И тогда я воспользовался своим проконсульским империем, чтобы сделать заявление, которое иначе, учитывая ход последних заседаний сената, не смог бы сделать. Это заявление, отцы, внесенные в списки, я счел необходимым ввиду создавшегося положения. «Оружие не потребуется, Квинт Поппедий», – сказал я Силону. Он в ответ презрительно засмеялся. «Перестань, Гней Домиций! – сказал он. – Или ты и вправду хочешь, чтобы я этому поверил? Мы, италики, поколениями ждали гражданства, не берясь за оружие, терпели, и что же? Все наши надежды обратились в прах. Ныне мы понимаем, что можем добиться гражданства только силой».
Мне, конечно же, было горько это слышать, отцы, внесенные в списки. Всплеснув руками, я вскричал: «Квинт Поппедий, Квинт Поппедий, уверяю тебя, время почти настало! Прошу, даже умоляю, распусти войско, вложи меч в ножны, ступай назад, в землю марсов. Даю тебе торжественное обещание, что сенат и народ Рима предоставят всем италийцам римское гражданство!»
Он долго смотрел на меня, ничего не говоря, и наконец молвил: «Хорошо, Гней Домиций, я уведу свою армию отсюда, но ровно на такое расстояние и на такое время, чтобы проверить правдивость твоих слов. Говорю тебе прямо и открыто, великий понтифик, что если сенат и народ Рима не предоставят Италии римское гражданство за срок полномочий нынешних народных трибунов, то я снова двинусь на Рим. Со мной пойдет вся Италия. Хорошо это запомни! Вся Италия объединится для разгрома Рима».
После этого мы разошлись. Его войско развернулось по команде «кругом!», демонстрируя отменную выучку, и ушло. Я вернулся в Рим. Всю ночь, отцы, внесенные в списки, я размышлял. Вы хорошо меня знаете, с давних пор. Я не слыву человеком мягким, готовым входить в чужое положение. Но я вполне способен отличить редьку от быка! Истинно говорю вам, отцы-сенаторы, вчера я видел быка. Быка с остро наточенными рогами, дышащего огнем. Мое обещание Квинту Поппедию Силону не было пустыми словами! Я сделаю все, что в моих силах, чтобы добиться от сената и народа Рима прав гражданства для всей Италии!
Сенаторы загудели, многие уставились на великого понтифика Агенобарба в изумлении, многие отметили, как резко поменял свою позицию этот человек, прославившийся своей несговорчивостью и нетерпимостью.
– Следующее заседание состоится завтра, – сказал Секст Цезарь с довольным видом. – Пришло время снова искать ответ на этот вопрос. Два претора, отправленные в поездку по Италии по инициативе Луция Марция, – Секст Цезарь важно кивнул на пустое кресло Филиппа, – еще не вернулись с донесениями. Придется поставить вопрос на обсуждение. Но я хотел бы, чтобы первыми высказались по данному вопросу те, кто в последнее время уклоняется от этого, в особенности мой коллега-консул и претор Квинт Сервилий Цепион.
Назавтра оба они явились, зная все подробности отчета Агенобарба; тем не менее, на взгляд Друза, принцепса сената Скавра и всех остальных, заждавшихся эту парочку, выглядели они безразличными. Гай Марий с неясным для него самого тяжелым предчувствием озирал лица присутствующих. Сулла не пропустил ни одного заседания с тех пор, как Друз стал народным трибуном, однако помощи от него не было; после смерти сына он совершенно замкнулся, даже к своему предполагаемому коллеге по будущему консульству Квинту Помпею Руфу он был равнодушен. Он сидел и слушал с бесстрастным выражением лица и уходил, лишь только заседание объявлялось закрытым. С тем же успехом он мог бы вообще исчезнуть с лица земли. Но он, по крайней мере, голосовал за сохранение законов Друза в силе, поэтому Марий по-прежнему числил его в своем лагере. Катул Цезарь выглядел огорченным, что объяснялось, по-видимому, отступничеством прежнего его верного союзника великого понтифика Агенобарба.
Присутствующие зашевелились, и Марий встрепенулся. В октябре фасции полагались Филиппу, поэтому сегодня в кресле сидел он, а не Секст Цезарь. Он принес какой-то документ, который не стал доверять секретарю. После завершения формальностей он встал и заговорил первым.
– Марк Ливий Друз, – произнес он четко и холодно, – я хочу зачитать собранию нечто, превосходящее значением мнимое вторжение твоего лучшего друга Квинта Поппедия Силона. Но прежде, чем я начну, пусть все сенаторы услышат от тебя самого, что ты здесь и все слышишь.
– Я здесь, Луций Марций, я все слышу, – отозвался Друз столь же холодно и четко.
На взгляд Гая Мария, не отрывавшего глаз от Друза, тот выглядел ужасно уставшим. Казалось, он давно исчерпал последние силы и таскал ноги одним усилием воли. За последние недели он исхудал, щеки ввалились, глаза тоже, вокруг них залегли угрюмые тени.
«Откуда это чувство, будто я – раб на каменоломне? – ломал голову Марий. – Почему я на грани срыва, откуда эта тревога, этот страх? Друз не обладает моей силой духа, моей несокрушимой уверенностью в собственной правоте. Слишком он привержен справедливости, слишком благоразумен, слишком склонен видеть обе стороны любой проблемы. Они прикончат его – если не физически, то морально. Почему я раньше недооценивал исходящую от Филиппа опасность? Почему не видел его хитроумия?»
