Красная армия 1941–1945 годов была значительно сильнее, чем царская армия. Они фанатично сражались за идею. Это многократно увеличивало их упорство и, в свою очередь, заставляло наших солдат действовать более решительно. Дисциплина в Красной армии также была куда более жесткой, чем в царской армии. Мы иногда перехватывали их приказы, причем все они были аналогичного содержания:
«Почему захлебнулась атака? Последний раз приказываю любой ценой взять Стриленко, иначе последствия для вас будут весьма плачевными.
Почему ваш полк еще не занял исходную позицию для атаки? Немедленно начинайте, если не хотите лишиться головы».
И подобные распоряжения слепо исполнялись. Так мы поняли, что наш противник непреклонен и безжалостен. Тогда мы еще не знали, что очень скоро то же самое будет и у нас.
История доказала, что, если в военных действиях участвуют русские, борьба становится тяжелой, безжалостной и бескомпромиссной. И тяжелые потери неизбежны. Если русские защищаются, их почти невозможно победить, даже если прольются реки крови.
Восток и Запад – это два разных мира, которым никогда не понять друг друга. Россия – это одна из неразрешимых загадок Сфинкса. Русские не любят болтать, и никому не известно, что у них на уме».
Блюментрит затронул и вопросы не менее важные, чем моральный дух. Все генералы подчеркивали тот факт, что русские совершенно непостижимым образом умеют обходиться без нормального снабжения. Мантейфель, возглавивший много танковых рейдов за линию фронта, описал свои впечатления следующим образом: «Западный человек никогда не сможет себе представить, что такое наступление русской армии. За танковым авангардом следует настоящая орда на лошадях. У каждого солдата за спиной мешок с сухарями и сырыми овощами, собранными на окрестных полях во время марша. Лошади питаются соломой с крыш крестьянских домов – больше им есть нечего. В таком положении наступающий русский солдат может продержаться до трех недель. Их невозможно остановить, как любую другую армию цивилизованной страны, отрезав от обоза, поскольку таковой зачастую отсутствует».
Глава 17Паралич в Нормандии
Для Великобритании и Соединенных Штатов Америки высадка в Нормандии была предприятием в высшей степени рискованным. Ее история хорошо известна. На мой взгляд, более интересно проследить за ходом высадки «с другой стороны», понять, какими виделись происходящие события немцам. В течение первого месяца после вторжения союзников немецкими войсками командовал фельдмаршал фон Рундштедт, который пребывал на Западном театре военных действий начиная с 1942 года. Он и рассказал мне, как обстояли дела на первом этапе. В начале второго месяца Рундштедта сменил фельдмаршал фон Клюге, остававшийся на этом посту до финального коллапса. После крушения немецкого фронта, опасаясь гнева Гитлера, в отчаянии он принял яд. Генерал Блюментрит при обоих командующих был начальником штаба и очень подробно рассказал мне обо всех событиях этой кампании.
Задача противостоять вторжению была поставлена перед фельдмаршалом Роммелем, командующим группой армий «Б», которые растянулись от Голландии до Бретани. Мне не удалось побеседовать с Роммелем – он был уже мертв, но я узнал многие подробности о его участии в кампании от офицеров его штаба и других генералов, принимавших участие в ее отдельных эпизодах.
Смотреть на знакомые события глазами своего противника – занятие волнующее и не всегда приятное. Его иногда сравнивают с взглядом с другого конца телескопа, но есть одно существенное отличие. Картина не уменьшается, а совсем наоборот – увеличивается, предстает перед глазами с удивительной яркостью и пугающей выразительностью.
Если рассматривать проблему вторжения с британского берега Английского канала, она кажется грандиозной и трудновыполнимой. Если же смотреть на нее с французского берега, то есть глазами наших противников, поневоле почувствуешь состояние тех, кто находился перед угрозой вторжения армии государств, веками господствовавших в море и в воздухе. Рундштедт рассказывал: «Мне предстояло защищать 3000 миль береговой линии – от итальянской границы на юге до границы Германии на севере, имея в своем распоряжении 60 дивизий, причем одни были наспех сформированы, другие представляли собой остатки былой мощи». Таким образом, на каждую дивизию приходилось 50 миль – и никаких резервов в тылу. В 1914–1918 годах считалось, что безопасным пределом для дивизии, противостоящей сильной атаке, является 3 мили. С тех пор появились новые средства обороны, увеличившие этот предел вдвое, максимум втрое. Но как ни считай, все равно мы не могли обеспечить защиту такой протяженной береговой линии – людей было слишком мало.
Таким образом, единственным шансом было правильно предугадать точное место высадки союзников. Тогда наименее уязвимые участки береговой линии можно было оставить практически без защиты, а на более опасных сосредоточить больше дивизий. Но даже тогда прикрытие представлялось слишком слабым и ненадежным, потому что необходимо было обеспечить резервы для контратаки в фактических местах высадки в пределах занятого сектора.
Рундштедт и Блюментрит особенно подчеркнули, насколько усложнил и без того нелегкую проблему Гитлер, вообразивший, что высадка может произойти в любом месте на территории оккупированной Европы, и имевший склонность пренебрегать факторами, связанными с судоходством.
Прелюдия
Я спросил у фельдмаршала, ожидал ли он вторжения союзников на запад раньше, чем оно началось в действительности. Он ответил: «Я был удивлен, что вы не предприняли такой попытки в 1941 году, когда наши армии наступали в глубь России. Но в то время я находился на Восточном фронте и не знал, что происходит на западе. Прибыв сюда, я ознакомился с ситуацией в деталях. Потом я уже не ожидал раннего вторжения, поскольку понимал, что вам пока не хватает ресурсов». Взгляды, которых Рундштедт придерживался в 1941 году, подтверждались его рапортами, чрезвычайно действовавшими на нервы Гитлеру, в которых он предупреждал об опасности отсутствия прикрытия тыла немецких войск. Этот риск Гитлер решил снизить, отправив Рундштедта на запад. Таким образом, сфера ответственности фельдмаршала простиралась от франко– итальянской до немецко-голландской границы.
Высадку в Дьепе в августе 1942 года он не считал предвестницей большого вторжения. По его мнению, это был всего лишь пробный рейд, имеющий целью выяснить состояние береговой обороны. Когда я задал аналогичный вопрос Блюментриту, он дал несколько другой ответ. «В то время я не был на западе, но, когда в конце сентября прибыл туда, чтобы сменить генерала Цейтцлера на посту начальника штаба, слышал об этом рейде немало. Немецкое командование не имело единого мнения по вопросу, был ли это единичный рейд, или за ним могли последовать другие, окажись он более удачным». Во всяком случае, Цейтцлер и Кейтель отнеслись к нему со всей серьезностью.
Далее Рундштедт сказал: «Я ожидал вашего вторжения в 1943 году, когда мы оккупировали всю Францию. По моему мнению, вы должны были воспользоваться преимуществом, создаваемым чрезмерной растянутостью наших сил на западе».
Блюментрит остановился на этом вопросе подробнее: «После высадки союзников во Французской Северной Африке в ноябре 1942 года приказ фюрера занять ранее неоккупированные части Франции был продиктован убеждением, что из Африки союзники направятся на юг Франции. Он считал, что вы высадитесь на берегу Средиземного моря, а правительство Виши не будет этому препятствовать. Оккупация прошла в целом без осложнений, неприятности доставляли только партизаны, повышенная активность которых не могла не беспокоить. Фельдмаршал Рундштедт лично следовал во главе войск, чтобы договориться с правительством Виши. Он рассчитывал на мирное развитие событий без ненужных потерь с обеих сторон. Так и вышло».
