— Сговор хохла, молдаванина и таджиков? Да еще в России… Ты надо мной смеешься. Они нелегалы, по шестнадцать часов работают, всего боятся, лишний раз с объекта не выходят… Даже в магазин не заглядывают. Это и Спасский подтвердил. И парень, который к ним приставлен. Ты же их видел, Игнатьич! Дремучие люди.
— Вот именно. Дремучие люди с первобытными инстинктами, — Крянгэ задумчиво дернул себя за ухо.
— Интересно, как ты себе это представляешь? Владелица приезжает в особняк, в котором, по утверждению Спасского, была только один раз. И это, заметь, в течение года… А потом ей попадает шлея под хвост, и она неожиданно решает приехать. И приезжает, когда сторожа нет на месте. И на нее тотчас же набрасывается свора из пяти человек?
— Я просто высказал версию…
— Ты же эксперт, Игнатьич, — Забелин укоризненно покачал головой. — Есть разница между тем, когда насилует один человек или когда насилуют пять?
— Анализ спермы мы проводим…
— Молодцы, — похвалил Забелин эксперта. — Думаю, что следов на теле было бы больше. А так — перерезанное горло и сломанный ноготь. Только и всего.
— Только и всего, — как эхо повторил эксперт.
— И вообще их слишком много, чтобы сговориться. И чтобы давать совершенно идентичные показания. И не путаться в них. И потом… Зачем им городить весь этот огород с сатанинским алтарем, а потом бить во все колокола и вызывать милицию? И привлекать к себе всеобщее внимание? Нет, огласка им не нужна. Им деньги нужны. Чтобы семьи кормить в ближнем зарубежье. Ведь нет же никаких гарантий, что после этого случая их не выкинут со строительства… А если уж взыграли инстинкты, как ты говоришь, — дремучие… Куда проще прищучить дамочку на нейтральной территории, где-нибудь на полянке, у пенька с опятами… Сделать свое дело и зарыть труп тут же… А? Они ведь не знали, что сторожа в особняке нет. И не знали, когда он вернется…
— Сдаюсь, сдаюсь, — поднял руки Крянгэ. — Очень убедительно выступил. Пора тебе в адвокаты переквалифицироваться.
— Я тоже сдаюсь… Не могу понять, как же она там оказалась, эта чертова шл… гражданка Алексеева… А все-таки… Что там у тебя вырисовалось с отпечатком на стакане?
— Есть кое-какие соображения.
— Может, поделишься?
— Поделюсь. Но не сейчас.
— Тогда объясни хотя бы, какое отношение имеют квартирные улики к особняку в Юкках?
— Думаю, самое прямое. Думаю, что человек, который наследил в квартире у Алексеевой, наследил и в особняке.
— И ты его знаешь? — снова спросил Крянгэ.
— Возможно… — уклончиво ответил Забелин.
— Ну! Гений сыска! Гордость управления! — ядовито польстил Крянгэ. — Молодежь должна брать с тебя пример. А кстати, где она?
— Кто?
— Да молодежь твоя. Стажер… Он мне сотенную должен. Еще вчера обещал вернуть…
— Вот он вчера и отпросился. До завтра. Проблемы со здоровьем. В постели лежит с приступом сенной лихорадки.
— Надо же! — изумился Крянгэ. — А сегодня утром выглядел вполне цветущим. Ни тебе насморка аллергического, ни тебе конъюнктивита…
— То есть как это — сегодня утром? — Теперь пришло время изумиться Забелину. — Ты что, навещал его, что ли?
— Я не навещал, а вот он… Скажем так, мы вместе навестили одного человека.
— Кого?
— Вернее будет сказать не кого, а что. Труп в морге.
— Труп?! Чей труп?
— Угадай с двух раз. Нашу овечку сатанинскую, безвременно погибшую. Которую мы тут с тобой так горячо обсуждали. Елену Алексееву. Я и зашел-то на полминуты, заключение по трупу забрать. А Пацюк твой там сидит. Вернее, стоит, холодильный шкаф подпирает. Увидел меня и запрыгал, как блоха. Чуть прозекторский стол не опрокинул и в дверь — шмыг… Я его понимаю… Кому охота сотенную отдавать…
— Никому. Никому не охота, — подтвердил Забелин.
…Баклажан с чесноком.
Сороковая сигарета.
Наконец-то он до нее добрался. А значит, пора действовать.
Вот уже полчаса Забелин сидел под окнами серого шестиэтажного дома, по карнизу которого прогуливались мордатые голуби и гипсовые колхозницы с рабочими. Рабочие сжимали в жилистых руках отбойные молотки, а колхозницы несли снопы колосьев. И над всей этой развесистой социалистической клюквой гордо реял год издания дома: “1951”. Единицы по краям светлого прошлого подпирали колонны. И Забелина страшно интересовала одна из этих колонн — левая. Именно к ней прилепилось окошко на пятом этаже.
В нем горел свет.
Добив баклажан с чесноком, Забелин поднялся, вывернул из крошечного скверика на такую же крошечную торговую площадь и, пройдя между озябшими парусиновыми палатками, свернул во двор. Двор примыкал к кинотеатру “Москва” и был заставлен вышедшими в тираж иномарками.
Через минуту Забелин уже поднимался по лестнице в угловом подъезде.
На пятом этаже, возле квартиры № 44, он остановился и прислонил к косяку похолодевший лоб.
Что ты делаешь, Забелин? Это ведь статья.
