– Так в чем же тогда твой отец не прав? – не унимался Цицерон.
– Да во всем, тупица! – вспылил молодой Тит. – Ему хочется в сенат! И напрасно! Он – всадник, один из самых влиятельных римских всадников! Не вижу ничего дурного в том, чтобы принадлежать к десятку влиятельнейших эквитов Рима. Он владеет государственным конем, которого передаст мне, все спрашивают у него совета, он обладает большой властью в комиции, консультирует казначеев. Чего ему еще? Нет, ему понадобилось в сенат! Стать одним из болванов в задних рядах, которому даже слова взять нельзя, не говоря о том, чтобы произнести яркую речь!
– Иными словами, он карьерист, – подытожил Цицерон. – Что ж, не вижу в этом ничего дурного. Я сам такой.
– Мой отец и так на самом верху! И по происхождению, и по богатству. На протяжении многих поколений Помпонии состоят в родстве с Цецилиями из ветви Пилия; выше – только патриции. – От рождения принадлежа к всаднической аристократии, молодой Тит не сознавал, как больно ранят собеседника его слова. – Твой карьеризм, Марк Туллий, я еще понимаю. Попав в сенат, ты будешь «новым человеком», а став консулом, пополнишь ряды нобилей. Значит, тебе следует обхаживать всех знаменитых людей, каких только сможешь, плебеев и патрициев. Мой отец – другое дело: для него стать сенатором pedarius – шаг назад.
– Место в сенате не может быть шагом назад! – повысил голос Цицерон. В последние дни речи молодого Тита стали особенно ядовитыми. До Цицерона дошло: сообщая, что он родом из Арпина, он сразу навлекал на себя поношение, которому подвергался даже самый видный из арпинцев, сам Гай Марий. Раз Гай Марий был италиком, не разумевшим по-гречески, то кем мог быть Марк Туллий Цицерон, если не более образованным вариантом Гая Мария? Туллии Цицероны никогда особенно не жаловали Мариев, пускай представители двух родов и сочетались порой узами брака. Однако, лишь очутившись в Риме, Марк Туллий Цицерон проникся к своему земляку настоящим презрением, как и к месту его и своего рождения.
– Короче говоря, – молвил молодой Тит Помпоний, – когда я стану paterfamilias, то буду довольствоваться долей всадника. Пусть хоть оба цензора упадут передо мной на колени, их мольбы будут тщетны! Клянусь тебе, Марк Туллий, я никогда, никогда, никогда не буду сидеть в сенате!
Тем временем отчаяние Луция Котты росло на глазах. Поэтому никто не удивился, когда при возобновлении заседания комиссии на следующий день стало известно, что Луций Аврелий Котта предпочел удалиться в добровольное изгнание, а не ждать неизбежного вердикта CONDEMNO. Это позволяло собрать бо́льшую часть имущества и ценностей и увезти их с собой; если бы он дождался приговора, то все это конфисковали бы по решению суда и последующая ссылка оказалась бы куда тяжелее из-за нехватки средств.
Время для обналичивания активов было неудачное, потому что в отличие от сената, отказывавшегося верить в очевидное, и от комициев, отвлекаемых Квинтом Варием, деловые люди чуяли неладное и принимали соответствующие меры. Деньги припрятывались, ценные бумаги дешевели, мелкие компании проводили срочные собрания. Производители и импортеры предметов роскоши обсуждали вероятность принятия законов о резком сокращении расходов в случае войны и продумывали переход на потребную для войны продукцию.
Однако не происходило ничего такого, что могло бы уверить сенат в серьезности намерений марсов: никто не сообщал о наступающих армиях, о военных приготовлениях каких-либо италийских племен. Беспокоило лишь одно: Сервий Сульпиций Гальба, претор, отправленный на юг полуострова, никак не возвращался. От него до сих пор не было вестей.
Деятельность комиссии Вария тем временем приобрела размах. Был осужден и приговорен к изгнанию и конфискации имущества Луций Кальпурний Бестия; та же судьба постигла Луция Меммия, отправленного на остров Делос. В середине января к суду был привлечен Антоний Оратор, но он произнес такую блестящую речь в свою защиту и сорвал такие дружные рукоплескания завсегдатаев Форума, что присяжные из осторожности вынесли оправдательный вердикт. Обозленный этим малодушием, Квинт Варий нанес мощный удар: следующим в государственной измене был обвинен сам принцепс сената Марк Эмилий Скавр.
Скавр явился на суд в гордом одиночестве, облаченный в toga praetexta и буквально лучась dignitas и auctoritas. Он бесстрастно выслушал обвинение Квинта Вария (тот неизменно сам выступал обвинителем), зачитавшего длинный список преступлений подсудимого. Когда Варий наконец умолк, Скавр фыркнул и повернулся не к присяжным, а к толпе.
– Слышали, квириты? – прогрохотал он. – Выскочка из испанского Сукрона смеет обвинять Скавра, принцепса сената, в измене! Скавр отвергает обвинения! Кому вы верите?
– Скавру! Скавру! Скавру! – грянула толпа. Ей стали вторить присяжные; в конце концов они вскочили с мест, подняли торжествующего Скавра и на руках пронесли его по всему Нижнему форуму.