1943-й – год неопределенности
«После падения Туниса в мае, – рассказывал Блюментрит, – Гитлер всерьез озаботился возможностью высадки союзников на юге Франции. Вообще в том году поведение Гитлера отличалось повышенной нервозностью и неустойчивостью – то он ожидал вторжения в Норвегии, то в Голландии, затем в районе Соммы, потом поочередно в Нормандии, Бретани, Португалии, Испании и на Адриатике. Он постоянно с беспокойством шарил глазами по карте и ожидал неприятностей со всех сторон.
Наиболее вероятным он считал клещевое вторжение с одновременной высадкой на юге Франции и в Бискайском заливе. Также он очень опасался удара для захвата Балеарских островов с последующей высадкой в Барселоне и наступления на север во Францию. Он настолько уверился в высокой вероятности высадки союзников в Испании, что настоял на отправке в Пиренеи крупных частей немецкой армии. В то же время он настаивал, чтобы немецкие войска соблюдали нейтралитет Испании.
Мы, солдаты, не разделяли его опасений. Мы считали маловероятным, чтобы британское командование наметило высадку в Бискайском заливе, который находился вне зоны досягаемости авиации наземного базирования. Также мы считали очень низкой вероятность высадки в Испании. Представлялось крайне сомнительным, что союзники рискнут спровоцировать враждебные действия со стороны Испании, да и в любом случае эта страна была неудобной для широкомасштабных военных операций из-за плохого сообщения и наличия труднопреодолимого естественного барьера – Пиренеев. Скажу даже больше: мы были в неплохих отношениях с испанскими генералами, стоявшими со своими войсками вдоль пиренейской границы, и, хотя они не скрывали от нас, что будут противостоять любым попыткам немецких войск вторгнуться на свою территорию, информацией снабжали исправно».
Блюментрит уточнил, что немецкие генералы не считали бесчисленные тревоги Гитлера обоснованными, тем не менее понимали, что высадка где-нибудь состоится. «Причем имелись все основания ожидать ее именно в этом году. Повсеместно ходили упорные слухи, что вторжение вот-вот начнется. Причем их источниками в основном являлись иностранные дипломаты – румынские, венгерские и японские военные атташе, а также правительство Виши».
У меня создалось впечатление, что слухи подействовали на немцев сильнее, чем наша запланированная дезинформация. Я спросил у Рундштедта, ожидали ли они вторжения через Английский канал в сентябре 1943 года – именно в это время мы произвели ложный маневр, направив на южное побережье Англии крупные силы и корабли. Он улыбнулся: «Ваши перемещения были слишком демонстративными – было совершенно очевидно, что это блеф».
Эта слишком явная игра даже несколько успокоила немецкое командование, поскольку продемонстрировала намерение союзников отложить попытку. Уже начинался сезон осенних штормов, и это значило, что немцам предстоит еще одна зимняя передышка. После долгого напряжения появилась возможность немного расслабиться.
«Короче говоря, 1943 год можно было с полным основанием назвать годом неопределенности, – подвел итог Блюментрит. – Но хотя немецкие войска во Франции теперь могли некоторое время не ждать удара с моря, покоя у нас все равно не было.
Набирало силу французское освободительное движение, ставшее грозной силой. В 1942 году ничего подобного не было. Теперь оно четко разделилось на три группы: коммунисты, приверженцы генерала де Голля и сторонники генерала Жиро. К счастью для нас, все они враждовали между собой и часто информировали нас о деятельности друг друга. Но в 1943 году они объединились, с тех пор их деятельностью руководили англичане, они же снабжали их по воздуху оружием».
Смена караула
На протяжении 1943 года в схему обороны против ожидаемого вторжения были внесены некоторые усовершенствования – насколько позволяли ограниченные ресурсы. Дело в том, что Франция стала своего рода здравницей для дивизий, потрепанных на Восточном фронте, – сюда они прибывали для отдыха и реорганизации. Описывая сделанное, Блюментрит сказал: «До 1943 года во Франции было 50–60 дивизий, которые заменялись остатками дивизий, прибывших с русского фронта. Этот постоянно идущий обмен оказывал вредное влияние на процесс организации обороны береговой линии. Поэтому были созданы специальные дивизии, за которыми были закреплены определенные сектора. Такая система имела несомненные преимущества – люди успевали хорошо изучить охраняемые территории, да и крайне ограниченное тяжелое вооружение, имеющееся на западе, могло быть использовано с максимальной эффективностью. Но был и существенный недостаток: офицеры и солдаты, пробывшие здесь долгое время, теряли боевые навыки, да и вооружены они были не лучшим образом. Их оружие в основном состояло из трофеев, захваченных у французов, поляков и югославов, использовавших самые разные боеприпасы, которые имели обыкновение заканчиваться в самый неподходящий момент, а пополнить запасы было куда сложнее, чем в случае стандартного оружия. Большинство дивизий состояли только из двух пехотных полков с двумя полевыми батареями, насчитывающими 24 орудия, и одной среднекалиберной батареи из 12 орудий. Поскольку для перемещения орудий использовались лошади, артиллерия была не слишком мобильной.
Кроме дивизий, защищающих береговую линию, существовала еще береговая артиллерия. Но она, независимо от своей фактической принадлежности, подчинялась военно-морскому командованию, которое всегда было склонно не соглашаться с армейским командованием».
С появлением на сцене Роммеля трудностей добавилось. До этого он в течение короткого времени командовал немецкими войсками, оккупировавшими Северную Италию, но в ноябре был направлен Гитлером усовершенствовать и укреплять береговую оборону от Дании до испанской границы. Ознакомившись с положением дел в Дании, он перед Рождеством прибыл во Францию, таким образом оказавшись в сфере влияния Рундштедта. Он действовал в соответствии со специальным приказом Гитлера, но не имел конкретных указаний в части взаимоотношений с Рундштедтом. Поэтому появление разногласий было неизбежным, причем они еще более усугублялись несовпадением взглядов этих военачальников.
Блюментрит прокомментировал события следующим образом: «Очень скоро войска уже не могли в точности определить, кому они подчиняются – Рундштедту или Роммелю, поскольку последний стремился повсеместно воплотить в жизнь свои идеи, касающиеся береговой обороны. Рундштедт предложил следующий вариант урегулирования проблемы: Роммель принимает командование наиболее важным сектором фронта вдоль берега Канала от голландско-немецкой границы до Луары, а Бласковиц – южным сектором от Луары до Альп. При этом оба командира подчиняются ему, Рундштедту. Роммель будет командовать группой армий «Б», куда войдут войска в Голландии, 15-я армия, расположенная от границы до Сены, и 7-я армия, стоящая на участке от Сены до Луары. В группу армий «Г» Бласковица войдут 1-я армия, прикрывающая Бискайский залив и Пиренеи, а также 19-я армия, расположившаяся на Средиземноморском побережье».
Согласно информации, полученной у офицеров штаба Роммеля, предложение было представлено «как единственный способ быстро претворить его идеи в жизнь». Как бы там ни было, примерно через месяц после его прибытия соответствующее решение было принято. Конечно, напряжение несколько ослабло, хотя взгляды Рундштедта и Роммеля от этого более близкими не стали.
Рассказывая мне о Роммеле, Рундштедт заметил: «Он был храбрым человеком и очень способным командиром для ведения локальных операций, но не обладал необходимой квалификацией для командования на высшем уровне». Далее Рундштедт сказал: «Когда я отдавал приказ, Роммель спокойно подчинялся». Иными словами, вопрос о его нелояльности даже не ставился. С другой стороны, Рундштедт всегда проявлял чрезмерную щепетильность и никогда не вмешивался в дела, которые считал входящими в компетенцию своих подчиненных. Он всячески избегал оказывать давление на Роммеля в вопросах, по которым имел совершенно другую точку зрения, даже когда решения Роммеля могли иметь далеко идущие последствия.
