В Советском Союзе было не принято писать о ней, тем более связывать её имя с Горьким. Он — великий пролетарский писатель. А она? Эмигрантка, да ещё с поразительно странной биографией.
Впервые я услышал об этой женщине в шестидесятых. До «оттепели» о судьбах эмигрантов если и говорили, то шёпотом. Даже само проявление такого интереса могло привлечь внимание «органов» и поставить тебя под подозрение. Но интерес-то, конечно, был: как же «там», «за бугром», живут более миллиона российских людей, которые уехали ещё в Гражданскую войну? Их потом назвали «первой волной». Сведения, правда, просачивались.
Услышал я о Муре, о баронессе от московского историка Владимира Михайловича Турока. На научной конференции в Вене он встретил Романа Осиповича Якобсона, языковеда и литературоведа с мировым именем. Из России он, как и Мария Игнатьевна, уехал в 1921 году. Его давно уже его знали в московских литературных кругах.
Якобсон неплохо знал Марию Игнатьевну, и в разговоре с Туроком охотно о ней говорил. Это он рассказал, что она ездила к Горькому в Москву и в Крым, но Уэллсу говорила, что навещает детей в Эстонии.
Зашла речь и о «Заговоре Локкарта». По словам Якобсона, он спросил Муру, была ли она близка с Петерсом (прямее — «спала ли?»). Она ответила с возмущением, как будто он сомневался в её женских чарах: «Конечно».
В один из приездов Муры в Москву Горький сказал ей:
— Что-то происходит малопонятное. Моя кухарка уезжала в отпуск. Я зашёл к ней попрощаться и увидел, что она берёт с собой кульки с крупой. Я удивился: «Зачем же в деревню везти крупу?» Она ответила: «Вернусь, Алексей Максимович, тогда и объясню». Но она не вернулась.
Как мы знаем теперь, Горького держали в золотой клетке. Информацию он получал строго процеженную. Но сомнения и подозрения его мучили.
Поэтому он попросил Муру взять у него коробку с письмами и документами. Горький считал, что лучше держать их вдали от зорких глаз ЧК—НКВД.
Мура привезла две коробки документов в Англию. Первую коробку Горький передал ей, когда возвращался из Сорренто в Советский Союз.
Якобсон спросил, нельзя ли посмотреть какие-нибудь материалы. Мура, улыбаясь, ответила:
— Конечно. За вами право первой ночи. Но только после моей смерти.
Рассказывая это Туроку, Якобсон добавил:
— Я думаю, она меня переживёт.
Мура его не пережила. Она умерла в 1974 году в возрасте восьмидесяти двух лет. Он — в 1982-м, когда ему было восемьдесят шесть. Но документы эти ни при их жизни, ни в дальнейшем так и не появились на свет.
Эта встреча с Якобсоном усилила у Турока интерес к судьбе Муры, у меня — после рассказов Турока, Я стал по крупице собирать факты об этой безусловно необычной жизни.
Как-то в конце шестидесятых я вспомнил о Марии Игнатьевне в беседе с Владиславом Михайловичем Глинкой, писателем и консультантом Эрмитажа. Он сказал:
— Да, она сиживала у меня вот в этом самом кресле, где вы сидите сейчас.
Выдержав паузу и насладившись моим изумлением, объяснил:
— Сперва она позвонила мне из Лондона. Сказала, что консультирует режиссёров фильмов из русской жизни чеховских времён. И ей нужно представить, как выглядела тогда толпа гуляющих по бульвару приволжского города, как были одеты, как держались земский врач, чиновник, их жёны. А потом приехала сама. Я ей зарисовки показывал, в запасники Эрмитажа сводил.
Я спросил, как она выглядела.
— Ну, старая, конечно. Но уверенная в себе. Держится прямо. Сильно накрашена. Курит. Совсем не против спиртного.
Рассказывал мне о ней и академик Исаак Израилевич Минц. В тридцатых годах он помогал Горькому, делал для него реферативную работу. С Мурой встречался и в Крыму (она туда приезжала с Горьким), и в его московском доме у Никитских ворот.
Эти устные рассказы нельзя было опубликовать тогда, в шестидесятых и семидесятых.
Да и за границей при жизни Муры о ней писали не очень много, больше всего Локкарт. Он сделал карьеру в английской дипломатической службе, достиг известности — давние события в Москве стали для этого трамплином. Несмотря на занятость, он публиковал воспоминания, том за томом. И они, во всяком случае первые из них, полны впечатлений о баронессе — об их романе в России и о романтических встречах в начале двадцатых, уже в Германии и Чехословакии. В целом мемуары написаны с английской сдержанностью, но на страницах, посвящённых Муре, эта сдержанность автору отказала. О её женском обаянии он писал взахлёб.
Но сколько ни смотри многие тома воспоминаний Локкарта, там не найти ответа на вопрос: а как это его возлюбленную так легко выпустили из советской тюрьмы (в Гражданскую войну она там оказывалась не раз). И как удавалось ей, эмигрантке, беспрепятственно ездить в СССР, когда бы ей ни захотелось. И каждый раз так же беспрепятственно возвращаться в Англию? Неужели ни там, ни здесь её не подозревали: в СССР как английскую шпионку, в Англии — как советскую?
