, по которому каждый мужчина от Арна до Регия, от Рубикона до Брундизия, от Тусканского моря до Адриатики станет полноправным гражданином Рима! Раз италийцы поклялись мне в верности, то я тоже клянусь им, что, оставаясь народным трибуном, добьюсь для них гражданства. Я сделаю это. Поверьте мне, сделаю!
Он выиграл бой, – все до одного знали это.
– Главное его достижение состоит в том, – молвил Антоний Оратор, – что теперь они все считают предоставление гражданства неизбежным. Они привыкли видеть, как ломают других, а не ломаться сами. Но Друз их сломил, уверяю тебя, принцепс сената!
– Согласен, – сказал Скавр, определенно вдохновленный. – Знаешь, Марк Антоний, ничто, творящееся в римской власти, не способно меня удивить, потому что все уже бывало, причем лучше, чем теперь. Но Марк Ливий неповторим. Ничего похожего Рим еще не видывал. И, подозреваю, больше не увидит.
Друз был верен своему слову. Он внес вопрос о предоставлении италийцам гражданских прав на concilium plebis, овеянный славой неукротимого борца, вызывавшей всеобщее восхищение. Известность его росла и крепла, о нем говорили во всех слоях общества; его твердый консерватизм, железная воля поступать только по правилам, только по закону превратили его в героя, каких прежде не бывало. Консервативен был весь Рим, включая бедноту: он мог поддержать Сатурнина и подобных ему, но не был готов расправляться ради Сатурнина с лучшими своими сынами. Mos maiorum – обычаи, привычки и традиции, выкованные столетиями, – сохраняли важность даже для черни. И вот нашелся человек, для которого mos maiorum были важны наряду со справедливостью. Марк Ливий Друз виделся чуть ли не полубогом, а значит, народ был готов уверовать в правильность всех его желаний.
Филипп, Цепион, Катул Цезарь и их сторонники, а также Метелл Пий Свиненок, все еще не решивший, к кому прибиться, беспомощно наблюдали, как Друз проводит свои contiones всю вторую половину октября, потом в ноябре. Сначала заседания были бурными, но Друз успешно с этим справлялся, давая возможность высказаться каждому, но никогда не идя на поводу у толпы. Если страсти слишком накалялись, он распускал собрание. На первых порах Цепион пытался срывать обсуждение, провоцируя вспышки насилия, но с Друзом этот проверенный в комициях номер не проходил: казалось, он был наделен инстинктивным предвидением, позволявшим ему распускать собрания, прежде чем они перерастут в драку.
Шесть contiones, семь, восемь… Обстановка на них с каждым разом становилась все спокойнее, участники все больше смирялись с неизбежностью нового закона. Вода камень точит, – казалось, Друз взялся доказать правоту этой поговорки, воздействуя на своих противников спокойным достоинством, завидной уравновешенностью, неизменным благоразумием. Его недруги выглядели по сравнению с ним бестолковыми неуклюжими тупицами.
– Это единственный способ, – втолковывал он Скавру, стоя с ним после восьмого по счету contio на ступеньках перед сенатом, откуда Скавру было удобно наблюдать только что завершившиеся прения. – Благородному римскому политику недостает терпения. К счастью, я щедро наделен этой добродетелью. Я готов убеждать любого, кто приходит послушать, и им это нравится. Им нравлюсь я! Я с ними терпелив, тем и добиваюсь их доверия.
– Ты первый после Гая Мария, кого они искренне полюбили, – задумчиво подтвердил Скавр.
– На то есть причины, – продолжил Друз. – Гай Марий, бесспорно, вызывает у них симпатию. Он притягивает их своей замечательной прямотой, силой, они видят в нем своего человека, а не римского аристократа. Я не обладаю этим естественным преимуществом, я не могу не быть собой, римским аристократом. Но терпение делает свое дело, Марк Эмилий. Они научились мне доверять.
– Ты действительно считаешь, что настало время голосовать?
– Да, считаю.
– Может, собрать остальных? Пообедаем у меня?
– Сегодня лучше будем обедать у меня, – возразил Друз. – Завтра решится моя судьба.
Скавр поспешил пригласить Мария, Сцеволу, Антония Оратора. Увидев Суллу, он помахал и ему:
– Марк Ливий приглашает отобедать у него. Ты пойдешь, Луций Корнелий? – Видя на лице Суллы привычную замкнутую отрешенность, он, поддавшись внезапному порыву, добавил: – Обязательно приходи! Там никто не будет лезть тебе в душу.
Отрешенное выражение сменилось улыбкой.
– Что ж, Марк Эмилий, я приду.
В начале сентября эти шестеро могли бы не опасаться лишних ушей: у Друза хватало клиентов, но у тех не было заведено провожать патрона от Форума до дому. Теперь же, после восьмого contio, число сторонников Друза в комиции так выросло, что он и его пятеро спутников очутились в центре толпы в две сотни человек. Все это были простые, небогатые, а то и вовсе неимущие люди, покоренные его непреклонностью, неустрашимостью, цельностью. Начиная со второго contio толпа провожающих неуклонно росла; сегодня, в преддверии завтрашнего голосования, градус кипения был особенно высок.
– Значит, завтра, – сказал Сулла Друзу на ходу.