– Вот болван! – сказал потом Скавру Марий. – Неужели он и впрямь решил, что может осудить тебя за измену? Неужели всадники питали такую надежду?
– После того как им удалось осудить беднягу Публия Рутилия, они решили, наверное, что могут разделаться с кем угодно, – сказал Скавр, поправляя тогу после триумфального марша по Форуму на плечах побежденных.
– Кампанию против знаменитых консуляров Варию следовало бы начать с меня, а не с тебя, – сказал Марий. – Уже в оправдании Марка Антония им нужно было уловить тревожный сигнал. Теперь им показали, что к чему. Полагаю, Варий сделает перерыв на несколько недель, а потом снова примется за свое, только его жертвы будут уже не столь высокопоставленными. Бестия не в счет, он известный хищник. Бедному Луцию Котте не хватило поддержки. Аврелии Котты, конечно, могущественны, но недолюбливают Луция, им больше по душе сыновья его дяди Марка Котты и Рутилии. – Марий помолчал, то высоко приподнимая, то хмуря брови. – Главный недостаток Вария – в том, что он не римлянин. Ты римлянин, я тоже, а он нет. Но он этого не понимает.
Скавр не проглотил наживку.
– Филипп и Цепион тоже не понимают, – презрительно бросил он.
Месяца, отведенного Силоном и Мутилом на мобилизацию, хватило с лихвой. Тем не менее по его окончании, ни одна из италийских армий не двинулась на Рим. Причин тому было две. Одну Мутил понимал, но вторая доводила его до отчаяния. Переговоры с вождями Этрурии и Умбрии продвигались со скоростью улитки, а в военном и большом совете никто не хотел обнажать меча, пока не прояснятся их результаты; с этим Мутил был готов согласиться. Но очевидным было и непостижимое нежелание выступить первыми – причиной которого была не трусость, а вековое, впитанное с молоком матери благоговение перед Римом; оно доводило Мутила до белого каления.
– Дождемся, пока Рим сделает первый шаг, – предлагал на военном совете Силон.
– Дождемся, пока Рим сделает первый шаг, – вторил ему на большом совете Луций Фравк.
Узнав, что марсы передали сенату документ об объявлении войны, Мутил разгневался, полагая, что Рим сразу проведет мобилизацию. Но Силон оставался тверд.
– Так было нужно, – настаивал он. – Существуют военные законы, а наряду с ними – общечеловеческие. Теперь Рим не может сказать, что его не предупреждали.
Что бы ни говорил и что бы ни делал после этого Мутил, другие италийские вожди оставались верны своему решению: пусть войну начинает Рим.
– Если бы мы выступили прямо сейчас, они бы не устояли! – надрывался Мутил на военном совете; его помощник Гай Требаций твердил то же самое на большом совете.
– Как же вы не видите, что чем больше времени мы даем Риму на подготовку, тем меньше наши шансы на победу! То, что никто в Риме нас не замечает, – величайшее преимущество! Мы обязаны выступить! Завтра же! Промедление равносильно поражению!
Но все остальные, кроме самнита Мария Эгнация, заседавшего вместе с Мутилом в военном совете, лишь важно качали головами; даже Силон не соглашался с Мутилом, хотя видел в его предложениях логику.
– Это было бы неправильно, – слышали в ответ самниты, как ни напирали.
Бойня в Аскуле-Пиценском тоже не произвела должного впечатления; Гай Видацилий из Пицена отказывался отправить в город гарнизон, который защитил бы жителей от римской расправы. Римляне обычно тянут с ответными действиями, утверждал он, а то и вовсе от них отказываются.
– Мы должны выступить! – гнул свое Мутил. – Все крестьяне твердят, что зима будет мягкая, поэтому откладывать выступление до весны нет смысла! Выступаем!
Но выступать никто не хотел, поэтому все стояли на месте.
Так обстояли дела, когда среди самнитов возникли первые признаки бунта. Случившееся в Аскуле ни одна сторона бунтом не сочла; решили, что город исчерпал свое терпение и нанес ответный удар. Но тут самопроизвольно вскипело огромное самнитское население Кампании, перемешанное в сложных пропорциях с римлянами и латинянами, в котором поколениями зрело недовольство.
Первые известия об этом доставил в Рим Сервий Сульпиций Гальба, наконец-то вернувшийся в феврале месяце, потрепанный и без охраны. Новый старший консул Луций Юлий Цезарь немедленно собрал сенат.
– Шесть недель меня держали в плену в Ноле, – сообщил Гальба притихшему сенату. – Прибыв туда, я едва успел отправить вам сообщение, что возвращаюсь домой. Сначала у меня не было намерения заглядывать в Нолу, но раз я оказался поблизости от этого города с большим самнитским населением, то в последний момент решил туда свернуть. Я остановился у одной старушки, лучшей подруги моей матери – разумеется, римлянки. Она рассказала мне о странных событиях в Ноле: внезапно там прекратили всякие дела с римлянами и латинянами, перестали продавать им даже еду! Ее слугам пришлось ездить за покупками в Ацерры. Когда я пересекал город со своими ликторами и стражей, нам вслед непрерывно улюлюкали и свистели, но разглядеть беснующихся было невозможно.
У Гальбы был удрученный вид: он понимал, что привез плохие вести.