Частичный ответ у Локкарта найти можно. Но не в книгах, которые он публиковал сам, а в дневниках, изданных после его смерти (умер он в 1970 году). Страницы дневников тоже пестрят именем баронессы, но уже после завершения их романа — во время Второй мировой войны, и до неё, и после.
Они встречались в ресторанах, и она сообщала ему о том, что узнала в России, в Эстонии и во время поездок в другие страны, о пересудах среди российской эмиграции и даже о слухах в кругах английской интеллигенции. Судя по записям Локкарта, он знал и о связях Муры с ЧК—ОГПУ—НКВД, но трудно понять, всё ли она ему говорила и во всём ли он ей верил? И главное, кому же она служила больше?
Должно быть, только по архивам КГБ и британской разведки за те годы можно будет яснее понять эту сторону жизни Марии Игнатьевны. Конечно, скрытые связи могли дать ей возможность так легко курсировать между СССР и Англией. И конечно, документами Горького она могла расплачиваться за это разрешение. Может быть, и не стоит их искать? Или что-то она всё-таки оставила у себя?
В 1981 году, через семь лет после смерти баронессы, в Нью-Йорке вышла её биография, написанная Ниной Берберовой. Названа она словами Горького: «Железная женщина».
Вероятно, многие из тех, кто знал Муру в молодости, да и в зрелые годы, согласились бы с оценкой, которую Берберова дала, переступив через свою женскую зависть: «Она любила мужчин, не только своих трёх любовников, но вообще мужчин, и не скрывала этого, хоть и понимала, что эта правда коробит и раздражает женщин и возбуждает и смущает мужчин. Она пользовалась сексом, она искала новизны и знала, где найти её, и мужчины это знали, чувствовали это в ней, и пользовались этим, влюбляясь в неё страстно и преданно. Её увлечения не были изувечены ни нравственными соображениями, ни притворным целомудрием, ни бытовыми табу. Секс шёл к ней естественно, и в сексе ей не нужно было ни учиться, ни копировать, ни притворяться».
ДУЧЕ И КЛАРА
Бенито Муссолини слишком уважал свою мужскую «созидательную» энергию, чтобы скрывать её особенности от народа. Всё, что известно о его интимной жизни, рассказано им самим.
Муссолини любил вспоминать, что, будучи подростком, он раздевал глазами каждую девочку. Ему ещё не было восемнадцати, когда, обучаясь в школе в Форлимпополи, он начал посещать местный бордель. В той части автобиографии, которая посвящена началу его деятельности, написанной во время одного из тюремных заключений, он описал занятие сексом с проституткой, чьё вялое тело источало пот из каждой поры.
Он рассказал также, как соблазнил свою кузину и несколько других приятельниц. Но эти половые акты были кратковременными и не очень приятными. Он описал свой первый грубый половой акт с деревенской девушкой по имени Виргиния. Она была «бедной… но имела хорошее тело и приятно выглядела».
«Однажды я поднялся с ней наверх, повалил её на пол рядом с дверью и сделал её своей. Она поднялась с плачем и начала упрекать меня сквозь слёзы. Она говорила, что я обесчестил её. Так оно и было. Но какого рода честь она имела в виду?»
Его первым постоянным половым партнёром стала русская социалистка, агитатор Анжелика Балабанова. Она была на пять лет старше него и вскоре устала от сильного эгоистичного юнца.
Девятнадцатилетний Муссолини в течение четырёх месяцев работал школьным учителем в Гуалтиери. Там он встретил двадцатилетнюю женщину по имени Лулга, жену солдата. Бенито обошёлся с ней безжалостно.
«Я приучил её к мысли о моей исключительной и тиранической любви, — говорил он. — Она подчинялась мне безоглядно, и я делал с нею то, что мне нравилось». Он измывался и грубо обращался с ней, однажды ударил её. Дикость и эгоизм отличали все его дела.
Муссолини видел себя прежде всего человеком действия. Он не мог долго засиживаться в маленьком итальянском городе, обучая класс из сорока детей. Бенито должен был выйти на простор и оставить свой след в истории. В июне 1902 года он отправляется в Швейцарию без единого пенни в кармане, спит под мостами, в публичных туалетах, со студентом-медиком, польским беженцем, чьё любовное умение, как он выразился, «было незабываемым». В это время он заражается венерической болезнью от замужней женщины, которая, «к счастью, была старше и слабее меня» и которая, как обычно, «любила меня безумно».
Он возвратился в Италию, чтобы стать журналистом и политическим агитатором, подвергая себя регулярным арестам. В течение короткого периода свободы в 1909 году Бенито жил в доме отца. Там он влюбился в Аугусту Гвиди, старшую из двух дочерей Анны, угрюмой домохозяйки. Он решил было жениться на ней, но она посчитала его не очень постоянным человеком. Аугуста вышла замуж за могильщика, поскольку он имел постоянную работу.
Тогда Муссолини переключил своё внимание на младшую сестру Аугусты — Ракель, которая, по сплетням, была наполовину его сестрой. Однажды вечером, когда они возвратились в отцовский дом из театра, Муссолини потребовал, чтобы Ракели разрешили жить с ним вместе. Анна, её мать, не соглашалась. Тогда Муссолини достал пистолет и сказал: «Вы видите этот револьвер, синьора Гвиди? В нём шесть пуль. Если Ракель отвергнет меня, то здесь найдётся одна пуля для неё и пять для меня. Выбирайте».