Тем временем Филипп развернул свой лист бумаги и, держа его перед собой обеими руками, начал:
– Я обойдусь без предисловий, отцы, внесенные в списки. Делайте свои выводы. Вот что здесь написано: «Клянусь Юпитером Всеблагим Всесильным, Вестой, Марсом, Солнцем и Землей, богиней Теллус, богами и героями, породившими народ Италии и помогавшими ему в борьбе, в том, что враги и друзья Марка Ливия Друза будут отныне и моими врагами и друзьями. Клянусь жизнью, детьми, родителями и своим достоянием в верности Марку Ливию Друзу и всем тем, кто приносит такую же клятву. Если благодаря законам Марка Ливия Друза я получу римское гражданство, то клянусь, что Рим станет единственной моей родиной, а я до своей смерти буду клиентом Марка Ливия Друза. Эту клятву я передам как можно большему числу италийцев. Я буду верен своей клятве, и да зачтется мне это. Если я нарушу ее, то пусть лишусь жизни, детей, родителей и достояния. Да будет так. Торжественно клянусь».
Никогда еще сенат так не замирал. Филипп переводил взгляд со Скавра, разинувшего от удивления рот, на свирепо скалящегося Мария, с поджавшего губы Сцеволы на побагровевшего Агенобарба, со съежившегося от ужаса Катула Цезаря на удрученного Секста Цезаря, со смятенного, оцепеневшего Метелла Пия Свиненка на ликующего Цепиона.
Потом он уронил левую руку, шлепнув себя по бедру, и от этого шлепка вздрогнула половина сената.
– Это, отцы-законодатели, клятва, которую дают вот уже год тысячи италийцев. Теперь, отцы-законодатели, вы знаете, ради чего так старается Марк Ливий Друз, ради чего так неустанно, с таким воодушевлением борется он за этот бесценный дар – наше римское гражданство – для своих друзей-италиков. – Он устало покачал головой. – Вовсе не потому, что ему хотя бы на йоту дорога́ их грязная италийская шкура! Не из-за своей веры в справедливость, даже такую извращенную! Не потому, что он грезит о славной карьере, которая на веки вечные обеспечит ему место в истории! А потому, досточтимые сенаторы, что он связан клиентской клятвой почти со всей Италией! Если бы мы предоставили италикам права гражданства, Италия принадлежала бы Марку Ливию Друзу! Вообразите! Патронат, простершийся от Арна до Регия, от Тусканского моря до Адриатики! О, прими мои поздравления, Марк Ливий! Что за подарок! Есть ради чего трудиться! Больше сотни армий клиентов!
Сказав все это, Филипп развернулся, сошел с курульного помоста и мерным шагом приблизился к тому краю длинной скамьи трибунов, где сидел Друз.
– Марк Ливий Друз, правда ли, что вся Италия принесла эту клятву? – спросил Филипп. – Правда ли, что в ответ на эту клятву ты поклялся добыть гражданство для всей Италии?
С лицом белее тоги Друз, шатаясь, поднялся и вытянул руку, то ли прося о чем-то, то ли желая оттолкнуть Филиппа. В следующее мгновение, еще шевеля губами, как будто пытаясь ответить, Друз рухнул на черно-белый мозаичный пол. Филипп брезгливо отступил, Марий и Скавр опустились на колени рядом с Друзом.
– Он умер? – спросил Скавр, перекрикивая шум, поднявшийся после объявления Филиппа, что заседание прерывается до завтрашнего дня.
Марий, приложивший ухо к груди Друза, покачал головой:
– Глубокий обморок. – Он выпрямился и с облегчением перевел дух.
Обморок затянулся, Друз пошел пятнами, посерел. У него задергались руки и ноги, потом все тело несколько раз скрутила судорога, из груди вырвались страшные звуки.
– У него удар! – воскликнул Скавр.
– Вряд ли, – ответил Марий, всякое повидавший на поле брани. – После такого долгого беспамятства часто бывают судороги, но потом они проходят. Скоро он очнется.
Филипп отошел подальше, больше всего заботясь о том, чтобы уберечь тогу, если Друза вырвет.
– Унесите этого труса! – презрительно распорядился он. – Если ему суждено умереть, то пусть это произойдет на неосвященной земле.
Марий вскинул голову.
– Mentulam caco, cunne, – бросил он Филиппу достаточно громко, чтобы слышали все вокруг.
Филипп ускорил шаг; если он кого-то и боялся, то только Гая Мария.
Сочувствующие Друзу остались ждать, когда он придет в себя; к удовольствию Мария, среди них был и Луций Корнелий Сулла.
К Друзу вернулось сознание, но он не понимал, где находится и что произошло.
– Я послал к Юлии за носилками, – сказал Марий Скавру. – Пусть он лежит здесь, пока их принесут. – Он пожертвовал своей тогой, подложив ее Друзу под голову и кое-как его укрыв, чтобы согреть.
– Я совершенно сбит с толку! – признался Скавр, сидя на краю курульного помоста. Он был так невелик ростом, что его ноги остались болтаться в воздухе. – Истинно говорю, никогда не подумал бы такого о нем!
Марий саркастически фыркнул:
– Что ты несешь, Марк Эмилий? Ты никогда бы не подумал такого о римском аристократе? А вот я никогда бы не поверил в обратное! Юпитер, как же вы все обманываетесь!