Должен признаться, что чем ближе я узнавал Рундштедта, тем лучшее впечатление он производил. Тому имелись и прямые и косвенные причины. Среди пленных немецких офицеров он явно занимал главенствующее положение, но это было вызвано не столько привязанностью его коллег, сколько глубоким уважением, которое они, несомненно, испытывали. Он обладал традиционным складом ума, но это был живой, пытливый и восприимчивый ум, которому сопутствовали решительность и твердый, волевой характер. Он обладал чувством собственного достоинства, но вместе с тем не был высокомерным. Этот человек был до мозга костей аристократом, в самом лучшем смысле этого слова. Внешне он казался строгим аскетом, но это впечатление моментально исчезало, когда его губ касалась мягкая улыбка. Он обладал тонким чувством юмора, не изменявшим ему даже в самых тяжелых ситуациях. Однажды мы с ним вдвоем возвращались в его маленькую тесную комнатушку, в которой он жил в лагере. Пройдя через тяжелые металлические ворота, от которых во все стороны тянулась колючая проволока, мы подошли к двери, ведущей в помещение. Я остановился, чтобы дать ему пройти первым. Он улыбнулся и заметил: «Только после вас, мой друг. Не забывайте, это все-таки мой дом».
Где?
Когда наступил 1944 год, уже не приходилось сомневаться, что армия вторжения отправится из Англии – слишком уж много американских солдат было туда доставлено за короткое время. Но где они высадятся во Франции – на этот вопрос ответить было намного тяжелее. «Из Англии поступало очень мало надежной информации, – рассказывал Блюментрит. – Разведка подчинялась командованию вермахта, а значит, Гитлеру, занимались ею специальные подразделения СД. В вопросах получения информации мы полностью зависели от них.
Они сообщили нам, что в Южной Англии группируются силы союзников – в Великобритании было небольшое количество немецких агентов, которые передавали в Берлин свои наблюдения, но выяснить им обычно удавалось немного. А малочисленность нашей авиации не позволяла организовать регулярные разведывательные полеты над Англией. Перед днем «Д» летчики все-таки доложили о передвижении транспорта в сторону юго-западного побережья – за ними было нетрудно проследить, поскольку грузовики шли с горящими фарами». (В основном это были американские войска, так как именно они находились в западной части Южной Англии.) «Мы также перехватили несколько радиограмм, переданных с британских кораблей, которые подтвердили наши предположения, что в Канале намечается какая-то масштабная операция.
Признаком надвигающегося вторжения явилось и повышение активности французского Сопротивления. Мы захватили несколько сотен подпольных радиопередатчиков и расшифровали основные фразы, использовавшиеся в процессе радиообмена с Англией. Сообщения казались довольно туманными, но в целом их смысл был ясен.
Однако, несмотря на наличие достаточной информации, мы оставались на распутье. Нигде не содержалось ни одного намека, указывающего на место высадки. Нам приходилось полагаться только на собственные соображения».
Блюментрит утверждал: «Наши военные моряки считали, что союзники высадятся непременно поблизости от большого порта. Они предполагали, что это будет Гавр, и не только потому, что он являлся крупным портом, но в дополнение к этому был еще и базой сверхмалых субмарин. Мы, солдаты сухопутных войск, не были с этим согласны. Мы считали, что союзники не предпримут атаку на хорошо укрепленный порт. К тому же мы располагали информацией о скоплении войск на южном берегу Англии, с которой нельзя было не считаться.
Из этого мы сделали вывод, что союзники на первом этапе не станут атаковать порт. Но у нас не было никаких сведений о создании искусственных гаваней – Малберри. Мы предполагали, что вы, быть может, установите свои корабли борт к борту, образовав тем самым своеобразный мост, по которому будет вестись выгрузка».
Рундштедт честно признался: «Я думал, что вторжение будет предпринято в самой узкой части Канала – между Гавром и Кале. Этот участок представлялся мне более подходящим, чем участок между Каном и Шербуром. По моим расчетам, высадка могла произойти с любой стороны от эстуария Соммы. Вначале войска должны были высадиться где– то на западной стороне между Ле-Трепором и Гавром, а затем уже между Соммой и Кале».
Я поинтересовался у Рундштедта, почему он решил именно так. Он ответил: «Район Соммы – Кале казался нам стратегически более выгодным, конечно, с вашей точки зрения, потому что он значительно ближе к Германии. Отсюда открывался кратчайший путь на Рейн. Я подсчитал, что вы доберетесь туда за четверо суток».
Из сказанного ясно, что точка зрения Рундштедта была предвзятой, основанной на предположении, что союзники выберут направление наиболее выгодное теоретически, не считаясь с практическими трудностями. Я заметил ему, что по этой самой причине у нас имелись все основания предполагать, что тот сектор будет сильнее всего обороняться, поэтому мы и стремились держаться от него подальше.
Он признал мои замечания правильными, но уточнил: «Сила нашей обороны была абсурдно преувеличена. «Атлантический вал» был не более чем иллюзией, созданной усилиями наших пропагандистов, чтобы обмануть как союзников, так и свой собственный народ. Меня ужасно нервируют частые рассказы о непроницаемой обороне. «Стеной» ее уж точно назвать было никак нельзя. Гитлер никогда не посещал эти участки и не знал, что представляет собой эта, с позволения сказать, стена в действительности. Между прочим, за всю войну он только один раз лично посетил побережье Канала, причем было это в далеком 1940 году. Тогда он посетил мыс Гриз-Нез». Я спросил: «Он что, как Наполеон, смотрел через Канал на английский берег?» Рундштедт кивнул и грустно улыбнулся.
Далее Рундштедт упомянул еще одну причину, по которой он считал, что высадка должна произойти на участке Сомма – Кале. Он был уверен, что мы должны стремиться как можно быстрее захватить территорию, на которой расположены ракеты «Фау», чтобы спасти от разрушения Лондон. Ему сказали, что эффект от использования этого оружия должен превзойти все ожидания. Гитлер возлагал на него большие надежды. Поэтому такое весомое соображение не могло не повлиять на стратегические расчеты.
Между прочим, именно Гитлер в конце концов догадался, что союзники высадятся именно в Нормандии. Об этом мне рассказал Блюментрит. «В конце марта командованием вермахта был издан документ, из которого следовало, что Гитлер ожидал вторжения в Нормандии. После этого мы постоянно получали предупреждения. Все они начинались словами: «Фюрер опасается…» Я не знаю, почему он пришел к такому выводу. Но в результате в Нормандию была отправлена 91-я дивизия и несколько танковых эскадронов. Они заняли позиции в резерве на Шербурском полуострове в районе Карантана».
Офицеры штаба Роммеля рассказывали, что он тоже ожидал высадки в Нормандии – в этом его мнение шло вразрез с мнением Рундштедта. Рундштедт и Блюментрит это подтвердили. К такому выводу Роммель пришел уже в конце весны. Никто не знал, повлияли на это его собственные соображения или же постоянные напоминания Гитлера о необходимости «наблюдения за Нормандией».
Получается, что хваленая «интуиция» фюрера снова оказалась на высоте, дав более правильный прогноз, чем расчеты крепких профессионалов – виднейших военачальников Германии. Все они руководствовались традиционными правилами военной стратегии и исходили из того, что союзники будут следовать им же. Неожиданных поступков, идущих вразрез с установившимися законами войны, не ожидал никто.
В этой связи Рундштедт в одной из наших бесед сообщил важный факт: «Если бы союзники все-таки высадились на западе Франции в районе Луары, они вполне могли изрядно преуспеть – и в создании обширного плацдарма, и в продвижении в глубь территории. Чтобы остановить их, я бы не смог перебросить туда ни одну дивизию». А Блюментрит добавил: «Такое вторжение почти не встретило бы сопротивления. К югу от Луары у нас имелось только три дивизии на 300 миль береговой линии, причем две из них были учебными, составленными из необученных новобранцев. Командиру роты на этом участке приходилось целый день находиться на колесах, чтобы объехать занимаемый его солдатами участок. Мы считали, что район Луары располагается слишком далеко от британских аэродромов наземного базирования, а значит, командование союзников не станет предпринимать попытку высадки на этом участке, поскольку знали, что вы всегда рассчитываете на обеспечение максимального прикрытия с воздуха».
