Светлые глаза Суллы сверкнули, губы чуть раздвинулись в улыбке, но он сразу посерьезнел и пожал плечами:
– Полагаю, это все. Хочу еще раз напомнить, что я исходил из того, что в восстании участвуют не менее восьми италийских племен. Не думаю, что должен предлагать кандидатуры. Тем не менее оговорюсь, что те, кто отправится на северо-восточный театр, должны располагать там обширной сетью клиентов. Если бы действовать в Пицене выпало Гнею Помпею Страбону, то у него есть там опора – тысячи клиентов. То же самое, пусть в меньшей степени, относится, как я знаю, к Квинту Помпею Руфу. В Этрурии крупнейший землевладелец с тысячами клиентов – Гай Марий. В Умбрии никто не сравнится с Квинтом Сервилием Цепионом. Было бы прекрасно, если бы эти люди могли содействовать нашей армии на северном, или центральном, театре.
Сулла кивнул Луцию Юлию Цезарю и вернулся на свое место под восхищенный (как он думал) ропот. Его попросили высказать свое мнение раньше остальных в сенате, что было большим шагом к известности. Невероятно! Неужели он наконец-то нащупал свой путь?
– Все мы должны поблагодарить Луция Корнелия Суллу за столь четкое и продуманное изложение фактов, – заговорил Луций Цезарь, и его улыбка обещала Сулле новые отличия. – Лично я согласен с ним. Но что скажет сенат? Есть у кого-нибудь иные соображения?
Никто не поднял руку.
Раздался кашель принцепса сената Скавра.
– Тебе решать, Луций Юлий, – молвил он. – Но, если не возражают отцы, внесенные в списки, я бы предпочел остаться в Риме.
– Я считаю, что в Риме ты будешь нужнее, ведь город покинут оба консула, – учтиво молвил Луций Цезарь. – Глава сената будет незаменим для нашего доброго городского претора, Луция Корнелия, именуемого Цинна. – Он покосился на другого консула, Лупа. – Публий Рутилий Луп, желаешь ли ты принять бремя командования в центре и к северу от Рима? – спросил он. – Я, старший консул, считаю необходимым взять на себя командование на капуанском направлении.
Луп просиял и расправил плечи:
– Я с большой радостью принимаю на себя такую ответственность, Луций Юлий.
– Итак, раз сенат не выдвигает возражений, я принимаю командование в Кампании. Своим главным легатом я выбираю Луция Корнелия, именуемого Сулла. Командование в самой Капуе и руководство всей деятельностью там я возлагаю на консуляра Квинта Лутация Катула Цезаря. Другими моими старшими легатами будут Публий Лициний Красс, Тит Дидий и Сервий Сульпиций Гальба, – сказал Луций Цезарь. – Кого назовешь для себя ты, консул Публий Рутилий Луп?
– Гнея Помпея Страбона, Секста Юлия Цезаря, Квинта Сервилия Цепиона и Луция Порция Катона Лициниана, – громко перечислил Луп.
После этого повисла тишина. Казалось, ей не будет конца. «Кто-то должен ее нарушить!» – подумал Сулла и непроизвольно, не готовый что-либо сказать, открыл рот.
– А как же Гай Марий? – вырвалось у него.
Луций Цезарь прищурился:
– Признаюсь, я не назвал Гая Мария, потому что, памятуя сказанное тобой, Луций Сулла, полагал, естественно, что его услугами воспользуется мой коллега Публий Рутилий!
– Мне он не нужен! – возразил Луп. – Не желаю, чтобы мне его навязывали! Пусть остается в Риме с остальными старцами и калеками. Он слишком стар и недужен, чтобы воевать.
Тут поднялся Секст Юлий Цезарь:
– Можно мне взять слово, старший консул?
– Пожалуйста, говори, Секст Юлий.
– Я не стар, – сипло начал Секст Цезарь, – но, как известно всем в этом собрании, я нездоров. Мое дыхание затруднено. В молодые годы я приобрел богатый военный опыт, воюя вместе с Гаем Марием в Африке и в Галлии против германцев. Я также был при Аравсионе, где мне спасла жизнь, без сомнения, моя болезнь. Но близится зима, и от меня в Апеннинской кампании толку будет не много. Возраст берет свое, у меня слабая грудь. Однако я не собираюсь уклоняться от исполнения своего долга, ведь я происхожу из знатной римской семьи. Но никто еще не упомянул кавалерию, а она нам понадобится. Я бы просил это собрание не возлагать на меня командование в горах. Вместо этого я прошу поручить мне собрать флот и доставить в течение холодных месяцев конницу из Нумидии, Заальпийской Галлии и Фракии. Я также могу набирать в нашу пехоту римских граждан, проживающих на чужбине. Вот работа, для которой я чувствую себя пригодным. После возвращения я бы с радостью принял любое командование на поле боя, которое вы пожелаете на меня возложить. – Он откашлялся, из его груди донесся свист. – Я бы просил сенат рассмотреть вместо меня кандидатуру Гая Мария в качестве легата.
– Надоели эти свойственники! – крикнул Луп, вскакивая. – Нет, так не пойдет, Секст Юлий! Я годами тебя слушаю и понял, какой у тебя удобный недуг! Когда надо, он появляется, когда надо, проходит. Я тоже так могу – слушай! – И Луп шумно задышал.
– Возможно, ты устал от моего свистящего дыхания, Публий Луп, но изволь послушать! – мягко молвил Секст Цезарь. – Свист появляется у меня не при вдохе, а при выдохе.
