии, уставился на исхудавшее лицо сына. Он не понимал собственных чувств. Горе, утрата, бесповоротность случившегося слиплись у него внутри в огромную свинцовую глыбу; он мог влачить этот груз, но на это уходили все его силы, и на то, чтобы разбираться в собственных чувствах, сил уже не оставалось. Перед ним лежали развалины его дома, останки лучшего его друга, спутника его преклонных лет, наследника его имени, богатства, репутации, карьеры. Все погибло за какие-то тридцать часов – и не по воле богов, не по причуде судьбы. Всего лишь осложнение после простуды, воспаленные легкие, сдавившие сердце… Тысячи расстаются с жизнью по той же самой причине. Не по чьей-то вине, не по чьему-то злому умыслу. Случайность. Для мальчика, уже ничего не чувствовавшего и не понимавшего перед смертью, это был лишь конец мучений. Для тех же, кто остался жить, кто все понимал и чувствовал, то была раздавшаяся в середине жизненного пути прелюдия к грядущей пустоте – траурный марш, который отзвучит только вместе с жизнью. Его сын мертв. Его друг ушел навсегда.
Через два часа его сменила Элия, а он ушел к себе в кабинет и сел писать письмо Метробию.
Умер мой сын. Когда ты приходил в мой дом в прошлый раз, умерла моя жена. При твоем ремесле тебе следовало быть вестником радости, deux ex machine в пьесе. Но нет, ты скрывающийся под покрывалом предвестник горя.
Никогда больше не переступай порога моего дома. Я вижу теперь, что моя покровительница Фортуна не терпит соперников. Ибо я любил тебя, и то место в моей душе, которое было отдано тебе, она считает своей безраздельной собственностью. Я сделал из тебя своего идола. Ты был для меня воплощением совершенной любви. Но им желает быть она. А она – женщина, начало и конец всякого мужчины.
Если наступит день, когда от меня отвернется Фортуна, я позову тебя, но не раньше. Мой сын был прекрасным юношей, преданным и достойным. Он был римлянином. Теперь он мертв, я остался один. Больше не желаю тебя видеть.
Он тщательно запечатал письмо, вызвал управляющего и объяснил, куда его отнести. А потом уставился на стену, где – вот ведь странная штука жизнь! – сидящий на краю гроба Ахилл сжимал в объятиях Патрокла. Видимо, под впечатлением от трагических масок в великих пьесах художник изобразил Ахилла в страшном отчаянии, с широко разинутым ртом. Сулла счел это грубой ошибкой, дерзким вторжением в мир искреннего горя, кое не вправе наблюдать низкая толпа. Он хлопнул в ладоши и при появлении управляющего сказал:
– Найди завтра кого-нибудь, чтобы эту мазню закрасили.
– Луций Корнелий, пришли из похоронной конторы. В атрии все уже готово для торжественного прощания с твоим сыном, – доложил управляющий, всхлипывая.
Сулла осмотрел резные золоченые носилки с черным покровом и подушками и остался доволен. Он сам перенес тело юноши, уже начавшее коченеть, и с помощью многочисленных подушек, поддерживавших спину и безжизненные руки, придал ему сидячее положение. Здесь, в атрии, lectus funebris с его сыном простоят до тех пор, пока восемь носильщиков в черном не вынесут его из дома. Умершего поместили затылком к двери в сад, ногами к двери на улицу, убранной снаружи ветвями кипариса.
На третий день состоялись похороны Суллы-младшего. Из уважения к бывшему городскому претору и, вероятно, будущему консулу на Форуме прервались все дела, завсегдатаи в toga pulla – черных траурных тогах – стояли в ожидании похоронной процессии. Из-за колесниц процессия проследовала от дома Суллы по спуску Виктории до улицы Велабр, там повернула на Этрусскую улицу и вышла к Форуму между храмом Кастора и Поллукса и базиликой Семпрония. Первыми выступали два могильщика в серых тогах, за ними шагали музыканты в черном, дудевшие в военные трубы, изогнутые рожки и флейты, сделанные из берцовых костей поверженных в боях врагов Рима. В торжественных траурных звуках не было ни мелодичности, ни изящества. Следом за музыкантами тянулись облаченные во все черное женщины – профессиональные плакальщицы, заученно завывавшие, бившие себя в грудь и дружно проливавшие неподдельные слезы. За плакальщицами следовали извивающиеся, машущие кипарисовыми ветвями танцоры, чьи ритуальные пляски были древнее самого Рим. Пятеро актеров, шедшие за танцорами, скрывали свои лица под масками предков Суллы, каждому из них была отведена черная колесница, запряженная двумя вороными лошадьми. Наконец появились носилки, которые высоко несли восемь вольноотпущенников Клитумны, мачехи Суллы, по ее завещанию ставших после освобождения его клиентами. За гробом шел Сулла с покрытой полой тоги головой; его сопровождали племянник Луций Ноний, Гай Марий, Секст Юлий Цезарь, Квинт Лутаций Цезарь с двумя братьями, Луцием Юлием Цезарем и Гаем Юлием Цезарем Страбоном, – все с покрытыми головами. За мужчинами семенили женщины, тоже в черном, но простоволосые и растрепанные.
У ростры музыканты, плакальщицы, танцоры и похоронных дел мастера сгрудились у задней стены, актеры же в масках поднялись в сопровождении служителей на ростру, где сели на курульные кресла из слоновой кости. На них были тоги с пурпурной каймой, как у высокородных предков Суллы; один выделялся жреческим облачением фламина Юпитера. Носилки водрузили на ростру, и безутешная родня – вся, за исключением Луция Нония и Элии, принадлежавшая к дому Юлиев – застыла рядом, чтобы выслушать траурную речь. Речь была краткой, и произнес ее сам Сулла.
– Сегодня я предаю земле моего единственного сына, – обратился он к безмолвным скорбящим. – Он принадлежал к роду Корнелиев, насчитывающему более двухсот лет и давшему Риму консулов и жрецов. В декабре он тоже стал бы совершеннолетним. Но этому не суждено было сбыться. Ему не было еще и пятнадцати лет.
Сулла повернулся к родственникам. Марий-младший тоже был в черной тоге взрослого мужчины и покрывал ее полой голову; он стоял далеко от Корнелии Суллы, чьи глаза, превратившиеся от побоев в щелки, смотрели на него с тоской. Рядом стояли Аврелия и Юлия; в отличие от Юлии, рыдавшей и при этом поддерживавшей готовую упасть Элию, Аврелия стояла прямо, не проливала слез и выглядела скорее мрачной, чем опечаленной.
– Мой сын был красивым юношей, любимым и обласканным. Его мать умерла, когда он был совсем мал, но мачеха сполна заменила ему родную мать. Если бы он прожил дольше, то благодаря своей образованности, уму, любознательности и отваге стал бы истинным наследником благородного патрицианского рода. Я брал его с собой на Восток, где вел переговоры с царями Понта и Армении, и он с высоко поднятой головой бросал вызов всем опасностям чужбины. Он присутствовал при моей встрече с парфянскими послами и в будущем был бы прекрасной кандидатурой для продолжения подобных дипломатических миссий. Он был лучшим моим с