По этой же причине немецкое командование, за исключением Роммеля, считало, что высадка в Нормандии менее вероятна, чем в том месте, где Канал более узкий и легче обеспечить поддержку с воздуха. Рундштедт заметил: «Мы думали, что высадка в Нормандии будет ограничена попыткой захватить Шербур. Поэтому появления американцев здесь мы ожидали меньше, чем высадки британцев у Кана».
Немецкая диспозиция
В июне 1944 года на западе находилось, если быть абсолютно точным, всего 59 немецких дивизий: 8 – в Бельгии и Голландии (более половины из них – учебные и дивизии береговой обороны); из 27 полевых дивизий 10 были танковыми, причем 3 располагались на юге, а 1 – в районе Антверпена.
На 200-мильном отрезке береговой линии Нормандии, к западу от Сены, располагалось 6 дивизий (из них 4 дивизии береговой обороны). Три из них занимали Шербурский полуостров, две – 40-мильный участок между Шербуром и Каном (от Виры до Орна), и одна находилась между Орном и Сеной. Блюментрит сказал: «Нашу диспозицию скорее можно было назвать береговой охраной, чем обороной. Поскольку мы не ожидали вторжения западнее Шербура, этот сектор почти не был укреплен».
На передовой позиции находилась одна танковая дивизия, предназначенная для возможной контратаки. Это была 21-я танковая дивизия. «Было много споров, – рассказывал Блюментрит, – относительно того, куда направить 21-ю танковую дивизию. Фельдмаршал фон Рундштедт предпочел бы иметь ее к югу от Сен-Ло, но Роммель решил переместить ее ближе к берегу и на другой фланг, то есть к Кану. Таким образом, она оказалась слишком близко к берегу, чтобы стать резервом для всего сектора».
Тем не менее присутствие этой дивизии в районе Кана оказалось немаловажным фактором. Если бы не она, британцы захватили бы Кан в первый же день после высадки. Роммель настаивал, правда тщетно, на переброске в этот сектор второй танковой дивизии. Он хотел расположить ее в устье Виры – как раз там, где высадились американцы.
Теперь можно сформулировать основное противоречие, пагубно отразившееся на планах немцев противостоять вторжению. Рундштедт понимал, что береговая линия слишком длинна, чтобы можно было имеющимися силами предотвратить высадку. Поэтому он в основном рассчитывал на мощное контрнаступление, которое отбросило бы армии союзников обратно к берегу в тот момент, когда они уже продвинутся в глубь территории, но еще не успеют закрепиться.
Роммель же, наоборот, был уверен, что единственный шанс победить союзников заключается в их разгроме непосредственно на берегу, не дав им углубиться во внутренние районы страны. «Первые двадцать четыре часа станут решающими», – не уставал повторять он офицерам своего штаба. Блюментрит, хотя и принадлежал к другой, старой школе, описал соображения Роммеля наиболее объективно. «Из своего богатого африканского опыта Роммель уяснил, что танки находились слишком далеко, чтобы в решающий момент начать контратаку. Он чувствовал, что, если танковые резервы будут располагаться в глубине территории, как предлагал главнокомандующий, их передвижению будет препятствовать авиация союзников». Офицеры штаба Роммеля рассказывали, что он часто вспоминал, как в Африке оказался прикованным к месту из-за действий авиации, которая была куда менее сильна, чем сейчас.
В конце концов ни Рундштедту, ни Роммелю не удалось претворить свои планы в жизнь.
«До начала вторжения, – сказал Рундштедт, – я хотел эвакуировать весь юг Франции вплоть до Луары, сконцентрировать там силы и обеспечить пространство для маневра. Отсюда можно было нанести мощный контрудар по войскам союзников. Таким образом, 10–12 пехотных дивизий и 3–4 танковые смогли бы вести подвижную войну. Но Гитлер не стал меня слушать, хотя это был единственный способ, с помощью которого я мог надеяться сформировать необходимые резервы. Вся газетная шумиха относительно «центральной армии Рундштедта» была совершеннейшей ерундой – такой армии никогда не существовало. Хуже того, мне не давали свободы действий даже в отношении горстки танковых дивизий, находившихся во Франции. Я не мог переместить ни одну из них без разрешения Гитлера».
Но Роммелю тоже не суждено было воплотить свой план, отличный от плана Рундштедта. Причем произошло это не из-за противодействия фельдмаршала, а по причине отсутствия резервов. Ему было позволено размещать свои дивизии там, где он сочтет нужным. Рундштедт мне рассказывал: «Мне не нравилось, что они так близко к берегу, но я не считал себя вправе вмешиваться в действия их командира. Принятие решений такого масштаба должно быть полностью в его компетенции. Это только Гитлер позволял себе вмешиваться во все вопросы». Однако Роммель располагал только тремя танковыми дивизиями на всем протяжении фронта от Луары до Шельды. Одна дивизия предназначалась для восточного сектора, другая – для центрального и третья – для западного. Численность танков в них была намного ниже, чем в британских или американских дивизиях. Иными словами, кулак, которым мы намеревались нанести удар по армии вторжения, был, мягко говоря, слабоват.
Шансы еще более уменьшились из-за непринятия своевременных мер по строительству береговых оборонительных сооружений. От офицеров штаба Роммеля я узнал, что весной 1944 года он принимал все максимальные усилия по сооружению подводных препятствий, блиндажей и установке вдоль побережья Нормандии минных полей, где, как он предвидел, должна была произойти высадка. В качестве примера можно привести следующие цифры: на севере Франции за три года до его прибытия было заложено менее двух миллионов мин. В течение нескольких месяцев, предшествующих наступлению дня «Д», это количество утроилось. Однако целью Роммеля была закладка 50 миллионов мин. К счастью для армии вторжения, у немцев оставалось слишком мало времени и сил, чтобы исполнить задуманное.
Объяснение Рундштедта было следующим: «Нехватка строителей и стройматериалов были нашими главными проблемами. Рабочая сила из трудовых армий Тодта, ранее вполне доступная во Франции, теперь находилась в Германии и занималась ликвидацией последствий бомбежек. В то же самое время дивизии береговой обороны были слишком рассредоточены – часто они растягивались на участке в 40 миль, – чтобы выполнять необходимые строительные работы собственными силами. Кроме того, мы испытывали острый недостаток строительных материалов. Их производство и транспортировка были изрядно затруднены действиями авиации союзников».
Но все это не объясняет бездействия в более ранний период – в 1942-м и 1943 годах, – на что часто сетовал Роммель. Более глубокая причина может заключаться в следующем: Рундштедт – признанный корифей мобильных наступательных операций – не доверял стационарным оборонительным сооружениям и уделял недостаточное внимание их возведению. Так считали офицеры штаба Роммеля, и этот тезис вполне соответствует разработанному Рундштедтом плану контрнаступления. Причем все это вполне естественно для человека, искусно вытеснившего французов с линии Мажино.
В результате конфликта мнений Рундштедта и Роммеля, умноженного на позицию Гитлера, наложившего руку на все без исключения резервы, мероприятия, призванные противодействовать вторжению союзников, «провалились между двумя стульями». Они в большей степени способствовали успеху высадки, чем все меры союзников по обеспечению внезапности.
Высадка
«Тот факт, что вторжение приближается, был очевиден даже слепому, – вспоминал Блюментрит. – Возросшая активность движения Сопротивления стала представлять для нас серьезную угрозу. Резко увеличились потери из-за рейдов и засад партизан. Летели под откос поезда, везущие к фронту людей и снабженческие грузы. Авиация союзников наносила точные удары по железным дорогам Франции и Восточной Германии, разрушала мосты через Сомму, Сену и Луару. Ясно, что здесь тоже не обошлось без партизан».
