Tacete! – повысил голос Друз.
– Сын раба! – прошипела Сервилия.
– Дочь дурака! – крикнула Порция.
– Веснушчатая толстуха! – отрезала Лилла.
– Посидим, сынок, – молвила Корнелия Сципиона, совершенно равнодушная к детской перепалке. – Пусть уймутся, тогда они обратят на нас внимание.
– Они всегда попрекают друг друга происхождением? – спросил Друз, стараясь не обращать внимания на вопли.
– В присутствии Сервилии всегда, – ответила их avia.
Сервилию, уже сформировавшуюся к своим тринадцати годам, миловидную, но замкнутую, следовало отделить от остальных детей уже два-три года назад, но этого не делали ей в наказание. Теперь, став свидетелем их ссоры, Друз устыдился, что решил держать ее в детской.
Сервилия-Лилла, которой только что исполнилось двенадцать, тоже быстро созревала. Она была симпатичнее Сервилии, ее смуглая открытая озорная мордашка сразу говорила о ее характере. Третьим в группе старших, воевавшим вместе с ними против младших, был приемный сын Друза – Марк Ливий Друз Нерон Клавдиан. В свои девять лет он был хорош собой, унаследовав смуглость и строгую красоту Клавдиев, умом он не блистал, зато был послушен и мил.
Дальше шли Катоновы отпрыски (Друз не мог думать о Цепионе-младшем как о ребенке Цепиона вопреки всем настояниям Ливии Друзы). Уж слишком похож он был на Катона Салониана: та же мускулистая стройность, предвещавшая высокий рост, та же форма головы и ушей, длинная шея, длинные руки и ноги – и ярко-рыжие волосы. Глаза, даром что светло-карие, тоже были не как у Цепиона: широко расставленные, большие, глубоко сидящие в глазницах. Из всех шестерых детей именно Цепион-младший был любимцем Друза. В нем угадывалась сила и готовность брать на себя ответственность, что нравилось Друзу. В свои без трех месяцев шесть лет он беседовал с Друзом как умудренный опытом старец. Говорил он очень низким голосом, выражение его рыжеватых глаз всегда было серьезным и задумчивым. Он был неулыбчив, снисходя только до своего братика Катона-младшего, когда тот выкидывал что-нибудь забавное или трогательное; его симпатия к Катону-младшему переходила в недвусмысленное покровительство, и они были неразлучны.
Порции – все называли ее Порцеллой – вот-вот должно было исполниться четыре года. Простодушное дитя, усыпанное крупными бурыми веснушками, она подвергалась насмешкам старших сводных сестер, которые ее терпеть не могли и исподтишка щипали, пинали, кусали, царапали, шлепали. Ее портил катоновский утиный носик, но ей достались прекрасные темно-серые глаза и добрый от природы нрав.
Катон-младший, которому еще не исполнилось трех лет, был настоящим уродцем как обликом, так и характером. Нос, украшенный римской горбинкой, рос, казалось, быстрее, чем он сам. Этот нос был непропорционально велик по сравнению с остальным лицом, поразительно красивым: рот изысканных очертаний, прекрасные глаза – огромные, светло-серые, лучистые, – высокие скулы, волевой подбородок. Широкие плечи намекали на будущее хорошее телосложение, но мальчонка был болезненно худ, ибо не проявлял ни малейшего интереса к еде. По натуре он был неприятно навязчив, а такие люди вызывали у Друза наибольшее раздражение: получив на свой громкий, напористый вопрос ясный и толковый ответ, он снова засыпал собеседника вопросами, что свидетельствовало либо о тупости, либо об упрямстве и неумении прислушиваться. Приятнее всего в нем – надо же было найти в нем хоть что-то хорошее! – была беззаветная преданность Цепиону-младшему, от которого он отказывался отходить и днем и ночью; когда он становился совсем уж невыносимым, оставался один способ принудить его к покорности – пригрозить увести брата.
Незадолго до того, как Катону-младшему исполнилось два года, Силон нанес Друзу последний визит; тот стал народным трибуном, и Силон счел неразумным и дальше демонстрировать Риму их крепкую дружбу. Силон, сам будучи отцом, любил общество детей, когда навещал Друза. Он, конечно, обратил внимание на маленькую шпионку Сервилию, наговорил ей комплиментов и со смехом отнесся к тому презрению, которым она облила его, простого италика. Он с удовольствием поиграл с четырьмя средними детьми и не пожалел для них веселых шуток, но Катон-младший привел его в ужас, хотя он не сумел объяснить Друзу причину своей неприязни к двухлетнему ребенку.
– В его присутствии я чувствую себя безмозглым животным, – признался Силон Друзу. – Все мои чувства и инстинкты кричат, что он – враг.
Все дело было в спартанской стойкости этого ребенка, хотя этим качеством полагалось восхищаться. Видя малыша, умудрявшегося не пролить ни слезинки, а только крепче сжать челюсти, даже сильно поранившись или получив незаслуженную взбучку, Силон чувствовал, что в нем вскипает гнев и что волосы у него встают дыбом. «Почему так происходит?» – спрашивал он себя, но никак не мог найти разумного ответа. Возможно, причина была в нескрываемом презрении Катона-младшего к простым италикам. Повинно в этом было, без сомнения, вредное влияние Сервилии. Правда, сталкиваясь с ней самой, он лишь безразлично отмахивался. Приходилось сделать вывод, что Катон-младший не из тех, от кого можно отмахнуться.