Статья 316 УК РФ. “Укрывательство преступлений”. А ты прыгаешь в ее объятья, как девка к скотнику на сеновал. Еще не поздно развернуться и уйти, еще не поздно перестать чувствовать себя вероотступником.
Еще не поздно…
Забелин сунул папку, которую держал в руках, под мышку и нажал кнопку звонка.
Дверь распахнулась тотчас же, как будто его ждали. Нет, он совсем не изменился, все такой же всклокоченный и такой же молодой, с молодой щетиной и молодым порезом на подбородке. Незаживающим порезом. Одна морока с ним, когда бреешься. У Забелина в молодости был точно такой же порез.
На том же самом месте.
Забелин коротко вздохнул и попытался улыбнуться.
— А я вот проведать пришел. — Улыбка получилась вымороченная. — Как твое ничего?
— Ничего…
— А выглядишь неважно. Из рук вон.
— Правда? — Конечно же, он совсем не ожидал увидеть Забелина и потому страшно смутился.
Нет, “смутился” было не совсем точным словом. И дешевенькое, как паленая водка, словосочетание “впал в ступор” не подходило.
Пацюк испугался.
Испугался, именно так.
Хотя чего пугаться, если в девять вечера тебя навещает коллега по работе? Девять вечера — не четыре утра. Наоборот, радоваться надо — лежал в постылой койке, позабыт-позаброшен, а тут к тебе старший товарищ. Да не один, а с гостинчиком.
— А я тебе кетотифен принес, — сказал Забелин Пацюку. — И пива. “Калинкин”. Ноль тридцать три.
— Не понял…
— Очень хорошее средство от сенной лихорадки. У тебя ведь сенная лихорадка, да?
— А… То есть… Да.
Врать Пацюк не умел. Разлетающиеся волосы, разлетающиеся ноздри и моментально покрасневшие мочки ушей выдали его с головой.
— Я войду? — спросил Забелин и, не дожидаясь ответа, навалился на Пацюка плечом. А потом, оттеснив его в глубь коридора, сам захлопнул дверь. Или мышеловку?
Вот только для кого мышеловку и чей хвост защемит быстрее? Его собственный, на конце которого двадцать два года службы, три почетные грамоты и нагрудный знак “За безупречную…”? Или пацюковский — молоко на губах не обсохло, дипломник тоненький, всего-то младший юрист… Если исходить из фамилии — то именно его крысиный хвост и должен пострадать. Впрочем, Забелин никогда не вдавался в особенности хохлацкого национального перевода, он никогда не называл Пацюка ни “Поциком”, ни “Писюком”, ни “Поссюком”.
Даже про себя.
Но теперь это было неважно, потому что в нос Забелину ударил тяжелый аромат “Magie Noire”. Нельзя сказать, что Забелин не предполагал нечто подобное. Но к такому концентрированному, такому удушающему запаху мертвой любви он был не готов.
И когда только они успели поладить?
Или она решила поиграть с ним, как с подросшим щенком? Одного ее кольца (со скромным бриллиантиком в скромной оправке в стиле “ornato” <Витиеватый (ит.)>, рыночная цена восемь тысяч долларов)… одного ее кольца, брошенного в банку с остатками консервированной кукурузы, было бы достаточно, чтобы купить с потрохами и Пацюка, и его неказистую квартиренку, и даже его сенную лихорадку, чтоб ей пусто было!
Или у нее были другие — далеко идущие цели? Уложить в койку и — вместе с загустевшей от страсти спермой — выдоить из него какие-то сведения? Такой красотке, как покойная Елена Алексеева-ибн-Мицуко, это стоило бы всего лишь пары-тройки мышечных сокращений. Пары-тройки “производственных фрикций”, как сказала бы бывшая супружница Забелина, записная нимфоманка.
Вот только — почему именно Пацюк? Никаких серьезных дел на нем не висит, о существовании Майского и его особняка он узнал одновременно со всеми остальными, да и над самой Мицуко ничего не капало — во всяком случае, до последнего времени. Во всяком случае, по тем сведениям, которыми располагает сам Забелин.
А может, что-то от него ускользнуло?
Ведь не придавал же он значения ни воспаленным глазам Пацюка в последние пару недель, ни бесцветному, как слежавшийся куриный помет, лицу, ни выраженьицу “o'key-dokey”, который стажер стал употреблять в последнее время к месту и не к месту. А благородная сенная лихорадка, которой он так низменно прикрылся? А его сегодняшний визит в морг?.. Добродушный Федор Игнатьевич Крянгэ застал Пацюка в опасной близости от тела Мицуко… И неизвестно, сколько стажер проторчал у этого тела, прежде чем его спугнули.
Визит в морг был понятен. Преступника всегда тянет на место преступления. А если до такового не дотянуться — то к близлежащему, им же организованному трупу.
Забелин споткнулся о стоящие посреди коридора ботинки и выругался про себя.
Вот ты все и сказал, вот ты и назвал вещи своими именами.
Преступник.
Пацюк — преступник.
Неважно, что подтолкнуло его к этому. Важно, что множество самых разных улик зафлажковало Пацюка, обложило как бешеного пса.
Вот именно — как бешеного.
Как ненормального. Как сумасшедшего. Офонаревший от чувств стажер точно вписался в схему, придуманную покойным Андреем Ивановичем Манским: “спрыгнул с мозгов — убил — и сам убился”. Первые два пункта были полностью соблюдены Пацюком. Теперь дело было за третьим.