Рундштедт добавил: «Мы не знали точной даты начала вторжения, но это, в общем, не имело принципиального значения. Начиная с марта мы ожидали его каждый день». Я поинтересовался, действительно ли шторм, в решающий момент задержавший выход в море наших кораблей на 24 часа и едва не послуживший причиной отмены операции, позволил немцам почувствовать себя в безопасности. «Нет, – ответил Блюментрит, – мы были уверены, что у союзников есть корабли, которым нипочем бушующее море. Поэтому мы были всегда настороже, независимо от погоды».
Рассказ продолжил Рундштедт: «Единственной неожиданностью для нас явилось время суток, когда вы появились. Дело в том, что наши военные моряки были уверены, что союзники могут высадиться только по высокой воде. А то, что вы выбрали для высадки время отлива, имело для вас еще одну положительную сторону: следовавшие впереди корабли были защищены от огня скалами.
Величина армии вторжения не явилась для нас неожиданной. Мы даже считали, что она могла быть большей – слишком уж преувеличенным в сообщениях наших агентов оказалось число присутствующих в Великобритании американских дивизий. Но некоторая переоценка сил противника имела для нас важное, хотя и не прямое следствие: мы были убеждены, что следует ожидать еще одну высадку в районе Кале».
Блюментрит рассказал мне о дне «Д», каким он виделся из штаба немецкого командования, расположенного в Сен-Жермене, то есть немного западнее французской столицы. (Штаб Роммеля находился в Ла-Рош-Гийон, то есть на полпути между Парижем и Руаном, но, так же как и в Эль-Аламейне, в момент нанесения удара Роммеля не было на месте – он как раз ехал к Гитлеру.)
«5 июня около 10 часов вечера мы перехватили несколько радиосообщений, которыми обменялись между собой англичане и французские партизаны и из которых стало ясно, что армия вторжения уже в пути. Наша 15-я армия, стоявшая к востоку от Сены, немедленно была поднята по тревоге, хотя по непонятной причине в 7-й армии, находившейся в Нормандии, сигнал тревоги прозвучал только в 4 часа утра. (Судя по документам 7-й армии, тревога там была объявлена в 1.30.) Таким образом, начало было во всех отношениях неудачным. Вскоре после полуночи начали поступать сообщения о сбросе союзниками парашютного десанта.
Время было решающим фактором. Из частей резерва самым доступным оказался 1-й танковый корпус СС, находившийся к северо-западу от Парижа. Но мы не могли никуда его направить без личного распоряжения из ставки Гитлера. В 4 часа утра фельдмаршал фон Рундштедт позвонил туда и попросил разрешения использовать этот корпус для усиления удара Роммеля. Но Йодль, выступавший от имени Гитлера, отказал. Он считал, что высадка в Нормандии не более чем обманный маневр, и не сомневался, что вскоре последует настоящая высадка к востоку от Сены. «Битва мнений» продолжалась весь день, и только в 16.00 корпус СС наконец получил приказ сниматься с места.
Но с его передвижением были связаны немалые трудности. Их артиллерия располагалась на восточном берегу Сены, а мосты были уничтожены авиацией союзников. Фельдмаршал и я убедились в этом лично. Поэтому артиллеристам предстояло совершить большой круг, чтобы переправиться через Сену южнее Парижа. По дороге они подвергались систематическим бомбежкам, что отнюдь не способствовало ускорению процесса. В результате этот резерв появился в нужном месте только через двое суток».
Войска союзников к тому времени уже прочно обосновались на берегу, и шанс быстрого контрудара был безвозвратно упущен. Танковые дивизии были вынуждены вести бои с целью не дать армии вторжения продвинуться в глубь территории Франции. О том, чтобы отбросить союзников обратно в море, речь уже не шла.
Я спросил у Рундштедта, надеялся ли он разгромить армию вторжения после высадки. Он ответил: «После первых нескольких дней нет. Авиация союзников парализовала любое движение наших войск в течение дня и сделала его чрезвычайно затруднительным ночью. Ваши самолеты разбомбили мосты не только через Сену, но и через Луару, закрыв таким образом целый район. Все эти факторы сделали невозможной концентрацию резервов. Войскам требовалось в 3–4 раза больше времени, чтобы добраться до фронта, чем мы рассчитывали».
После недолгих размышлений Рундштедт добавил: «Помимо вмешательства авиации основным фактором, сдерживающим наш контрудар, стал огонь ваших боевых кораблей. Возможности флота в этом плане стали для нас неприятным сюрпризом». Блюментрит заметил, что офицеры сухопутных сил, допрашивавшие его после войны, судя по всему, не осознавали, какой потрясающий эффект имел обстрел с моря.
Существовала еще одна причина задержки решающего контрудара. Блюментрит и Рундштедт утверждали, что через две недели после вторжения они пришли к выводу, что другой высадки, ожидаемой к востоку от Сены, не будет. Но в ставке Гитлера все еще продолжали ее ждать, поэтому крайне неохотно давали разрешение на перевод резервов из района Кале в Нормандию. Не позволяли они и производить перегруппировку своих сил в Нормандии. «В полном отчаянии фельдмаршал фон Рундштедт обратился к Гитлеру с просьбой прибыть во Францию для беседы. Вместе с Роммелем Рундштедт отправился на встречу с Гитлером в Суассон, чтобы заставить фюрера понять, что происходит. Хотя Кан и Сен-Ло – ключевые пункты в Нормандии – еще находились в наших руках, представлялось очевидным, что их не удастся удержать долго. Два фельдмаршала теперь были единодушны в убеждении, что единственным шагом, который еще может спасти ситуацию, не доводя ее до всеобщего отступления, которое Гитлер ни за что не позволит, был вывод войск из Кана. Они считали, что пехоту можно оставить, чтобы удерживать позиции на Орне, а танковые дивизии вывести для реорганизации и проведения необходимого ремонта. Они намеревались использовать последние для нанесения мощного контрудара против американцев на Шербурском полуострове.
Гитлер не пожелал прислушаться к гласу рассудка и заявил, что никакого вывода войск быть не должно. «Вы должны оставаться там, где вы есть», – твердил он. Он даже не согласился предоставить нам больше свободы в перемещении дивизий так, как мы считали наиболее выгодным.
В начале второй недели после вторжения фельдмаршал и я начали осознавать, что нам не удастся отбросить союзников в море. Только Гитлер упрямо верил в возможность такого исхода. Поскольку он не пожелал отменить свой приказ – ни шагу назад, войска продолжали держаться за каждый клочок земли разваливающегося фронта. Все наши планы прекратили свое существование. Мы просто старались по возможности выполнить приказ Гитлера об удержании любой ценой линии Кан – Авранш, не испытывая больше никаких надежд».
Говоря о ненужных лишениях, выпавших на долю солдат, Блюментрит заметил: «Они не могли противостоять артобстрелу так же хорошо, как солдаты прошлой войны. Вообще немецкая пехота этой войны была совсем не та, что в 1914–1918 годах. Рядовые и ефрейторы по любому вопросу имели собственное мнение – они перестали быть дисциплинированными и исполнительными. Качество армии снизилось из-за ее слишком быстрого роста, не оставлявшего возможности для соответствующего обучения».
После встречи с Гитлером последовало отстранение Рундштедта от командования. «Фельдмаршал фон Рундштедт просто сказал, что не может действовать со связанными руками. В связи с этим заявлением, а также памятуя о его весьма пессимистичных докладах, Гитлер решил найти нового командующего. Он написал фельдмаршалу письмо, кстати весьма корректное и сдержанное, где объяснял, что в создавшейся ситуации считает целесообразным произвести замену».
Такое решение Гитлер принял благодаря еще одному неосторожному высказыванию фельдмаршала. Блюментрит рассказал, что Рундштедту позвонил Кейтель и поинтересовался положением дел. Выслушав мрачный отчет фельдмаршала, он спросил: «Что будем делать?» – на что Рундштедт с ожесточением ответил: «Заканчивать войну! Что мы еще можем делать!»