– Да, Луций Корнелий. Теперь они знакомы со мной, испытывают ко мне доверие – все: от всадников, имеющих влияние на плебеев, до всех этих мелких людишек, окружающих нас сейчас. Не вижу смысла тянуть с голосованием. Я обрел точку опоры. Если мне суждено победить, эта победа свершится завтра.
– Ты, без сомнения, победишь, Марк Ливий, – уверенно проговорил Марий. – Мой голос уже принадлежит тебе.
Идти было совсем недалеко: от Нижнего форума до лестницы Весталок, а дальше к спуску Виктории – там и стоял дом Друза.
– Добро пожаловать, друзья! – радушно обратился Друз к толпе. – Проходите в атрий, там я с вами попрощаюсь. – Повернувшись к Скавру, он тихо попросил: – Проведи остальных ко мне в кабинет, подождите меня там. Я скоро. Было бы невежливо не поговорить с ними.
Скавр и четверо его спутников прошли в кабинет, Друз же повел беспорядочную толпу своих поклонников через просторный сад с колоннадой к высокой двойной двери в его дальнем конце. За ней находился атрий, чьи яркие краски в этот предзакатный час уже успели померкнуть. Друз немного постоял там среди своих обожателей, обмениваясь с ними веселыми шутками и не упуская возможности склонить на свою сторону сомневающихся перед завтрашним голосованием; те уже уходили небольшими группами. От недавней толпы быстро осталась небольшая кучка людей. Опускались сумерки, лампы еще не зажгли, и тень позади колонн и в многочисленных альковах превратилась в непроглядную тьму.
Славно, толпа почти разошлась… Но кто-то невидимый крепко прильнул к Друзу и дернул его за полу тоги. Друз испытал внезапную острую боль справа в паху, но сдержал крик, ведь все эти люди, пусть и его сторонники, были ему чужими. Они уже разбегались, ахая оттого, что свет разом померк, и торопясь попасть домой, прежде чем римские проулки превратятся в грозящие смертельной опасностью ущелья.
Полуслепой от боли, Друз стоял на дрожащих ногах в дверях, лицом к саду, со вскинутой левой рукой, на которой складками повисла тога; дождавшись, чтобы привратник выпустил на улицу последних гостей, он сделал было шаг в направлении кабинета, где его ждали друзья. Но этого движения оказалось достаточно, чтобы боль стала невыносимой. Он уже не смог подавить крик, рвавшуюся из груди отчаянную мольбу о помощи. По его правой ноге хлынула горячая струя, и его обуял страх.
Выбежав из кабинета, Скавр и остальные застали Друза все еще держащимся на подгибающихся ногах, с ладонью, прижатой к правому бедру; потом он уставился на ладонь, залитую кровью. Его кровью! Он рухнул на колени и, как проколотый, потерявший воздух пузырь, растянулся на полу с широко распахнутыми глазами, не в силах сдержать стоны от неумолимо нараставшей боли.
Первым опомнился не Скавр, а Марий. Освободив правое бедро Друза от складок тоги, он обнажил рукоятку кинжала, всаженного ему в пах. Все стало ясно.
– Луций Корнелий, Квинт Муций, Марк Антоний! Вас трое, бегите за тремя докторами! – хрипло распорядился Марий. – Принцепс сената, вели немедленно зажечь лампы – все до одной!
Друз издал вдруг истошный крик, взлетевший к звездному небу над атрием и заметавшийся, как летучая мышь, натыкаясь на колонны. Атрий ожил: отовсюду с криками бежали рабы, управляющий Кратипп вместе со Скавром зажигал лампы, Корнелия Сципиона, опередив шестерых детей, упала на колени рядом с сыном, в лужу его крови.
– Убийца, – лаконично процедил Марий.
– Я должна послать за его братом, – сказала мать, выпрямляясь. Вся ее одежда промокла от крови.
Никто не обратил внимания на шестерых детей, смотревших из-за спины Мария на кровавую сцену. Расширенными глазами они следили, как кровь растекается по полу, смотрели на дядино лицо, искаженное судорогами, на торчащий из-под его тоги кинжал. Теперь он кричал почти не переставая: боль ежесекундно усиливалась из-за внутреннего кровотечения, сдавившего нервные окончания; при каждом его новом крике дети вздрагивали, морщились, всхлипывали, пока Цепион-младший не сообразил прижать к своей груди лицо младшего брата Катона, чтобы тот не видел мучений дяди Марка.
Детей увели только после возвращения Корнелии Сципионы, тут же передавшей их под надзор рыдающей, дрожащей няньки; потом мать опять упала на колени рядом с Марием, такая же беспомощная, как он.
В следующее мгновение вбежал Сулла, волоча за собой Аполлодора Сицилийца. Швырнув его на пол, Марию под бок, он прорычал:
– Бессердечный сморчок не хотел прерывать свой ужин!
– Чтобы я его осмотрел, надо отнести его на кровать, – пролепетал сицилийский грек, еще не отдышавшийся после бесцеремонного обращения Суллы.
Марий, Сулла, Кратипп и еще двое слуг подняли громко стонущего Друза и понесли. Пропитавшаяся кровью тога оставляла на полу ярко-красный след. Раненого уложили на широкую постель, на которой он и Сервилия Цепиона долго и тщетно пытались зачать ребенка. Маленькую комнату освещало столько ламп, что в ней было светло, как днем.