– Мне не важно, когда ты издаешь свои гадкие звуки! – крикнул Луп. – Со мной твой номер не пройдет, и тебе не удастся уклониться от исполнения долга и уступить место Гаю Марию!
– Прошу внимания, – заговорил, поднимаясь, принцепс сената Скавр. – Мне есть что сказать на этот счет. – На Лупа, застывшего на помосте, он смотрел с таким же выражением, как раньше на Вария, обвинявшего его в измене. – Ты не относишься к моим любимцам, Публий Луп! Меня глубоко уязвляет то, что ты носишь такое же имя, как мой дорогой друг Публий Рутилий, именуемый Руф. Возможно, вы с ним родня, но между вами нет ничего общего! Рыжий Руф был украшением этого собрания, его здесь очень не хватает. А Луп Волк – одна из самых пагубных язв сената!
– Ты оскорбляешь меня! – ахнул Луп. – Это запрещено! Я консул!
– А я глава этого собрания, Публий Волк, и, полагаю, убедительно доказал в свои лета, что могу делать все, что пожелаю, – ибо когда я что-то делаю, Публий Волк, то с вескими на то основаниями и заботясь о священных интересах Рима! А ты, жалкий червь, лучше спрячь свою головку. Я не о той части твоей анатомии, что кое-как приделана к твоей шее. Кем ты себя возомнил? Ты уселся в это кресло только потому, что у тебя хватило денег на подкуп избирателей!
Луп, багровый от ярости, разинул было рот.
– Не вздумай, Луп! – взревел Скавр. – Сиди и молчи!
Скавр повернулся к Гаю Марию, сидевшему совершенно прямо; никто не мог представить, что он чувствовал, когда намеренно избегали произносить его имя.
– Вот величайший человек! – продолжил Скавр. – Одним богам ведомо, сколько раз в жизни я его проклинал! Одним богам ведомо, сколько раз я жалел, что он появился на свет! Одним богам ведомо, сколько раз я оказывался злейшим его врагом! Но чем быстрее бегут года, чем короче и тоньше становится нить моей жизни, тем меньше остается людей, к которым я чувствую привязанность. И дело не только в близости смерти. Накопленный опыт подсказывает мне, кто достоин благодарных воспоминаний, а кто нет. Ко многим, кого я горячо любил, я теперь равнодушен. Но некоторых из тех, кого люто ненавидел, я теперь превозношу.
Зная, что Марий не отрывает от него горящих глаз, Скавр старался на него не смотреть, понимая, что иначе расхохочется и испортит свою прочувствованную речь. Чувство юмора порой оказывается досадной помехой!
– Мы с Гаем Марием прошли через все испытания. – Скавр уставился на посеревшего Лупа. – Мы с ним сидели рядышком в этом собрании и глазели друг на друга дольше, чем ты, Волк, носишь тогу взрослого мужчины! Мы ссорились и дрались, толкались, тянули канат в разные стороны. Но с врагами Республики мы сражались вместе. Вместе взирали на трупы тех, кто мог бы сокрушить Рим. Стояли плечом к плечу. Вместе смеялись – и вместе рыдали. Повторяю, вот величайший человек. Величайший римлянин.
Скавр спустился вниз и остановился перед дверями.
– Вместе с Гаем Марием, Луцием Юлием, Луцием Корнелием Суллой я ныне убежден, что нас ждет страшная война. Еще вчера у меня не было этой уверенности. Почему такая перемена? Это известно только богам. Когда все идет согласно испокон веку заведенному порядку, нам трудно поверить в перемены, и это затмевает разум. Но вдруг с наших глаз мгновенно падают шоры, и мы начинаем все ясно видеть. Это произошло сегодня со мной. Это произошло сегодня с Гаем Марием. Вероятно, это произошло сегодня с большинством из собравшихся здесь. Стали вдруг видны тысячи признаков, невидимых еще вчера.
Я решил остаться в Риме, потому что знаю, что принесу больше всего пользы, продолжая заниматься политикой. Но к Гаю Марию это не относится. Пусть вы, как я, спорили с ним чаще, чем соглашались, или, как Секст Юлий, связаны с ним двойными узами, приязни и родства, все равно вы должны признать, как признаю я, что в Гае Марии сочетается блестящий талант полководца и опыт, превосходящий опыт всех нас остальных, вместе взятых. Даже если бы Гаю Марию стукнуло девяносто, даже если бы он перенес три удара, а не один, – мне не было бы до этого дела! Я и тогда стоял бы здесь и говорил бы то же самое, что говорю сейчас: если человек способен так мыслить и так действовать, то мы обязаны использовать его там, где он проявляет себя с наибольшим блеском, – на поле боя! Стыдитесь своей нетерпимости, отцы-законодатели! Гай Марий – мой ровесник, ему всего шестьдесят семь лет, и со времени того единственного удара минул уже десяток лет. Я, ваш принцепс сената, говорю вам: Гай Марий должен быть главным легатом у Публия Лупа, чтобы нашлось наилучшее применение его многочисленным талантам.
Все молчали. Казалось, все, даже Секст Цезарь, боятся дышать. Скавр сел рядом с Марием, по другую сторону от которого сидел Катул Цезарь. Луций Цезарь посмотрел на эту троицу, потом пробежал взглядом по их ряду в направлении двери и нашел Суллу. Его глаза и глаза Суллы встретились. Луций Цезарь почувствовал, как у него колотится сердце. Что говорили глаза Суллы? Сразу многое, всего не поймешь.
– Публий Рутилий Луп, предлагаю тебе возможность добровольно назначить Гая Мария твоим главным легатом. Если откажешься, я вынесу этот вопрос на голосование сената.