Однажды поток наглых вопросов, обрушенных Катоном-младшим на Друза, и полное бесчувствие малыша к доброте и терпению дяди настолько вывели Силона из себя, что он сгреб мальчонку в охапку, поднес к окну и, держа его над острыми камнями, пригрозил:
– Образумься, Катон-младший, не то я тебя выброшу!
Катон-младший умолк, замер, но на лице его застыло всегдашнее дерзкое выражение; сколько Силон его ни тряс, сколько ни грозил разжать руки, решимость ребенка оставалась прежней. Пришлось Силону поставить его на пол и, признавая свое поражение, покачать головой, глядя на Друза.
– Наше счастье, что Катон-младший еще так мал, – проговорил он. – Будь он взрослым, Италии было бы не убедить римлян!
В другой раз Силон спросил Катона-младшего, кого он любит.
– Брата, – ответил тот.
– А после него?
– Брата.
– Но кого еще, кроме него?
– Брата.
Силон повернулся к Друзу:
– Неужели он больше никого не любит? Даже тебя? Даже свою avia, твою мать?
Друз пожал плечами:
– Это сама очевидность, Квинт Поппедий. Он никого не любит, кроме своего брата.
Силон реагировал на Катона-младшего в точности так же, как почти все остальные; выходило, что Катон-младший не способен внушать к себе любви.
Дети давно разбились на две враждебные группы: старшие объединились против потомства Катона Салониана, вследствие чего детскую непрерывно оглашали вопли и визг схваток. Логично было бы предположить преимущество Сервилиев-Ливиев хотя бы по причине их старшинства и весового превосходства, однако с тех пор, как Катону-младшему исполнилось два года и он смог сказать свое веское мужское слово, чаша весов склонилась на сторону Катонов. С Катоном-младшим никто не мог сладить, никому не удавалось обуздать его ни словесно, ни силой. Факты доходили до него медленно, зато он обладал всеми необходимыми для победы качествами: непробиваемым спокойствием, неутомимостью, упорством, голосистостью, непримиримостью кровного врага и беспощадностью маленького чудовища.
– Короче говоря, – сказал матери Друз, подытоживая свои впечатления от посещения детской, – мы собрали здесь все недостатки, присущие Риму.
Не только Друз и вожди италийцев провели лето в неустанных трудах. Цепион усердно обрабатывал всадников, совместными усилиями Варий и Цепион сплотили сопротивление комиция Друзу, а Филипп, чьи желания всегда обгоняли возможности его кошелька, не погнушался продаться группе всадников и сенаторов, основное богатство которых составляли латифундии.
Никто не знал, конечно, что грядет, но сенаторы были осведомлены о заявке Друза выступить на заседании всадников в сентябрьские календы и уже сгорали от любопытства. Многие из сенаторов, раньше поддавшиеся силе ораторского искусства Друза, теперь сожалели, что он был так речист; первоначальное стремление поддержать его пошло на спад, поэтому люди, собравшиеся в Гостилиевой курии в первый день сентября, были полны решимости не дать Друзу себя заговорить.
В кресле председателя восседал Секст Юлий Цезарь, ибо в сентябре фасции держал он, а значит, ритуалы, предварявшие начало заседаний, строго соблюдались. Сенаторы ерзали на своих местах, пока изучались предзнаменования, возносились молитвы, убирались следы священного жертвоприношения. Наконец сенат перешел к делу. Все, что предшествовало речи народного трибуна, было рассмотрено очень быстро.
Настал черед Друза. Он поднялся со скамьи трибунов под помостом консулов, преторов и курульных эдилов и занял свое привычное место у больших бронзовых дверей, которые он, как и в прошлый раз, попросил запереть.
– Досточтимые отцы нашей страны, члены римского сената, – негромко начал он, – несколько месяцев назад я говорил в этом собрании о преследующем нас великом бедствии под названием «общественные земли». Ныне я намерен говорить о зле куда большем, чем ager publicus. Если его не одолеть, оно нас погубит. Риму придет конец.
Я говорю, конечно, о тех, кто обитает бок о бок с нами на этом полуострове. Я говорю о людях, называемых нами италиками.
Вся масса сенаторов в белом издала дружный возглас взволнованного изумления, больше похожий на ветер в ветвях деревьев или на гул роя ос вдали, чем на хор человеческих голосов. Друз, слыша этот звук и понимая, что он означает, тем не менее продолжил:
– Мы относимся к ним, к тысячам и тысячам, как к людям третьего сорта. Судите сами! Люди первого сорта – римляне. Люди второго сорта – это те, кто обладает латинскими правами. Люди третьего сорта – италики. Они не удостаиваются права участвовать в общественной жизни Рима. Их облагают налогами, бичуют, штрафуют, изгоняют, грабят, эксплуатируют. Мы представляем угрозу для их сыновей, для их жизни и собственности. Они должны воевать в наших войнах, оплачивать содержание войск, которые сами же нам поставляют и отдают под наше командование. Если бы мы выпол