Если долго натягивать струну, она в конце концов рвется
Примерно в это время в ставку Гитлера прибыл фельдмаршал фон Клюге. В течение девяти долгих месяцев он находился на лечении после ранений, полученных в результате авиакатастрофы в России. В начале июля Гитлер снова послал за ним из-за обострившейся ситуации на Восточном фронте. Фюрер хотел отправить его обратно на восток на смену командующему группой армий «Центр» Бушу. Его войска медленно отступали под мощным натиском русских армий, начавших свое триумфальное летнее наступление. По словам Блюментрита, Клюге как раз находился у Гитлера, когда вошел Кейтель и рассказал о своем телефонном разговоре с Рундштедтом. Гитлер тут же решил, что Клюге должен отправляться не на восток, а на запад и сменить фельдмаршала фон Рундштедта. А на Восточном фронте на место Буша был назначен генерал Модель. Конечно, решение было принято под влиянием момента, однако Гитлер уже давно прочил Клюге в помощники Рундштедта, если, конечно, возникнет такая необходимость.
«Фельдмаршал фон Клюге был жестким, пожалуй, даже агрессивным солдатом, – вспоминал Блюментрит. – Он прибыл в наш штаб в Сен– Жермене 6 июля. Первое время он был жизнерадостным и исключительно уверенным в себе, как все только что назначенные командиры. Наши перспективы казались ему радужными, он был полон планов и надежд.
Во время нашей первой беседы он упрекнул меня в том, что мы дали ход рапорту Роммеля о сложившейся во Франции тяжелейшей ситуации. Он заявил, что столь пессимистичные документы не должны отправляться фюреру – мы обязаны их переделывать. Фельдмаршал фон Рундштедт в то время еще находился в Сен-Жермене – он провел там трое суток после прибытия фельдмаршала фон Клюге. Когда я передал ему слова нового командующего, он был откровенно шокирован и взволнованно воскликнул: «Мы поступили совершенно правильно, отправив столь важный документ в ставку в том виде, в каком он был составлен!»
Западный фронт в 1944–1945 годах
В первое время фельдмаршал фон Клюге не сомневался, что опасности, о которых шла речь, сильно преувеличены. Однако очень скоро ему пришлось изменить свою точку зрения. По прибытии он сразу же побывал на фронте. Там он побеседовал с командующим 7-й армией Хауссером, командующим 5-й танковой армией Эбербахом, с командирами корпусов, в том числе 1-го и 2-го корпусов СС. Все они говорили о серьезности ситуации. Уже через несколько дней после прибытия новый главнокомандующий утратил иллюзии и поскучнел. Изменение общего настроя его сообщений не осталось не замеченным Гитлером и не было им одобрено.
17 июля попал под бомбежку и был тяжело ранен Роммель. Гитлер поручил фельдмаршалу фон Клюге временно принять под командование группу армий «Б», одновременно оставаясь главнокомандующим».
20 июля в ставке Гитлера в Восточной Пруссии произошло покушение на фюрера. Бомба заговорщиков пощадила свою мишень, однако взрывная волна докатилась до Западного фронта и в решающий момент добавила там неразберихи.
«Фельдмаршал фон Клюге в тот день был на фронте – связаться с ним не представлялось возможным. Когда он вечером приехал, у нас уже имелось два сообщения: первое – о том, что покушение было успешным, а второе – о его провале. Узнав, что Гитлер остался жив, фельдмаршал рассказал мне, что годом раньше организаторы заговора связывались и с ним. Они посещали его дважды, но при втором визите он отказался участвовать, но знал, что подготовка продолжается. До того как все стало известным, фельдмаршал ни разу не говорил со мной о заговоре.
В процессе расследования гестаповцы наткнулись на имя фельдмаршала фон Клюге, упоминаемое в документах. Понятно, что он попал под подозрение. Затем произошел еще один случай, ухудшивший положение. Незадолго до прорыва генерала Паттона из Нормандии, как раз в разгар решающего сражения в Авранше, фельдмаршал фон Клюге в течение 12 часов оказался недоступным для связи. Причина была проста – он поехал на фронт и попал под артиллерийский обстрел, во время которого его рация была уничтожена. Фельдмаршалу пришлось провести в укрытии несколько часов, после чего он смог вернуться в штаб. Получилось, что он попал под обстрел с двух сторон: и с фронта, и с тыла. Длительное «необоснованное отсутствие» фон Клюге всколыхнуло подозрения Гитлера, и он отправил во Францию категорический приказ: «Фельдмаршалу фон Клюге следует немедленно покинуть район боевых действий вокруг Авранша и в дальнейшем осуществлять командование битвой за Нормандию из штаба 5-й танковой армии». Последний размещался в районе Фалеза.
Позже я слышал, что причиной появления этого приказа явилось следующее обстоятельство: Гитлер заподозрил, что фон Клюге отправился на фронт для переговоров о сдаче. Причем возвращение фельдмаршала отнюдь не успокоило Гитлера. Впредь его приказы фон Клюге неизменно были сформулированы в грубом, порой даже оскорбительном тоне. Это не могло не волновать фельдмаршала. Он постоянно опасался ареста и сокрушался, что не имеет возможности доказать свою лояльность успехами на поле боя.
Все перечисленное лишь уменьшило наши и без того мизерные шансы противостоять союзникам.
В решающие дни фон Клюге мог уделять только часть своего внимания событиям на фронте. Он постоянно с беспокойством оглядывался, ожидая увидеть за спиной посланцев фюрера, прибывших его арестовать.
Он был не единственным из генералов, находившихся в состоянии беспокойства. В последующие месяцы страх повсеместно распространился среди армейской верхушки, парализовав действия командиров. Но влияние на генералов событий 20 июля – это тема для целой книги, а не для короткого рассказа».
17 августа, то есть после прорыва генерала Паттона из Нормандии и развала фронта на западе, туда неожиданно прибыл генерал Модель в качестве нового главнокомандующего. «Его прибытие означало, что ветер перемен коснулся и фельдмаршала фон Клюге. Неожиданное появление нового претендента на высокую должность в то время уже стало привычным. Так поступили с командирами 19-й и 15-й армий. Фельдмаршал фон Клюге как раз находился в Ла-Рош-Гийоне – в штабе группы армий «Б». В течение следующих 24 часов он вводил нового командующего в курс дела.
Я отправился туда из Сен-Жермена, чтобы попрощаться с фон Клюге. Когда я вошел, он сидел за столом, глядя в разложенную на столе карту. Он был один. Указав на точку с надписью «Авранш», где осуществил прорыв генерал Паттон, он вздохнул: «Здесь я утратил свою безупречную репутацию солдата». Я попытался, как мог, утешить его, но не преуспел. Он долго мерил шагами комнату, размышляя о чем-то явно неприятном. Потом он показал мне письмо от фюрера, доставленное фельдмаршалом Моделем. Оно было довольно вежливым – фюрер писал, что, по его мнению, напряжение, связанное с неудачами на фронте, оказалось слишком сильным для фельдмаршала, поэтому считает замену желательной. Однако последняя фраза содержала неприкрытую угрозу: «Фельдмаршал фон Клюге обязан доложить, в какую часть Германии направится». Фельдмаршал сказал мне: «Я написал фюреру письмо, в котором ясно изложил наше положение и перспективы». Мне он это письмо не показал».
