Запершись с депутацией в сенакуле – небольшом строении по соседству с храмом Согласия, принцепс сената Марк Эмилий Скавр попытался сладить с этим вопиющим бесстыдством. Верный сторонник Друза, Скавр после гибели трибуна не видел возможности и дальше настаивать на предоставлении римских прав италийцам: он не был самоубийцей.
– Передайте вашим предводителям, что не может быть никаких переговоров до полного возмещения содеянного в Аскуле, – высокомерно молвил Скавр. – В сенате вас не примут.
– Происшествие в Аскуле-Пиценском – всего лишь свидетельство того, насколько решительно настроена Италия, – возразил глава депутации, марс Публий Веттий Скатон. – Требовать чего-либо от Аскула не в нашей власти. Решение будут принимать пицены.
– Решение примет Рим! – отрезал Скавр.
– Мы еще раз просим сенат принять нас, – сказал Скатон.
– В сенате вас не примут, – твердо повторил Скавр.
После этого все двадцать человек вышли, причем ни один, как заметил Скавр, не выглядел удрученным. Скатон, выходивший последним, сунул Скавру свернутый в трубочку документ:
– Прошу от имени народа марсов принять это, Марк Эмилий.
Скавр не разворачивал документ, пока не вернулся домой. Там он получил его назад от писца, в тревоге расправил (он успел о нем забыть) и с растущим недоумением принялся разбирать написанное.
На рассвете он спешно созвал заседание сената, на которое явились далеко не все; Филипп и Цепион, как водится, остались дома. Зато присутствовал Секст Цезарь, а также новоизбранные консулы и преторы, все завершавшие полномочия народные трибуны и все новые, за бросавшимся в глаза исключением Вария. Пришли и консуляры; проведя подсчет, Секст Цезарь с облегчением убедился в наличии кворума.
– У меня в руках, – начал принцепс сената Скавр, – документ, подписанный тремя марсами: Квинтом Поппедием Силоном, называющим себя консулом, Публием Веттием Скатоном, называющим себя претором, и Луцием Фравком, называющим себя советником. Зачитываю:
Сенату и народу Рима. Мы, избранные представители народа марсов, заявляем от имени народа об отказе от наших союзнических обязательств по отношению к Риму. Мы более не станем платить Риму налогов, десятины, пошлин и сборов, которые могут от нас потребовать. Мы более не будем поставлять Риму войска. Мы забираем у Рима город Альбу-Фуценцию со всеми его землям. Просим считать это объявлением войны.
Сенат загудел; Гай Марий протянул руку, и Скавр передал ему документ. Свиток медленно переходил из рук в руки, пока все присутствующие не убедились в его подлинности и недвусмысленности.
– Выходит, мы вынуждены воевать, – заключил Марий.
– С марсами?! – воскликнул великий понтифик Агенобарб. – В разговоре со мной за Коллинскими воротами Силон предупреждал о назревающей войне, но в одиночку марсы не в силах нас одолеть! У них не хватит людей, чтобы воевать с Римом. Двумя легионами, которые он тогда привел, исчерпываются их силы.
– Действительно странно, – согласился Скавр.
– Если только к ним не присоединятся другие италийские племена, – сказал Секст Цезарь.
Но в это не мог поверить никто, включая Мария. Заседание завершилось, сенаторы так и не пришли ни к какому заключению, не считая решения внимательно следить за италиками, хотя об отправке к ним новой пары преторов не могло быть и речи! Сервий Сульпиций Гальба, претор, изучавший «италийский вопрос» южнее Рима, сообщил письмом, что уже повернул назад. После его возвращения, решил сенат, самое время будет определиться с дальнейшими действиями. Война с италиками? Возможно, но не сейчас.
– Знаю, при жизни Марка Ливия я искренне верил, что война с италиками на пороге, – сказал Марий Скавру после заседания, – но теперь, когда его не стало, я полон сомнений и не перестаю спрашивать себя, ни на это ли он рассчитывал. Честно говоря, не знаю! Неужели вызов нам бросают только марсы? Как будто так. С другой стороны, я никогда не считал Квинта Поппедия Силона болваном.
– Полностью согласен с тобой, Гай Марий, – закивал Скавр. – О, почему я не прочел эту бумагу, пока Скатон оставался в Риме? Чую нутром, боги играют с нами.
В это время года в сенаторских умах не оставалось места для того, что происходило за пределами Рима, даже для самых серьезных и требующих обдумывания событий; никто не хотел принимать решения в момент, когда завершался срок полномочий прежней пары консулов, а новая пара нащупывала возможности приобрести союзников в сенате.
Таким образом, весь декабрь сенат и Форум были заняты внутренними делами; даже самые ерундовые события, происходившие непосредственно в Риме, способны были отвлечь от объявленной марсами войны. К такой ерунде относилось, к примеру, опустевшее после гибели Марка Ливия Друза жреческое место. Даже по прошествии стольких лет великий понтифик Агенобарб помнил, что место, отданное Друзу, должно было принадлежать ему; поэтому он спешно предложил кандидатуру своего старшего сына Гнея, недавно обручившегося со старшей из дочерей патриция Луция Корнелия Цинны, Корнелией Цинной. На это место в жреческой коллегии претендовать мог только плебей, поскольку Друз был плебеем. Список кандидатов включал самых прославленных представителей плебейских родов. В него входил Метел Пий Свиненок, еще один обиженный – ведь место его отца отошло по итогам голосования Гаю Аврелию Котте. Но в последний момент принцепс сената Скавр всех удивил, назвав имя патриция – Мамерка Эмилия Лепида Ливиана, брата Друза.