(Письмо было найдено в захваченных союзниками немецких архивах. Подтвердив получение приказа о своей замене и отметив, что ее истинной причиной является его неудача в предотвращении прорыва в Авранше, фельдмаршал писал следующее: «Когда вы прочтете эти сроки, меня уже не будет в живых. Я не могу вынести упрек в том, что мои ошибочные действия решили судьбу Западного фронта, и не имею возможности себя защитить. Из создавшейся ситуации есть только один выход, и я добровольно отправляюсь туда, где уже находятся тысячи моих товарищей по оружию. Я никогда не боялся смерти, а жизнь больше не имеет для меня смысла. К тому же мое имя есть в списке военных преступников». Далее в письме перечислялись причины, по которым было невозможно принять действенные меры по предотвращению краха в Авранше, а также следовал мягкий упрек в адрес фюрера, который вовремя не прислушался к предостережениям, высказанным Роммелем и самим фон Клюге.
«Наша оценка была продиктована вовсе не пессимизмом, а глубоким знанием обстановки. Не знаю, сумеет ли фельдмаршал Модель, имеющий репутацию хорошего профессионала, что-либо изменить. Искренне надеюсь, что ему удастся склонить чашу весов в нашу пользу. Если же этого не произойдет и столь превозносимое вами новое оружие тоже окажется бессильным, тогда молю вас, мой фюрер, закончить войну. Немецкий народ уже перенес достаточно страданий, пора положить конец этому кошмару. Должны существовать пути к завершению войны, которые не приведут к попаданию рейха под гнет большевизма». Письмо завершалось дифирамбами величию Гитлера и уверениями в неизменной преданности фельдмаршала фон Клюге.)
На следующий день фельдмаршал уехал. А еще через день мне позвонили из Меца и сообщили, что фон Клюге скоропостижно скончался от сердечного приступа. Два дня спустя мы получили медицинское заключение, в котором причиной смерти называлось кровоизлияние в мозг. Затем поступила информация об организации пышных похорон, на которых фельдмаршал фон Рундштедт от имени фюрера возложит венок и произнесет торжественную речь. Через некоторое время поступила информация, что никаких государственных похорон не будет. До нас дошел слух, что фон Клюге принял яд, что подтверждено посмертной запиской. Как и все генералы, побывавшие на Восточном фронте, он носил с собой капсулу с ядом, чтобы принять в случае угрозы попадания в плен к большевикам – хотя их мало кто глотал даже в плену. Фон Клюге проглотил такую капсулу в машине и умер еще до прибытия в Мец. Лично я считаю, что он покончил жизнь самоубийством вовсе не из-за увольнения, а потому, что опасался ареста гестапо по прибытии домой».
Клюге сам решил свести счеты с жизнью, а Роммеля заставили это сделать, причем произошло это месяцем позже, когда он еще не вполне оправился после ранения. По приказу Гитлера его посетили два генерала и пригласили на автомобильную прогулку, во время которой поставили в известность о решении фюрера: Роммель должен был покончить жизнь самоубийством или же предстать перед судом с гарантией присуждения высшей меры наказания. Дело в том, что он был непосредственным участником заговора против фюрера. К этому его подтолкнуло понимание безнадежности ситуации на Западном фронте. Офицеры его штаба рассказывали, что он не тешил себя иллюзиями возможности победы на Западном фронте задолго до высадки союзников и поэтому часто критиковал Гитлера, не имевшего, по его словам, чувства меры.
После того как союзники успешно закрепились на плацдарме в Нормандии, он однажды сказал: «Все кончено. Для нас было бы лучше закончить войну немедленно и дальше существовать в качестве британского доминиона, чем продолжать безнадежную борьбу». Понимая, что главным препятствием к достижению мира является Гитлер, Роммель открыто заявлял, что единственная возможность изменить ситуацию – это избавиться от фюрера и обратиться к союзникам с мирными предложениями. Вот какую удивительную трансформацию претерпело отношение к фюреру его любимого генерала. Это стоило Роммелю жизни, но спасти Германию было уже невозможно.
Говоря о всеобщем развале, последовавшем за прорывом Паттона с нормандского плацдарма, Блюментрит сообщил еще один важный факт: «Откладывая отступление, Гитлер и его штаб были обмануты своей несокрушимой верой в то, что нашим войскам всегда хватит времени отойти и занять новые позиции в тылу, если возникнет такая необходимость. Они рассчитывали, что наступление англичан будет осторожным и неторопливым, а американцев – топорным, непродуманным. Однако Петен, старый знакомый фельдмаршала Рундштедта, неоднократно предупреждал, что ни в коем случае не следует недооценивать скорость, с которой американцы могут продвигаться, приобретя некоторый опыт. Так и вышло. Позиции в тылу, на которые рассчитывали в командовании вермахта, Паттон и его части обошли с фланга даже раньше, чем они были заняты».
Рассмотрев вопрос, каким виделся высшему немецкому командованию решающий прорыв союзников, стоит вкратце упомянуть, что при этом происходило непосредственно на местах, что видели и чувствовали командиры, участвовавшие в боевых действиях.
Свои впечатления о прорыве американцев мне изложил генерал Элфельдт, который командовал 84-м корпусом, стоявшим как раз в этом секторе на Шербурском полуострове. Он прибыл туда непосредственно перед началом решающего наступления. До этого он командовал 47-й дивизией на участке Кале – Булонь. «Насколько я помню, приказ немедленно прибыть в штаб фельдмаршала фон Клюге я получил 28 июня. Он сообщил мне, что я должен принять командование 84-м корпусом у генерала Хольтица. Он сказал, что не согласен с оборонительной политикой последнего, но не объяснил, в чем именно. В этом корпусе были собраны остатки семи дивизий. Кроме того, фельдмаршал фон Клюге сказал, что 116-я танковая дивизия, которая будет контратаковать с запада, чтобы ослабить давление на пехоту, тоже поступает под мое командование. Наша беседа продолжалась всю ночь. Утром я отправился в Ле-Ман и дальше в оперативный штаб 7-й армии, который тогда располагался в 10–15 километрах к востоку от Авранша. Оттуда меня направили в теперь уже мой штаб корпуса. Я точно не помню, где именно он был расположен, помню только, что нашел его в лесу, вдали от населенных пунктов. Здесь царила неразбериха, над нашими головами постоянно пролетали самолеты союзников. На следующий день я обследовал войска. Наши силы были очень слабы, непрерывной линии фронта не было. В некоторых дивизиях оставалось не больше 3 сотен пехотинцев, с артиллерией дело обстояло не лучше.
Прежде всего я отдал приказ всем частям к югу от реки Зее, протекавшей в районе Авранша, организовать оборону южного берега. Частям на востоке я приказал оставаться на месте до прибытия 116-й танковой дивизии, которое ожидалось ночью. После этого они должны были присоединиться к контратаке. Но только 116-я дивизия так и не появилась – по пути ее повернули на другой участок, представлявшийся более опасным. Утром 31-го американские танки двинулись к населенному пункту Брески, расположенному на реке Зее в 15 километрах от Авранша. В это время мой штаб размещался к северу от Брески – этот фланговый удар едва не отрезал нас от остальных. Все офицеры штаба целый день находились на боевых позициях. К счастью, американцы не проявили особого упорства.
В течение следующих двух дней я получил подкрепление в виде двух дивизий, почти полностью укомплектованных. Да и 116-я танковая дивизия наконец добралась до нас. После этого я объединил все, что осталось от семи дивизий, в одну и отдал приказ остановить прорыв между Брески и Вирой, а также задержать ожидаемый удар американцев из Авранша. Танковый корпус генерала фон Функа должен был нанести мощный контрудар. В дальнейшем фон Функ даже получил подкрепление – чтобы обеспечить танковый удар большего масштаба, силами всех имеющихся танков из 5-й танковой армии Эбербаха».
Далее Элфельдт описал ситуацию после того, как танковый удар не достиг Авранша, а его левый фланг оказался в угрожающем положении. Он отодвинулся на восток. Отступление оказалось серьезно затруднено, потому что танки шли через его линию фронта, создавая неразбериху. К счастью, натиск американцев на его участке фронта оказался не слишком сильным – 3-я армия Паттона двигалась по широкой дуге. «Войска 1-й американской армии на моем участке фронта с точки зрения тактики вели себя совсем не умно. Они не использовали представляющиеся возможности и несколько раз упустили шанс отрезать мой корпус от основных сил. Так что угроза с воздуха беспокоила меня куда больше.
К тому времени, как мы вышли на Орн, фронт сузился, и штаб корпуса временно был переведен в тыл. Но уже утром к югу от Фалеза прорвались канадцы, и мне было приказано сформировать фронт и остановить их. Войск для этой цели у меня было очень мало, а связи не было вообще. Канадская артиллерия весь день обстреливала мой штаб, но, хотя и выпустила более тысячи снарядов, существенного урона не нанесла. По стечению обстоятельств все они падали вокруг домика, где я находился, но ни одного прямого попадания. Днем я все-таки сумел восстановить непрерывную линию, но при этом мог видеть за своим правым флангом британские танки, которые двигались по противоположному берегу реки Дивс по направлению к Труну. Таким образом путь к отступлению для нас был закрыт.
На следующий день я отдал приказ прорываться на северо-восток, то есть «за спиной» этих танковых сил. Вскоре стало ясно, что такой маневр невозможен – англичане были слишком сильны. Поэтому я предложил командующему армией генералу, чтобы мои войска передали в распоряжение генерала Мейндля, командира парашютно-десантных частей, чтобы помочь им совершить прорыв в районе Сен– Ламбера, то есть на юго-восток. Мне казалось, что один сильный удар имеет больше шансов на успех, чем несколько более слабых. Мейндлю удалось вырваться, но, когда на следующее утро я прибыл в Сен-Ламбер, проход уже снова был закрыт. Я сделал попытку прорваться с боем, использовав все оставшиеся у меня силы – несколько танков и пару сотен человек. Вначале нам сопутствовал успех, но затем мы столкнулись с частями 1-й польской танковой дивизии. После двухчасового сражения у нас подошли к концу боеприпасы. Пехотинцы, следовавшие за нашими танками, сдались, и я остался с горсткой людей на отрезанном острие клина. Положение было безвыходным, и нам тоже пришлось сдаться. Командир польской дивизии был очень приятным человеком и настоящим джентльменом. Он даже отдал мне свою последнюю сигарету. Его дивизия тоже находилась в сложном положении, у них закончилась вода».
Мне было очень интересно мнение Эльфельдта о немецком солдате Второй мировой войны в сравнении с солдатом периода Первой мировой. Должен признать, что его оценки сильно отличались от данных Блюментритом. «Пехота была так же хороша, как и в прошлой войне, а вот артиллерия стала намного лучше. Улучшилось оружие, усовершенствовалась тактика. Но были и другие факторы. В последние два года Первой мировой моральный дух армии был подвержен социалистическим идеям, по сути своей пацифистским. В этой войне идеи национал-социализма имели обратный эффект – они укрепляли мораль».
Вопрос о дисциплине в двух войнах оказался более сложным. «Национал-социализм делал людей фанатиками – на дисциплину это имело двоякий эффект. Но отношения между офицерами и солдатами были значительно лучше, чем в прежней армии, а это укрепляло дисциплину. Улучшение отношений произошло частично благодаря новой концепции дисциплины, основанной на опыте Первой мировой войны и насаждаемой в рейхсвере, а также из-за того, что широко распространившиеся идеи национал-социализма сократили дистанцию между солдатами и офицерами. Простые солдаты проявляли больше инициативы и нередко демонстрировали свои способности и смекалку, особенно в мелких стычках с врагом, чего не было в прошлой войне». Мнение Элфельдта по этому вопросу в целом совпало с точкой зрения британских командиров, которые часто отмечали, что немецкие солдаты, действуя в одиночку или небольшими группами, превосходили своих противников. Этот вердикт являл удивительный контраст с опытом 1914–1918 годов, а также с широко распространенным мнением о неспособности немцев к индивидуальным действиям. Поскольку идеи национал-социализма в основном пробуждали стадные инстинкты, было бы естественным предположить, что поколение, впитывавшее их с самого раннего возраста, будет проявлять меньше индивидуальной инициативы на поле боя, чем их отцы. Я спросил Элфельдта, может ли он объяснить это противоречие. Он ответил, что сам удивлен, но после некоторых размышлений добавил: «Возможно, это как-то связано со скаутским воспитанием, полученным этими молодыми людьми в гитлеровских молодежных организациях».
Вопрос о сравнении немецких солдат двух войн всплыл еще раз в беседе с Хейнрици, Рёрихтом и Бехтольшеймом. Хейнрици считал, что немецкая армия в первой войне была лучше обучена, но не был согласен с тезисом об улучшении дисциплины. Рёрихт и Бехтольшейм согласились, а первый добавил: «Армии был необходим более длительный перерыв между польской и западной кампаниями, чтобы дать людям время на подготовку, в первую очередь я имею в виду призывников. Это я точно знаю, поскольку возглавлял соответствующее подразделение в Генеральном штабе. Моральный дух и дисциплина на завершающей стадии этой войны по сравнению с ее началом значительно укрепились. В 1916–1918 годах моральный дух солдат подвергся влиянию социалистических идей, предполагавших, что армия ведет захватническую войну. Зато в этот раз солдаты до самого конца сохранили непоколебимую уверенность в правоте Гитлера, невзирая ни на что».
Хейнрици и Бехтольшейм подтвердили свое согласие с позицией Рёрихта, который продолжил: «Тем не менее моральный дух нашей армии был ослаблен постоянным напряжением, так же как и тенденцией эсэсовцев забирать к себе лучших. Дивизии, попавшие на Восточный фронт, не получали полноценного отдыха, что не могло не оказывать отрицательного воздействия на людей».
На вопрос о влиянии на армию национал-социализма Рёрихт ответил: «Это влияние не было однозначным. С одной стороны, оно создавало трудности для нас, поскольку ослабляло наше влияние на массы. Но с другой стороны, национал-социалистические идеи, несомненно, пробуждали в армии патриотический дух, причем намного более сильный, чем в 1914–1918 годах. Именно этот дух придавал людям силы даже в самых безнадежных ситуациях». Хейнрици согласился с Рёрихтом, при этом подчеркнув, что вера в конкретную личность имеет больше значения, чем система. «Нравится нам это или нет, но доминирующим фактором была огромная вера армии в Гитлера».
А что думали немецкие генералы о своих западных противниках? По этому поводу мнения высказывались самые разные. Далее я приведу те из них, которые показались мне наиболее интересными. О командирах союзников Рундштедт сказал следующее: «Монтгомери и Паттон были лучшими из тех, кого я встречал. Фельдмаршал Монтгомери был очень методичен». Позже он добавил: «Это хорошо, когда есть достаточно сил и времени». Комментарии Блюментрита были аналогичными. Воздав должное скорости продвижения армии Паттона, он добавил: «Фельдмаршал Монтгомери был единственным генералом, который не испытал ни одного поражения. Он двигался так…» В качестве иллюстрации своих слов Блюментрит сделал несколько решительных и коротких шагов, тяжело ставя ноги на землю.
Немецкие генералы считали, что качество английских и американских войск было разным. Об этом Блюментрит сказал так: «Американцы всегда наступали «на подъеме» и в атаке демонстрировали свои лучшие качества. Однако, попав под сильный артиллерийский огонь, они обычно сразу отступали, даже если перед этим им удалось успешно проникнуть в глубь обороны противника. В отличие от них британцы, достигнув даже небольшого успеха, «цеплялись зубами» за свое завоевание. Если они провели на позиции 24 часа, выбить их оттуда было уже невозможно. Контратака на британцев для нас всегда была связана с тяжелыми потерями. Осенью 1944 года у меня было немало возможностей наблюдать за этим любопытным различием, потому что правой половине моего корпуса противостояли англичане, а левой – американцы».