– Это незаконно по двум причинам! – вскинулся великий понтифик Агенобарб. – Во-первых, он патриций. Во-вторых, он Эмилий, а у нас уже есть один понтифик из Эмилиев – это ты.
– Ерунда! – отрезал Скавр. – Я выдвигаю его не как усыновленного Эмилия, а как родного брата погибшего жреца. Он – Ливий Друз, и я утверждаю, что его имя может быть внесено в список.
Коллегия понтификов приняла решение, что в создавшейся ситуации Мамерка правомерно считать Ливием Друзом, и добавила его в список кандидатов. Вскоре выяснилось, насколько избирателям полюбился Друз: Мамерк победил во всех семнадцати трибах и стал жрецом вместо своего брата.
Гораздо серьезнее – так, по крайне мере, тогда казалось – были действия Квинта Вария Севера Гибриды Сукрона. Когда в десятый день декабря вступила в свои права новая коллегия народных трибунов, Квинт Варий тут же внес законопроект об обвинении в измене любого, кто поддерживал предоставление гражданских прав италийцам. Все девять его коллег спешно наложили вето даже на обсуждение такого закона. Но Варий, беря пример с Сатурнина, пригласил в комиций толпу наемных головорезов, которая угрозами принудила остальную коллегию отозвать вето. Угрозами он добился и другой цели – заставил замолчать оппозицию, так что в начале нового года был учрежден особый суд по делам о государственной измене, прозванный всем Римом комиссией Вария, уполномоченный судить только сторонников предоставления гражданства италийцам. При этом полномочия суда были настолько размыты, что обвинение могло быть предъявлено любому; коллегия присяжных состояла исключительно из всадников.
– Он будет использовать этот суд для преследования своих личных врагов, а также врагов Филиппа и Цепиона, – предрекал принцепс сената Скавр, не делавший из своего мнения тайны. – Вот увидите! Это самый позорный закон в нашей истории!
Варий не замедлил доказать правоту Скавра, наметив свою первую жертву – несгибаемого ультраконсерватора Луция Аврелия Котту, бывшего претором пятью годами раньше, сводного брата Аврелии с отцовской стороны, никогда не принадлежавшего к ярым сторонникам предоставления прав италикам. Котта перешел на эту позицию вместе со многими в сенате в дни упорной борьбы, которую вел там Друз; в основе этой перемены во мнении Котты лежала его неприязнь к Филиппу и к Цепиону. Еще более серьезной его ошибкой стало полное игнорирование Квинта Вария.
Старейший Котта в своем роду, он прекрасно подходил на роль первой жертвы комиссии Вария: он стоял ниже консуляров, но выше сенатских pedarii, заднескамеечников без права голоса. В случае обвинительного приговора суд Вария превратился бы в инструмент террора для сената. Первый же день разбирательств ясно продемонстрировал Луцию Котте ожидавшую его участь: коллегия присяжных состояла из ненавистников сената, а председатель суда, могущественнейший всадник-плутократ Тит Помпоний, почти не обращал внимания на протесты защиты.
– Мой отец не прав, – сказал молодой Тит Помпоний, стоявший в толпе, собравшейся поглазеть на дела комиссии Вария.
Собеседником его был другой член малочисленной группы судейских помощников Сцеволы Авгура – Марк Туллий Цицерон; будучи младше Тита Помпония на четыре года, он превосходил его умом – если не здравомыслием – на все сорок лет.
– В каком смысле? – осведомился Цицерон, прибившийся к молодому Титу Помпонию после смерти Суллы-младшего. Эта трагедия стала первой в жизни Цицерона; даже теперь, по прошествии многих месяцев, он горевал по умершему другу, которого ему очень не хватало.
– Уж больно он рвется в сенат, – стал мрачно объяснять Тит Помпоний. – Это желание ест его поедом, Марк Туллий! Все, что он делает, направлено на то, чтобы пролезть в сенат. Потому он и проглотил наживку, услужливо подсунутую Квинтом Варием, – стать председателем этого суда. Конечно, отмена законов Марка Ливия Друза лишила его верного места в сенате, поэтому Квинту Варию удалось его в это втравить. Ему обещали, что если он сделает все, как ему скажут, то пройдет в сенат, как только будут избраны новые цензоры.
– Но твой отец – деловой человек, – возразил Цицерон. – Когда он станет сенатором, ему придется свернуть все свои дела, оставшись только землевладельцем.
– Не беспокойся, свернет! – с горечью сказал молодой Тит Помпоний. – У него есть я, мне еще нет двадцати лет, а на моих плечах уже лежит бо́льшая часть работы в компании. Честно говоря, я почти не слышу слов признательности! Ему, видишь ли, стыдно заниматься делом!